к, — возмущается голос.
— Не мальчик? Мне же ещё десяти не исполнилось, — искренне возмущаюсь я.
— Секретари что-то напутали? — спрашивает голос у писарей.
Вокруг начинается суета, писари вскакивают из-за столов, начинают разворачивать рулоны с каракулями и датами, а я, улучив момент, подхожу к свидетелям защиты и здороваюсь.
— Здравствуйте, уважаемые. Я Александр из Скефия. Мне, правда, скоро десять. А выгляжу так потому, что прибыл беду вашу поправить. Вы же знаете, что мне сюда моложе тридцати трёх лет нельзя, — доверительно толкую я свидетелям защиты.
— Смотрите, — слышу я и оборачиваюсь на экран, но ничего не вижу.
— Он с пирожком и деревом разговаривает! — удивляются зрители в зале.
— С каким пирожком? У меня что, свидетелей защиты нет, кроме пирожка и дерева?
Рыжий мужик смеётся и указывает на девушку в зелёном платье, которая выдергивает из причёски три веточки и протягивает мне. Я беру их, таращусь на тонкие, но прочные палочки и недоумеваю, что происходит.
«Неужели, это дерево? А мужичок, получается, пирожок бабы Нюры?» — изумляюсь я, а девушка с косичками и рыжик кивают мне и улыбаются.
— Тестокартофельный и Босвеллия могут покинуть зал суда, — объявляет голос.
— Ага, — возмущаюсь я. — Последнее забирают, ироды. Пусть со мной посидят, пока не проснусь.
Но Тестокартофельный и Босвеллия встают, кланяются в мою сторону и исчезают, оставив после себя облачко непахнущего дыма.
— Пора проснуться! — командую я себе во весь голос и пытаюсь дозваться одиннадцатого, лежащего рядом на диване.
Две женщины выскакивают из-за строя обвинителей и противно гнусавят:
— Он нас тётеньками обозвал. И никакого внимания не уделил. Просто омерзительный и гадкий мужчина.
— Повиляйте... Повиляйте хвостами, как в парке, когда меня распряжённым дразнили, — говорю я тётенькам.
Зал взрывается смехом и подбадривающими возгласами. Тётеньки краснеют и торопятся убежать из зала, а я осматриваюсь и вижу только суетящихся секретарей с рулонами манускриптов в обнимку.
— Он и меня в заблуждение ввёл, — верещит знакомая слепенькая бабулька. — Инспектором по морали назвался. Люська мой всё видел.
Я поворачиваюсь на голос бабки и вижу её и Люську, оказавшуюся копией вредной бабульки, только мужского рода и лет на сорок моложе.
Зрители снова громко смеются и указывают пальцами куда-то в сторону и вверх. Я гляжу в том направлении и замираю, увидев на экране себя посреди грядки со зловонной травкой, и Люську, пока ещё в собачьем обличье, и всё в точности, как было во время моего перемещения в Маринию.
— Почему не заколдовала его? — спрашивает кто-то из зала. — Он же твою траву вытоптал, которая для черной магии.
Зал шумит, возмущается, но всё больше слышатся одобрительные возгласы с требованием «освободить от ответственности по данному эпизоду».
— Как же, заколдуешь таких, — возмущается старуха. — А Сакру Олибану в его руках видели? Носитесь с Бурзерами по мирам, чтоб вы повысохли!
Старуха топает ногой и вместе с Люськой исчезает, а зрители снова смеются, глядя на экран, на котором показывают продолжение моих приключений.
А на экране я разговариваю с Настиной мамкой, уклоняюсь от падающего рубероида, воюю с миром по имени Амазодия, пытаюсь спасти сразу двух детей в двух мирах. Зрителям такое представление нравится, и они от души хлопают и смеются.
— Видели, как он ей отрезал? Меняй, говорит, фамилию на Забияку или Кусаку, — смеётся мужской голос в глубине зала.
— А вы видели его лицо, когда он кричал: «Целёхоньким к мамке твоей на поклон явлюсь! Пугай, сколько хочешь!» Вот это мальчишка, — вторит мужскому голосу невидимая мне тётенька. — Если бы такие у меня водились, никаких бы бед не понадобилось.
— Как бы мы тогда их заманивали? — возмущается чуть ли не половина зала.
— Попрошу тишины, — прикрикивает на расшумевшихся зрителей голос, руководивший всем с самого начала. — Извините за путаницу, но этому человечку, действительно, нет ещё шестнадцати. Суд объявляет приговор и откладывается до тридцати трёх лет.
— С чего это? — не соглашаются в зале. — А если он перед этим экзамен на Бога сдаст? Судить его тогда никто не посмеет. Вдруг, получится с первого раза? Он вон какой башковитый и ничего не боится.
— Не беспокойтесь. Путаницы впредь не допустим. На всякий случай, память ему подкорректируем. А сейчас, внимание! — успокаивает всех ненавистный голос и объявляет: — Вердикт. Александр Валентинович Скефийский приговаривается к неделе исправительных работ в одном из миров по его выбору. Приговор окончательный и обжалованию не подлежит.
— Хочу в Фантазию, — требую я под аплодисменты зала.
— Никак невозможно, — отказывается от своих слов голос. — Никак. В Фантазии возраст не изменяется. И чтобы там побывать, требуется сдать экзамен. И без всяких помощников.
— Тогда в Талантию, — снова требую я и топаю ногами по мраморному полу.
— Тоже невозможно, — заявляет голос.
— Тогда какой же это мой выбор? Вы думаете, что я после всего этого вернусь в Амазодию? Накось, выкусите, — заявляю я и показываю всему залу пару кукишей.
— Знак! — ахает зал, а меня сразу хватают в охапку и выдергивают из зала.
— Не судите, да не судимы будете, — хриплю я изо всех сил, никак не в силах набрать воздуха в грудь при встречном ветре.
— Санёк, пора вставать, — говорит мне в самое ухо близнец одиннадцатого ангельского розлива, и я просыпаюсь, снова полным мировых забот.
* * *
— Куда в такую рань? — спросил я всё ещё с закрытыми глазами.
— Настя уже на костыле и в магазин сбегала, и завтрак приготовила. Перекусим и в путь, — напомнил друг.
— Она разве не выздоровела? Вот мы эгоисты, — расстроился я, оттого что покалеченной Насте пришлось куда-то бегать.
— Когда узнаешь, что она всю ночь не спала, потому что не на чем было, как запоёшь? — съехидничал одиннадцатый.
— Не на чем?
— Ты в её комнату заходил? — удивился близнец. — Там только детская кроватка. Думал, ты знаешь.
Я расстроился окончательно и поплёлся на кухню с невесёлыми думами: «Явились, не запылились, и, в обмен на дочку, чуть ли из дома не выгнали, пусть и чужого».
— Здравствуйте, — поздоровалась Настя. — А я вас уже различаю.
— И что на наших бесстыжих рожах намалёвано? — спросил у еле стоявшей на ногах вдовы.
— Я уже в магазин сходила и всё приготовила. Только вот что-то у вас во фляжке есть, поэтому её водой не наполняла, — доложила Ливадийская.
Когда я уставился на глазунью с салом и вкусно пахнувшие оладьи, что-то начало жужжать над затылком.
«Душенька, про ночной суд хочешь напомнить?» — спросил я, но жужжание только усилилось.
— Так ить, фляжку вам набрать? Вроде вода в ней была, а не водка, — напомнила Настя, а душенька перестала жужжать и звякнула в боевой колокол.
— Какая фляжка? — не понял я.
— В авоське вашей была. В газетку завёрнута, — растерялась вдова.
— Ну, тётенька-беда, вам удивительно повезло, — обрадовался я. — Неси её сюда.
Настя собралась идти, но я вовремя вспомнил, что она еле ходит, и попросил сказать, где найти фляжку, а самой немедленно идти в комнату и лечь на диван. Настя с подозрением покосилась на меня, потом вздохнула и сказала, что фляжка в ванной, после чего уковыляла в комнату с диваном.
Я рванул за фляжкой, но дверь в ванную оказалась запертой.
— Кто там? — спросил из-за двери одиннадцатый. — Я умываюсь.
— И дальше умывайся, только фляжку отдай, — потребовал я.
Одиннадцатый щёлкнул шпингалетом, приоткрыл дверь и вручил мне фляжку с остатками чудодейственной воды, которую я подхватил, как драгоценный сосуд, и пошёл к Насте.
— Пей всё, что есть, — приказал ей. — Сразу полегчает. У тебя же переломов нет?
— Нет. Но я крепко ушиблась, когда свалилась с козырька, — пролепетала она и залпом выпила остатки воды.
— Теперь отдохни, а я на кухне побуду. Как полегчает, приходи, посоветуемся, что дальше делать.
«Так-так. План нужно менять. Может, одиннадцатого оставить с Димкой, а её домой вернуть? А если с бедой опоздаю? Выкручусь как-нибудь. Точнее, вкручусь в соседний мир, потом полечу на Фортштадт, а там мигом к Стихии», — закончил я планирование и встретил умытого одиннадцатого. Вернее, увидел его напротив себя, за обе щеки уминавшего оладьи.
— А они что кушать будут? — устыдил напарника.
— Она ещё наделает, — оправдался близнец.
— Я решил тебя на хозяйстве оставить. С Димкой. Тихо, боец. Косичек ему заплетать не нужно, а вот кормить и поить будешь. Всё ясно? — сказал я строгим командирским тоном.
В кухню впорхнула пробудившаяся от короткого забытья Настя. Она бросилась ко мне и поцеловала в щёчку, а из её посвежевших глаз брызнули слёзы проснувшейся радости жизни.
— Вы не улетите? Я вам, что угодно сделаю, — пообещала она златые горы.
— Дашку собирай. Домой вас отведу, а там что захочешь, то и делай, — пробурчал я, не обрадовавшись второму в жизни поцелую. — Выздоровела, что ли?
— Я себя так хорошо ещё никогда не чувствовала. Смотри, — сказала она и начала разбинтовывать ушибленную ногу.
— На голые ноги мне ещё рано глазеть. Censored. Понятно?
По выпученным глазам одиннадцатого, я понял, что сказал какую-то несусветную ересь.
— Сен… Что? — переспросил напарник.
— Забудь. Все забыли и начали собираться, — потребовал я.
— А у меня тут ничего нет, — растерялась Настя.
— Собирай ребёнка в дорогу. И флягу водой наполни, — скомандовал я и принялся за яичницу.
Глава 12. Ликвидация, или победа над бедами
Пока прощался с погрустневшим напарником, Настя завернула в курточку сонную Дарью и начала в нетерпении пританцовывать на выздоровевших ногах.
— Не поминай лихом. Разберусь с бедой, и мигом назад, — сказал дружку напоследок и еле сдержался чтобы не захохотать.
— Пошёл ты, — отмахнулся одиннадцатый.