Я поморгал, почесал затылок, подышал глубоко, но ничто не навело на правильный ответ заданной загадки. Решил никуда не уходить, а дознаться какую такую кашу должен расхлёбывать, и твёрдо заявил:
— С тобой пойду. А кто мы будем?
— Мы будем её братом и племянником. Я её брат, а ты… — начал Николай придумывать нашу шпионскую легенду.
— Можно, я тоже её братом побуду и твоим? — спросил я в надежде хоть немного побыть братом Угодника.
— Тебе ещё нужно будет слух пустить, что я её брат и только что узнал о несчастье. Не забудь, что она близняшка умершей Насти, о которой её муж ничего не знал. Имя ей сам придумаешь. И ещё, самое главное. Она с детства не в себе, поэтому иногда Настей представляется. Всё понял? — спросил Николай, а я, хоть и расстроился, что не попал Угоднику в братья, всё равно усердно закивал.
Мы беспрепятственно вошли в больничное здание и пошагали в нужную палату. Никто даже не пытался нас остановить и потребовать вернуться в часы посещений, или заставить надеть, положенные в таких случаях, халаты.
«Здесь гипноз поработал», — смекнул я, еле поспевая за дядькой.
Беда наша лежала на койке, и от её забинтованной головы было видно только глаза и губы. Обе ноги у Насти были в гипсе, руки в бинтах, а все соседки по палате лежали по стойке смирно и демонстрировали нездоровую дрёму.
«Палата, как палата, — подумал я, когда осмотрелся по сторонам. — Окна, койки на пружинах, непонятные конструкции над ними, и тётки, впавшие в беспамятство. Чему тут удивляться?»
— Здравствуй, Настюха, — поздоровался Угодник с бедой. — Вот я и нашёл тебя. Ишь, куда спряталась. Мы с Сашкой устали тебя искать по всему Армавиру. Ещё и в бинтики вырядилась.
Дядька непринуждённо болтал, а сам разбинтовывал Настину голову.
— Здравствуйте, — прошептала наша беда. — Вы, мальчики, кто?
— Видать крепко ушиблась, если родного брата не узнаёшь. Ещё что навыдумывала? Рассказывай, не стесняйся. Пусть и Сашка послушает, — врал напропалую Угодник и продолжал своё дело.
Я стоял возле Настиной кровати и внимательно следил за руками Угодника. Разбитое лицо молодой женщины не было безобразным или уродливым, а все появлявшиеся из-под бинтов ранки, синяки и ссадины складывались в благородный рисунок непонятного для меня значения.
Светлый и печальный, но не безнадёжный, всё ещё не потерявший искру жизни, узор на челе молодой вдовы навёл меня на невесёлую мысль. Я дёрнулся от такой мысли и начал искать в палате следы Доброй тётеньки.
На подоконнике увидел засохший букетик роз, и всё понял. «В палате увядших цветов быть не может, — рассудил я резонно. — Их, если не нянечки, то уж сердобольные родственники, наверняка бы выкинули. Значит, это Её знак. Значит, Добрая уже здесь отметилась. Значит, времени остаётся всё меньше».
— Давай воду, — сказал мне Николай.
Я протянул флягу со стихийной водой и снова посмотрел на Настю. Её бледное лицо никакой муки не выражало, а, совсем наоборот, была в нём какая-то шальная радость от всего с ней приключившегося, лишь несколько морщинок, пронизывавших ранки на лице, подтверждали, что она чем-то обеспокоена.
— Пей, — «попросил» Угодник и протянул ей наполненный гранёный стакан.
Настя выпила, как по команде, и откинулась на больничную подушку. Глаза её заволокло набежавшей тенью, она несколько раз дёрнулась всем телом и задремала.
— Сейчас всё пройдёт, и мы поговорим, — со знанием дела сказал главный ортопед-травматолог Николай.
Пока мы ждали пробуждения Насти, в палату зашла медсестра, обошла всех пациенток и удалилась, никак не прореагировав на новоиспечённых врачей или охамевших родственников. После её ухода я выдохнул с облегчением, а Угодник обернулся ко мне и спросил:
— Ты точно со мной? Или уже передумал?
— С тобой. Может, я ещё хочу на Давидовиче покататься? Так что, тут побуду. За вами присмотрю, — сказал я нечто совсем уж нелепое, но Угодник кивнул в ответ.
Настя глубоко вздохнула и открыла глаза, погрустневшие за время недолгого забытья.
— Вот и Настюха. Голова, два уха. Помнишь, как тебя в детстве дразнили? Ну что, полегчало? — продолжил Угодник лечение.
— Вы мой брат… — начала гадать Настя, пытаясь вспомнить что-то такое, что ещё не успела забыть.
— Ладно тебе, Настюха. Колька с Сашкой в гости пришли, а она тут болящей прикинулась. Завтра же на выписку. Завтра же! Симулянтка ты наша. Рассказывай, как оконную раму головой вынесла, — в шутку велел дядька.
Настя всхлипнула, потом нащупала платочек и поднесла его к глазам.
— Показалось мне. Не думала я. Дура, — залилась она слезами, а у меня начало щемить где-то в районе только что выздоровевших рёбер.
— Нюни на потом, — скомандовал забытый брат, и бесцеремонно придвинулся ближе к лицу симулянтки. — Слушаю всё с самого начала. Начинай с того, где и на каком этаже живёшь. Улицу, номер дома, и всё остальное. Кто у тебя, сын или дочка? Зачем к нам пожаловала? Не стесняйся. Прочувствуй всё с самого начала. Будет легче, поверь.
— Кто ты? Ты не мой брат, — опешила Настя, но испуга, ни в голосе, ни на лице не выказала.
— Да я каждому человеку на свете брат. Или сын. Или отец. Саньке вот, дядька, — ответил ей Угодник.
В его беззаботном голосе я, вдруг, почувствовал такую могучую силу, такую правду, от которой ни отвернуться, ни заслониться было невозможно. Будто невидимый свет лился из дядьки и его обыкновенного человеческого участия к совершенно чужому человеку. Даже не человеку, а его несчастью, или, как мы окрестили, беде, заодно освещая и преображая всё вокруг.
Всё менялось, хотя оставалось прежним. Рядом со мной уже был не просто молодой парень, не просто брат моего отца, даже не просто Угодник, а совершенно иной человек, которого и человеком-то назвать я больше не мог.
Неожиданно я отчётливо увидел яркий белый свет, струившийся из его головы или груди, пока мне было не ясно, но свет точно был. Он озарял всю палату и уходил дальше сквозь стены, сквозь воздух, сквозь деревья. Заражаясь этим светом, начинали светиться головы и души всех выздоравливавших женщин в нашей палате, и, наверно, все головы и души в коридорах этого отделения с непонятным для меня названием «Ортопедия». Все становились красивыми, мудрыми, забывали о мелочах. Морщинки на лицах разглаживались, глаза начинали светиться этим вечным и негасимым светом жизни, добра и счастья.
«Он на улице не гипнотизировал вовсе. Он уже там начал дарить людям свой свет. А они осознавали… Или не они сами, а души их осознавали это и заставляли людей бежать, сломя головы, чтобы быстрей поделиться этим светом с родными и близкими. С мамками и папками. С братьями и сёстрами. С детьми и внуками. Даже с совершенно незнакомыми людьми. Чтобы света становилось больше и больше. Чтобы весь Татисий засверкал так, что и в соседних мирах узнали об этом чуде. Узнали, что здесь и сейчас тот самый Николай Угодник», — задумался я и пропустил часть разговора Николая и Насти.
— Как зовут сыночка? — спросил Угодник.
— Димкой. Его я спасала. Думала, что спасала, — ответила Настя.
«Она тоже заразилась волшебным светом. Сидит, плачет и улыбается. Светится… Точно. Светится наша беда», — подивился я необыкновенному открытию.
— Ты и спасла его. Даже не сомневайся. Это испытание было. Проверка для твоей души. Смогла бы ты так, запросто, спасти ещё чью-нибудь жизнь, кроме своего сына? Я знаю, что смогла бы. Ты у нас добрая и сильная, — продолжил Угодник Настино «просвещение». — Говоришь, вышла из дома на минуту, чтобы дойти куда?
— За хлебом. А его одного оставила. Конечно, мал он ещё, чтобы одному в квартире оставаться, но что поделать. А взять его с собой, или поленилась, или не захотела отрывать от чего-то.
Я же два раза забегала обратно! Сидел он дома. Ей Богу, сидел. Книжку ему детскую подарили, вот он и листал её, картинки рассматривал. А у меня от тех картинок сердце на куски разрывалось, — горячо высказала Настя и, всхлипнув, выдала порцию женских слёз грусти о чём-то для меня непонятном и далёком.
— Продолжай. У тебя хорошо получается. И Санька, вон, слушает и понимает. Ему проще будет во всём разобраться. Правильно я говорю? — спросил дядька уже у меня.
— Разберёмся, — подтвердил я, до конца не понимая, ни того, о чём говорил Угодник, ни самого значения этого слова.
— Выхожу из квартиры на лестницу и уже заставляю себя не смотреть в окна те вовсе. А глаза сами смотрят. На площадке между пятым и четвёртым – нет. Между четвёртым и третьим – висит и вот-вот задушится на качели, будь она неладна! Между третьим и вторым – снова нет ни его, ни качелей. Между вторым и первым – опять есть. Выбегаю из подъезда – нет никого.
Я и молилась. И головой о стену билась. Ничто не помогало. Вскочила с колен и обратно в квартиру. Сидит на диване мой соколик и книжку листает со зверюшками. И на меня так поглядывает. «Что теперь делать будешь? Спасёшь меня, или нет?» — в глазах его читаю.
И снова вниз бегу, как одержимая. Ничего не соображаю, а просто бегу. Выбегаю из подъезда – нет его. А лицо сыночка перед глазами стоит и спрашивает: «Спасёшь ли?»
Сердце не выдержало, и я снова в подъезд, да на площадку ту, что между первым и вторым этажом. Кого-то по пути с ног сбила, да только отчаявшейся матери никакие преграды не страшны.
Потом голыми ручками стёкла оконные вдребезги. Выпихнула и себя, и того, кто мешал на козырёк, что над входом подъезда. И дальше в омут головой.
Вижу его, ненаглядного. Кровиночку мою, что вот-вот задохнётся, на железке той повиснув. Зацепился он воротом рубашки за неё окаянную. Один, наверное, был, да игрался на радости той дворовой, — Настя снова расчувствовалась и, откинувшись на подушку, утонула в слезах.
Угодник сидел, глядел перед собой и внимательно слушал, не успокаивая её и не мешая. Я же, наоборот, топтался, не находя себе места, и всем телом испытывал нервную дрожь. Ощущения от Настиных слов были незнакомыми и действовали на меня неведомым образом. Они были похожими на пещерные, но какими-то другими. Я не боялся, не дрожал за себя, а участвовал в переживаниях и событиях, о которых она так искренне рассказывала.