— Ты со мной? В станицу? Хочешь, на пролётке, хочешь, на Огоньке верхом, — предложил Степан покататься.
— Я лошадей с детства боюсь. А тёток и того пуще. Тут постою. Подожду Настю-рулевую и Димку-командира.
— Тогда я мигом туда и обратно, — согласился Ольгович и пошёл привязывать Огонька к пролётке.
Он отточенными движениями привязал уздечку к пролётке, вскочил на неё и умчался в станицу.
Я постоял, почесал затылок, потом попросил Кристалию принести из Настиной квартиры библейское брёвнышко, не забыв о его временной невидимости. После уселся на ворох порожних мешков и уплыл в размышления обо всём, что мы натворили с Димкой всего за один рабочий день.
* * *
— Как он там?
— Который «он»?
— Который вернулся.
— Ходит шальной. На всё глядит, как недовольный старшина первой статьи.
— Про память не просил?
— Просил. «Хочу или доделать всё, или не думать обо всём», — заявил.
— Смышлёный. А у сестры?
— У сестры всё своим чередом. Клад колдовской ему подсунули. Так он, знаешь, что удумал? Он…
— Обо всём узнаю, не беспокойся. Лучше о себе и о своих сомнениях поведай.
— Думал я о твоих словах. Всё возможно. Возможно, что…
— Довольно. Дальше думай и за половинками приглядывать не забывай. Нельзя такое на самотёк пускать. Ой, нельзя. И душу ломать, и память стирать. Говорила же вам, пустоголовым, что да как нужно делать. Учила, наставляла. А вы что вытворили? Как же можно было так… Приглядывай теперь, а сам живи и надейся.
— Приглядываю, живу и надеюсь.
* * *
— Чтоб тебя… — ругнулся я, получив заморским брёвнышком по темечку. — Приземляйся уже, — велел парившему над головой двухметровому суку и еле от него увернулся.
Брёвнышко, как я и просил Кристалию, прилетело, чмокнула меня в маковку деревянными губками и зависло в ожидании распоряжений, которые я и выдал, не приняв во внимание характер Кристалии, оказавшейся не прочь поозорничать не только с Димкой, но и со мной.
На горизонте тёмным пятном появился дирижабль, на большой скорости приближавшийся в мою сторону, и я встал, отряхнулся для порядка, чтобы прогнать нахлынувшую дремоту.
— Тоже мне лихач. Ребёнок, а туда же, — бухтел я по-стариковски и наблюдал за скоростной посадкой дирижабля. — Вот пойдёт слух про юного пилота дирижабля, так тебя сразу начнут эти фуфайки по Черёмушкам искать, — начал я учить уму-разуму гордо шагавшего пилота, которому только форменной лётной фуражки не хватало. — А как найдут у мамки за подолом схоронившегося, так и оскопят вне очереди.
После моих угроз Димка не на шутку струхнул, а я сразу пожалел, что так бездумно невесть чем испугал мальчишку.
— А я сокроюсь от них, — неожиданно заявил Настевич. — Двадцать второй мир попрошу, чтобы ни одна попадья к нам дороги не нашла. Теперь, слава Богу, нам по лесам прятаться не надо.
— Как прятаться? От кого? — накинулся я с вопросами, а он вдруг осознал, что сболтнул лишнего.
— Дык… Просто…
— Быстро всё вынул и предъявил.
— Я всего не знаю. Только то, что я старше своего дня рождения. Папка через это сгинул. Сыскали нас злыдни и погубили его, — объяснил Димка, только я совершенно ничего не понял.
— Я у Насти всё узнаю. Всё, что ты рассказываешь, мне непонятно.
— Папка мне по секрету сказал, что я зимний фрукт, а не с телеги капустной. Что мне своё рождение в тайне держать нужно. Говорил, мы третий раз место меняем. А если нужно будет, дальше Екатеринодара уедем, и следы запутаем. Как же. Запутали. С четвёртого этажа головой в землю, — рассказал мальчишка о страшной тайне и зашмыгал носом.
— Нюни не распускай, — решил я не церемониться. — Ежели ты такой шустрый и миром понукаешь, то и делать всё нужно правильно. Завтра же клятву двадцать второй принесёшь. Как только глаза продерёшь, тотчас летим на гору. А то посредником ещё не стал, а дирижабли уже строишь.
— Каким посредником? Какую клятву? — очнулся от горьких воспоминаний Димка.
— Видишь пролётку? Сейчас вторую партию капусты отвезёшь, и за мной вернёшься. Почему опять кучу не загрузил? Ставь миражабль, как надо. А уже и не надо, — начал я отчитывать юного лихача, но Кристалия сама переместила дирижабль в нужное место. — Видишь, как мир за тебя радеет? Не задавайся. Это означает, что она не против моего плана на твой счёт. А клятву я тебе позже надиктую. Только мне имена понадобятся, которые твоего деда и прадеда, — закончил я речь кандидата в крёстные посреднические папки.
— Кто их знает, моих дедов и прадедов? Их никто не знает. И я не знаю, — напомнил мне завтрашний посредник, где и в каком мире нахожусь сегодня.
— Обойдёмся мамкой и папкой, — решил я. — Если что, ты это брёвнышко с собой катал, а я только сейчас забрал, договорились?
— Отдашь его? — ужаснулся малец.
— Попрошу из него крестиков сделать. Раздам их добрым людям, — объяснил я намерения.
— А мамке? — недоверчиво спросил Димка.
— А мамке и тебе в первую очередь. Всё из-за вас началось. Чтобы вас оберечь. Нечисть у вас по улицам ходит даже среди бела дня.
К нам подъехала пролётка с седоками, которые спешились и деловито полезли на мешки с овощами, будто так добирались до рынка каждый день.
— К хорошему быстро привыкаешь? — в шутку спросил я Ольговича.
— Вашими молитвами. Спасибо за небесную услугу, — начал он расшаркиваться.
— Не за что. На благое дело никаких сил и средств не жалко, — заверил я в полной солидарности в капустно-морковном деле.
Мы отправили Димку с продавцами в очередной полёт и долго махали руками вслед улетавшему миражу-дирижаблю.
— Это, что ли, древо палестинское? — спросил Ольгович, кивнув на моё брёвнышко.
— Оно родимое. Только не знаю из Палестины или из другого места. Темно тогда было, — начал я рассказ, но осёкся. — Говорят, оно светом горит. Только мои грешные глаза его не видят, а Димка видит. И другие люди видят. Особенно ведьмы и всякая нечисть. Из него смола вытекает, когда оно плачет, на наши грехи взирая. В церкви эту смолу раскуривают. Ладаном она называется, — рассказал я всё, что знал о Босвеллии.
— Да ну, — удивился Ольгович.
— Коромысло гну, — выдал я отповедь с кацапским акцентом.
— А ведьмака прогнать сможет? — спросил агроном.
— Как младенца из кондитерской, — легкомысленно пообещал я, не понимая, к чему клонит Степан.
— Поехали испытаем, — раззадорился капустный фермер.
Пока я чесался, он чуть ли не втолкнул меня на пролётку, и через минуту я летел ясным соколом на войну с неведомым ведьмаком, не успев ни глазом моргнуть, ни коробку распаковать, чтобы выпустить на свободу хоть какие-нибудь знания о ведьмаках и способах борьбы с ними.
— Как ею управляться? — спросил Ольгович.
— Читай молитву и осеняй крестным знамением, пока из него дух вон не выйдет. Пока не зашипит, как шкварка на сковородке, — ответил я, припомнив сеанс избавления от скверны ведьмовского клада.
— Какую молитву? — не понял агроном.
— Сильную. Начинается с: «Первым разом, божьим часом».
— Не знаю такой. Может, ты сам его? Ну, того. Зажаришь. А то завёлся. Девок портит. Урожай на корню изводит. А попадья с ним шашни крутит, — взмолился Степан за урожайных девок.
— Попробую, — согласился я, стесняясь признаться, что, считая себя православным, не знал ни одной молитвы.
К хате колдуна мы подъехали быстрее, чем мне хотелось. Она оказалась такой же белёной мазанкой, только скромнее станичных хат в моём мире.
— Как девчачья времянка у Павла, — вспомнил я, где уже видел подобное строение.
Ольгович всучил мне в руки оружие против зла в виде палки-прогонялки, и подтолкнул к калитке колдовского дворика, а сам остался наблюдать за смертным боем издалека.
Делать было нечего, и я, понадеявшись, что колдуна не окажется дома, шагнул в калитку навстречу неизвестности.
— Тук-тук, — сказал я вполголоса и ударил палкой в раму окошка.
— Кто там? — спросил знакомый молодой голос.
— Инспектор по колдовству и магии, — заявил я, почему-то нисколько не испугавшись.
Дверь скрипнула и отворилась, а я замахнулся деревянным оружием на выходившего колдуна.
— Ясень? — вырвалось у меня, когда увидел знакомого хулигана. — Это ты народ баламутишь? Сейчас я тебя со свету сживу. Будешь знать, как шкодить и людям урожай губить.
После угроз зловеще двинулся на Ясеня, а тот и глазом не моргнул. Закурил папироску и, как ни в чём не бывало, уставился на меня.
«Кристалия, голубушка, помоги с хулиганом справиться. Если добром не послушает, закинь его, куда подальше», — попросил я и начал читать Димкину молитву.
— Первым разом, божьим часом, помолюсь я Господу Богу, всем святым…
Читал молитву и осенял Ясеня дубинушкой, рисуя над его головой кресты. А он стоял, курил и не обращал внимания на мои религиозные деяния, пока, вдруг, изо рта у него вместо папиросного дыма не повалила чёрная копоть, которая тут же собиралась над его головой в облачко.
Поначалу он недоумевал, а потом зашипел, пытаясь что-то сказать. Его оторвало от земли и подняло на пару метров над двориком, потом развернуло плашмя и начало выжимать, как выжимают из половой тряпки воду. Копоти от такой выжимки выползало из него всё больше и больше, а я, как заводной крестил веткой Босвеллии и, не останавливаясь, читал неожиданно вспомнившуюся молитву.
— Седьмым разом божьим часом помолюсь я Господу Богу, всем святым, всем преподобным. Колдун Ясень, тут тебе не жить. Честным людям не вредить. Отсылаю тебя на дальние болота. Туда, где люди не ходят, собаки не бродят. Во имя Бога нашего и всех нас, крещёных и нарожденных.
— Куда? Куда мне сгинуть? — захрипел Ясень, сдавшись.
— Да хоть в двадцать четвёртый мир. Тамошнего чернокнижника я уже приголубил. Теперь он в спящих мирах копотью дрищет, а обратной дороги по гроб не сыщет.
— Согласен. Согласен на двадцать четвёртый, — заголосил колдун.
— Дыми отсюда. Если ещё раз встретимся, не знаю, что с тобой сделаю, — пригрозил я напоследок и рявкнул