В пустовавших овощных ящиках не было ничего, кроме луковой шелухи и засохших капустных листьев. Рядом лежала стопка газет с фотографиями достижений женщин мира Кристалии. В газетах они растапливали домны, чтобы сварить побольше чугуна, собирали в полях урожай, вышагивали на параде в одинаковых обтягивавших трико с высокоподнятыми флагами и портретами Крупской на склоне лет.
«Почти как у нас», — подумал я и спросил подбежавшего шпингалета о газетах.
— На кой их столько?
— Для капусты. В них же капусту на зиму заворачивают, — объяснил ребёнок.
— Квасить не пробовали? Ладно. Я к домкому. Про подвал разведаю. Что-то ещё хотел у неё спросить, но забыл.
Недолго думая, отправился в первый подъезд прямиком к тучке в гости.
Домком с радостью отворила дверь и распорядилась:
— Заходи.
— Я узнать про подвал. Есть у сестры там что-нибудь, или нет? Картошку собрался жарить, а луком не разжился, — вежливо спросил мадам и отказался входить в квартиру.
— Нет там у неё ничего, — категорично отрезала домком.
— А свободные кладовки имеются? — не сдался я сразу.
— В год пятьдесят копеек. Плати и арендуй. Только это ледники нашей конструкции. Мы туда лёд привозим с центрального льдохранилища. Там даже летом холодно. За это деньги берём, — доложила тучка.
— Свободные ледники наличествуют? — решил уточнить, хотя мне нечего было туда складывать, а пятьдесят копеек готов был отдать, лишь бы посмотреть на ледники.
— Не могу я Насте ничего дать, — огорошила домком. — У неё долг с похорон остался. Одиннадцать серрублей пятьдесят копеек. Расплатится – выдам ключи. А лука я тебе одолжу.
Грозовая дама ушла в квартиру, а я остался почёсывать ухо и думать, где бы раздобыть такую кучу денег, да ещё и серебром.
Тучка вынесла крупную луковицу и заявила:
— За водочные талоны в расчёте.
— Хорошо. Спасибо за лук, — поблагодарил я и метнулся вон из подъезда.
— Воспитанный, культурный, непьющий, — донеслось вслед.
* * *
Мы нажарили на подсолнечном масле картошки с луком, сварили курицу и потроха, но съесть всё это не успели, как вдруг одиннадцатый ойкнул и, весело дрыгая ногами, вылетел из распахнутого окна лоджии.
— Ура! Я домой! Домой! — услышали мы с Димкой перед тем, как напарник растворился в воздухе.
— Он же завтра должен был. Теперь трое суток за него отбывать, — подосадовал я.
— Картошки, зато, много осталось. И курочка. И потроха, — нашёл чему порадоваться Настевич.
— Только сладкое не трогай. Не порть аппетит, — велел я по-командирски и, выглянув напоследок в окошко, за которым исчез одиннадцатый, продолжил ужинать.
— А конфеты я для мамки купил. Варенье с мёдом тоже. Когда выздоровеет, вместе побалуемся.
— Хорошо, что ты у неё такой хозяйственный. Ещё бы долг ваш отдать, вот тогда бы она точно поправилась на сто процентов, — рассуждал я и уплетал курочку.
— Керосин кончился. Завтра не на чем еду разогреть.
— А ты, случаем, читать не умеешь? — заподозрил я неладное, потому как мальчишка оказался домовитым не по годам.
— Буквы знаю, а складывать не умею. И цифры. Даже которые на красных деньгах нарисованы, тоже все знаю. Считать не умею, а знаю, — похвастался карапуз.
— Почему тогда прятался от Дашкиной мамки?
— Она же другая. И воздух вокруг неё не розовый, как у моей, а фиолетовый. У тебя тоже розовый.
— Не врёшь? — не поверил я в разноцветные воздухи.
— У которого улетел, зелёный воздух, хотя он на вас очень похож. А вы точно не хотите на мамке жениться?
Я поразился до глубины души: «Малец всё видит. Разница в нас есть, оказывается. Что же это за миры второго круга, если тут и колдуны, и дети малые с такими талантами водятся?»
Ни с картошкой, ни с курочкой мы вдвоём не справились, и я всё вынес на лоджию, понадеявшись, что до утра там ничего не испортится.
— Отдыхай, а я поколдую. Вдруг, мир разрешит заработать на мамкин долг? — сказал я соловевшему мальчишке, когда проигнорировал его очередное сватовство, а он и не настаивал.
Когда Димка унёс грязную посуду и где-то запропастился, я припомнил и то, что Стихия выделывала с монетками, и видения морока, когда сам с каким-то другом вытворял то же самое с пёстрым камешком.
«Попробовать, что ли?» — только успел подумать, как в лицо дунуло мирным теплом, предлагая организовать монетный дворик на лоджии.
— Поможешь? — удивился я.
Кристалия тёплым дуновением подтвердила, что не против начеканить моими руками несколько серебряных монет.
Я ненадолго задумался над присказкой, которую говорила Стихия перед раздваиванием. «Мир Сималий. С твоего разрешения, с моего прошения, дозволь удвоить эту из серебра монету», — быстро напомнили мне из кладовки с коробочками.
Над головой звякнул колокольчик, я смело вынул из кармана монетку и сказал:
— Любезный мир Кристалия. С моего прошения, твоего разрешения, дозволь удвоить эту рублёвую монету. Не для корыстного удовольствия, а для вдовьего довольствия.
В лицо задуло ещё большим тёплом, и я начал делать всё так, как понимал. Сначала накрепко зажал в правой ладошке рублик с Крупской. Потом зажмурился и вообразил, что с такой силой сжал кулак с монетой, что он, как минимум вдвое, уменьшился.
Потом другой ладонью обнял кулак с рубликом, ещё сильнее их сжал, и представил, что пятерни срослись в один большой кулачище. Когда затряс получившимся двойным кулаком вверх-вниз, мысленно попросил маму Кармалию помочь.
Затем будто перестал контролировать руки, и они затрясли сросшимися кулаками самостоятельно. Причём, так сильно, что резкая боль пронзила оба предплечья, и я, стиснув зубы, попытался вернуть контроль над дёргавшимися руками. Когда почувствовал, что снова распоряжаюсь собой, сразу же с силой раздернул руки в стороны, но кулаки не разжать не успел.
Резкая боль от ожога опалила обе ладони. Я ойкнул и побежал в ванную к бочке с водой, всё ещё не проверив результат болезненного фокуса. Получилось раздвоение или нет, меня не интересовало, а вот во что могли превратиться руки от ожога чеканщика-любителя, меня пугало до колик в животе.
Когда ввалился в ванную, ногой подтолкнул табурет к бочке, вскочил на него и опустил руки в прохладную влагу. Слёзы так и брызнули из глаз, жалость к себе проснулась такая, что тело моментально обмякло, и я безвольно повис на бочке литров этак на триста.
Я ещё долго не слезал с табурета и жалел себя, великовозрастного детёныша размером с огромного дядьку, и не решался разжать ладони.
Когда холод сделал своё дело, и огонь на ладонях унялся, вынул руки из воды и одновременно разжал оба кулака. На каждой ладошке красовалась Крупская Н.К. и корчила ехидную рожицу.
«Фальшивомонетчик укропный», — ругнулся, разглядывая волдыри на ладонях.
— Это всего одна. А мне только на долг нужно двенадцать, — пожалел себя, но сдаваться не собирался. — Отдохну и продолжу. Только из ванной выходить не буду.
Ещё минут пять подержал руки в воде, пока не перестал чувствовать расплавленное серебро на ладонях, а потом снова обратился к Кристалии:
— Если так больно, можно сразу пару монет раздвоить? А то меня надолго не хватит, — пожаловался ей на болезненный процесс.
Кристалия дала воздушное согласие, и я осознал, что отступать поздно. Зажал пару монет в правом кулаке, прочитал присказку и крепко зажмурился. Снова всё повторилось, включая потерю контроля над руками, а я скрипел зубами больше от ожидания боли, чем от неё самой, и продолжал удваивать капитал.
Когда раздёрнул руки, снова запрыгнул на табурет и окунул их в воду. Боль напоминала предыдущую, но от ожидания она ещё сильнее обжигала, щипала ладони и сводила судорогой локти.
Наконец, нашёл в себе силы и разжал ладони. В каждой слезившейся кровью ладошке красовалось по паре монет. Собравшись с силами, убрал дрожавшие руки подальше от бочки, чтобы не уронить рублики в воду, и позвал Димку:
— Димка, у вас йод или зелёнка есть?
Но мой подопечный уже спал в своей кроватке сном счастливейшего и сытого младенца.
— Вот ёжик, — пожурил я ребенка и пошёл на кухню в поисках средств дезинфекции.
«Напрасно отдал талоны на водку. Сейчас бы ею смазал костёр на ладошках», — продолжил жалеть себя за ошибки, без которых никогда ничего не обходилось, по крайней мере, у меня.
Усевшись на кухонный табурет, от усталости и боли в руках сразу же провалился в очередной морок и мигом забыл о зелёнке, бинтах, о позвякивавших при каждом шаге крупинках в кармане брюк.
«Сейчас бы Стихию сюда. Она бы мигом вылечила», — думал я и погружался в забытьё ещё глубже, не обращая внимания на непрестанно звонивший колокольчик.
Глава 15. Начало кристаллизации
— Просыпайся, Валентинович, — говорит мне незнакомая дама и толкает в бок.
— Что там ещё? — вздыхаю я невесело и открываю глаза.
Почти прозрачная девица с голубыми глазами и хрустальным венком на голове мечется по огромной стеклянной комнате и ругается без остановки, а я, облокотившись на хрустальный стол, пытаюсь выспаться на таком же хрустальном табурете.
— Шею продует. Заболеешь, а мне тебя брату возвращать нужно. Что ему скажу?
— Во-первых, я Васильевич, — начинаю загибать распухшие пальцы бордово-красного цвета к такой же сочащейся кровью ладони, но боли не чувствую. — Во-вторых, очень рад, что сам не в стеклянном платьице, как ты. А в-третьих, кто ты, красавица писаная? К хрустальному замку приписанная? И почему всё вокруг прозрачное и бьющееся? Это что, морок в хрустальном замке?
— Во-первых, ты гостишь в моём мире. Во-вторых, я не стеклянная. В-третьих, спасибо за красавицу и уважение к хозяйке. А в-четвёртых, просыпайся и руки лечи.
— Зелёнки у тебя всё равно нет. Ни бинтов, ни ваты. Мальчишка в квартире, как беспризорник растёт. В доме элементарных вещей нет. У вас аптеки имеются? Или вы заговорами обходитесь? — стыжу я хозяйку дворца и морока. — А с мужчинами что? Рабочий скот? Димка у тебя каким умницей растёт. Доверять нужно нам. Не все мы пьяницы или лентяи. Будет у вас к нам доверие, будет у нас к вам ответственность.