— Ваш начальник товарищ Кометова так вас и описала, когда заказ делала на тару, шлюпки, и прочее. Со вчерашнего дня всё готово. Заждались вас. Как долетели? — по-деловому сыпала, ничего для неё не значившими, вопросами директриса Тарсбыта.
«Опять Кометовская коса из бочки торчит. Ну, зверюга-подруга. Поэтому, ты мне пропуск в пещеру не выписываешь? Чтобы я тебя там не словил, и чего-нибудь не откусил?» — начал я звереть и распаляться докрасна, но начсбыт меня остудила.
— Пройдите в кассу. Вон её окошко. Когда оплатите, милости прошу за накладными. Осталось штампы с печатью проставить, и можете идти на отгрузочную площадку. Всё уже упаковано, погружено, увязано. Всё, как она просила, — добила треклятая начсбыт своей снисходительностью ко мне, малолетке со взрослой рожей и детскими мозгами.
Я подошёл к кассовому окошку, втайне надеясь, что у меня не хватит серрубликов на оплату стихийного заказа.
— Девяносто шесть пятьдесят три, — заявила кассир из окошка-амбразуры.
Я начал выгребать из карманов деньги и класть их в фарфоровую тарелку кассирши, а та быстро сгребала их, пересчитывала и сразу озвучивала сумму.
— Двадцать. Двадцать шесть. Тридцать четыре. Сорок семь.
Из одного кармана выгреб, из другого, из третьего. Вспомнил про задний карман брюк, про передний карман пиджака. Выгреб всё до последнего серрублика и перешёл на красномедные полтинники.
— Восемьдесят шесть. Девяносто пять.
Потом махнул на всё рукой и высыпал оставшиеся копейки на тарелку. И, о чудо! Кассирша объявила:
— Девяносто шесть пятьдесят три.
Она поставила штамп на кассовый ордер, а я прочитал его оттиск: «Оплачено в серрублях».
— Лишние копейки заберите, — чуть ли не приказала мне кассир.
Я покосился на тарелку с оставшейся парой монеток.
— Это вам на ситро. Товарищ Кометова просила оставить, — соврал я и пошёл к начсбыту.
А в спину из окошка донеслось шипение недовольной любительницы серрубликов:
— Остальное всё пропил. Видела, Надевна, как у него руки тряслись? Еле-еле на заказ хватило. Ситро? Тьфу!
Начсбыт расписалась. Я расписался. Начсбыт пожала мою руку. Я пожал её. Мне вручили стопку накладных и чуть ли не вытолкнули из «Тарсбыта».
На ходу я попытался прочитать, что же там заказала товарищ Кометова. «Шлюпка шестивёсельная к-во; уключина штуки; банка к-во; весло штуки; перо руля штуки; надпись названия к-во; бочка готовая штуки; клёпка в обвязке штуки; донышко штуки; обруч малый к-во; обруч большой к-во; чоп штуки; вкладыш п/э штуки; пропитка; замачивание по желанию клиента; укладка; увязка; шнур метры; верёвка Пенька метры; веревка Сизаль метры; грузовой откидной крюк штуки; трос Геркулес метры; якорь...» — дальше прекратил бесполезное чтение названий только что оплаченной продукции.
— Вам на площадку готовой продукции. Срочно! Дирижабль уже зацепил обе шлюпки. Вот-вот его ветром снесёт, — заорали на меня подбежавшие охранники.
Я сунул стопку накладных за пазуху и припустил за цех и дальше, куда мне указывали люди в униформе, прямиком к парившему над заводом и дёргавшемуся от нетерпения новёхонькому дирижаблю с пропеллерами, зацепившемуся за две огромные шлюпки, с горкой загруженные и накрытые брезентом.
Дирижабль был сконструирован, согласно утреннему чертежу Настевича, а сам главный конструктор, он же пилот, выглядывал вместо мамки из верхней кабины. Причём, выглядывал с очень недовольным лицом.
Я запрыгнул на брезент и схватился за верёвочную обвязку, а Кристалия тут же подняла меня с грузом в воздух. Завод уплыл вниз и назад, а Димка вылез из кабины пилота и начал спускаться по верёвочной лестнице вниз.
Мы влетели в облако, и симулируемая Кристалией тряска улеглась. Всё стихло. Я свалился на брезент и уселся на выпиравшие снизу деревяшки.
«Что же ты наделала, Стихия?» — предался, было, своим думам, как вдруг разрыдавшийся Димка упал мне на руки и еле выговорил:
— Мамки в больнице нету. Девали куда-то мамку.
Я встрепенулся и начал мозговать над Димкиными страданиями.
— У мира спрашивал? Может, её уже выписали? Вот рёва-корова, — озарило меня на счёт Насти.
— Как это? — перестал теребить нос мальчишка, и уставился на меня огромными, ничего не понимавшими глазками.
— Тётенька номер Двадцать Два, — обратился я к Кристалии. — Покажите, пожалуйста, ребенку на моём примере.
— Фух! — дохнула зноем на меня, а заодно на Димку Кристалия.
— Ты хороший мир? — начал я издалека.
— Фух!
— Димку любишь?
— Фух!
— Меня тоже?
— Чмок! — разбился о мою садовую голову снежок размером с арбуз.
— Мамка Настя живая? — продолжил я, не обращая внимания на снежный ответ.
— Фух!
— Дома?
— Фух!
— Может, всё-таки, я хороший?
— Чмок!
Димка хохотал до самого Закубанья. Катался по брезенту, как сказочный колобок и держался за бока, норовя свалиться вниз. Из кабины пилота к нему в руки комом упал Верный Ответ, развеселив его ещё больше. А я, закончив отряхивать таявший снег, начал наблюдать за дорогой, предавшись размышлениям о стихийной помощи товарища Кометовой.
Глава 21. Страшная месть
— Жги, коли, руби! Слава Закубанью! Слава Кресту! Кресту слава! — разделились мнения станичников, встречавших нас с Димкой и наши подарки.
Мы приземлились на окраине станицы, именуемой мужчинами Закубаньем. Крюк на петлях обвязки лодок автоматически откинулся, гружёные ладьи замерли на земле, и мы с Димкой оказались на них, как ораторы на трибуне, а новенький супер-дирижабль клюнул кормовым рулём вниз, поднял серебристый нос повыше, взлетел ввысь, вращая жужжавшими пропеллерами, да и был таков.
— Правдоподобно получилось. Мастерски ты всё продумал, — похвалил я юного авиаконструктора под общее ликование.
— Кажется, или они тебя Крестом прозвали? — ошеломил он меня недетским вопросом.
Я навострил уши и от услышанного на новый лад фуфаечного хора волосы так и зашевелились.
— Слава Кресту! Слава Закубанью! Жги, коли, руби!
— Они крест, который девчушка выстругала, увидели, вот и обрадовались. Вспомни, как сам скакал через него. Давай уже слазить, — отмёл я Димкино предположение и свои опасения и вздохнул с облегчением. — Даже, если так, и пусть. Лишь бы не кацапом.
— Слово! Слово Кресту! — загорланила вся станица и не дала нам слезть с подарков.
«И правда. Меня Крестом обозвали. Ну, спасибо. Ну, удружили», — начался в моей головушке безудержный танец извилин.
— Скажи им что-нибудь, — хором просили меня Димка и Ольгович.
— Я ни разу перед столькими старшими не выступал. Только «Мишку Косолапого» знаю, поэтому… — понёс я всякую ересь и осёкся.
— Говори, пока обратно кацапом не стал, — припугнул меня Димка.
Я вдохнул побольше воздуха, перекрестился, чем ещё больше спровоцировал возгласы с упоминанием креста, и начал:
— Товарищи закубанцы! Братья мужики. Наступает время перемен. Мы с вами родились для обновления нашего кубанского края. Махнём рукой на дальние столицы и возьмёмся с любовью за малую отчизну. Так возьмёмся, что все женщины ахнут и вмиг перестанут считать нас рабочим скотом. С такой доброй злобой возьмёмся, что всё в руках мужских загорится и задымится!
Домов кирпичных понастроим. Шифером их покроем. Поля в порядок приведём. Новые виды овощей и фруктов освоим. Теплиц с парниками понастроим видимо-невидимо. Чтобы с ранней весны всё Закубанье цвело и пахло. Зеленело огурцами и краснело помидорами.
Коров заведём и курочек. Баранов и уточек. Всё, что есть у природы-матушки, с любовью взрастим и приумножим. Всё в наших руках!
Потом пусть женщины кручинятся, что раньше не признавали нас за человеков, да не любили как следует. Пусть слезами зальются не от выдуманных огорчений, а от радости за нас. За мужей и отцов, братьев и дедов. За всех горемычных, к труду привычных. Фуфайки носящих, милости не просящих. Слава Закубанью! Жги, коли, руби!
Проорал я всё, что взбрело на ум, и спрыгнул с лодок. Но уйти мне не дали.
— Жги! Коли! Руби! — раскричались вокруг ещё громче, ещё неистовей, а я, наконец, увидел, что в толпе были не только мужики и деды-привереды, а с таким же рвением и женщины горланили своё: «Слава Кресту!»
Меня схватили за шкирку и начали швырять вверх, не переставая выкрикивать: «Слава Кресту! Жги-коли-руби!»
«Хорошо, что всю наличность потратил. Сейчас бы её всю из меня вытряхнули», — думал я о всякой ерунде, то подлетая вверх, то опускаясь обратно в мозолистые и крепкие руки кубанцев.
* * *
Мною бы ещё долго в небо кидались, если бы не Ольгович, запрыгнувший на лодки и начавший свою, уже более приземлённую, речь.
— Наутро телегу с бочкой и водой к кресту. Песок с цементом. Совки-лопаты. Вторая телега с каменьями да голышами речными для центровки и бута. Плотник с уровнем и отвесом. И все остальные балбесы. Все, как один, на святое и доброе дело подвигнемся! После с этими корабликами разберёмся и с их начинкой.
Не расслабляйся! С утра одевайся! Штаны да рубаху! И ко Христу без страху! Слава Закубанью! Слава Кресту, нашему крестнику. Перемен вестнику!
Я, воспользовавшись сменой объектов внимания, боком-боком, и в переулочек, а Димка за мной.
— Слыхал, Васильевич? Он тоже стишками заговорил. Зар-разился, — издевался надо мной Настевич, пока я спасался бегством.
— Верного Ответа не потеряй, — огрызнулся я и вспомнил, что в суматохе сам потерял бутылку дюшеса.
«Сейчас бы глоточек. Умаялся, пока вверх побрасывали и Крестом обзывали», — успел подумать, а тут и дюшес нашёлся.
Бутылка скромно, словно стесняясь, стояла, прислонившись к тонкому стволу молоденькой абрикосы.
— Наша? — засомневался Дмитрий.
— Какая разница? Мы им на сотню рублей подарки, а двухкопеечную бутылку им что, жалко? — начал я лекцию о дармовой газводе, а бутылка сама поплыла ко мне в руки. — Значит наша.
Пока я о штакетины забора открывал бутылку, нас нагнал Степан и тут же засыпал вопросами.