— А что оплатил? — пристал Ясень к агроному.
— То, что они на своём заводе мастерят, то и оплатил. Всего, так сказать, понемножку, — ответил ему Ольгович. — Уже можно встречать?
— Айда, — раззадорился Иаков. — Или вы «айда», а я под арестом пока? Вдруг, никто не поверит, что это не моих рук дело, а Божиих.
— Видели они такое. И не один раз. Пошли все вместе, — отправил я всю компанию на улицу.
Мы вышли из конторки и начали глазеть вверх по течению Кубани. День был погожий, ясный, а белые горки облаков поодиночке разбрелись по небосводу, соблюдая межу собой приличные небесные расстояния.
Яков запахнул полы своей рубахи, дабы не выглядеть законченным оборванцем перед поднявшими головы станичниками, заинтересовавшимися нашими ожиданиями. А я так и не узнал, что же там выжег на его груди маленький деревянный крестик, который он теперь держал наготове, чтобы в любой момент откреститься от старой знакомой нечисти, да и от злопамятных станичников тоже.
— Дирижабль! — завопили первые востроглазые фуфайки. — Пупырь летит. Штось тащит.
— Жги, коли, руби! — заорал, что было мочи, наш новообращённый друг, озираясь бегавшими глазками.
— Жги, коли, руби, — согласились с ним закубанцы, не взглянув на запевалу.
К станице подлетел дирижабль Димкиной усовершенствованной конструкции и, никого не дожидаясь, опустил обёрнутый брезентом груз наземь. Потом ловко отщёлкнул крюк от верёвочных петель, да и взмыл себе в небо, не здороваясь и не прощаясь.
— Спасибо! Спасибо вам! — закричал я, разряжая обстановку недоумения, пока никто не дозрел до вопроса, а кто же был на том дирижабле.
— Получилось, — выдохнул Ольгович и, ничего не соображая, поплёлся обратно в конторку.
— Ты куда это? — возмутился я в шутку. — За день одного рейса вполне достаточно.
А он и не собирался заполнять требования для следующей доставки. Просто, от переизбытка впечатлений и новых знаний, побрел себе, куда глаза глядят, пытаясь переварить и усвоить правила игры со временем, заказами, серрубликами и родным миром.
— Бойся своих желаний. Бойся! — как юродивый пророчествовал Иаков. — Возьмут, и сбудутся. Будешь потом ходить, как пришибленный.
— Разбирайтесь с грузом, — выдохнул станичникам свою последнюю волю умиравший старый Ольгович, а новый, соображавший и принимавший мир таким, каков он есть, приготовился вот-вот народиться на смену своему предшественнику.
— Ко мне? — предложил бывший ведьмак. — Его с собой брать без толку. Как во сне ноги переставляет. Хорошо, от нас не отмахивается, аки от нечистых.
— Когда прикажешь его перевоспитывать? Моё времечко на исходе. Я не сегодня-завтра домой возвращусь, — объяснил я по-простому.
— Тогда ой. Тогда сам его под ручки и в норку. Боюсь, меня в роли проводника на тот свет местные ещё не готовы увидеть. Камнями закидают и крестиком твоим не отмашусь.
Мы подошли к Степану, свалившемуся спиной к сараю и безразлично взиравшему на суету при разгрузке бочек, клёпок и другой мелочёвки, только что и собственноручно заказанной им, как заместителем мамки Ольги, хозяйки Закубанья.
* * *
— Всё одно не пойму, как ты нас без красной норки сюда спровадил? — крестился Иаков, не переставая, и радуясь новой обязанности христианина, и испугавшись «молниеносного» переноса в Ливадию, прямо тут же, не сходя с места, у стены покосившегося сарая.
«Двадцать третья Кармальевна, позаботься об Ольговиче, чтобы твоего Степана не смутить. Пусть побудет сокрытым», — вежливо попросил я хозяйку мира.
А Ливадия, проявив капризный характер, начала забрасывать нас снежками, остужая мою буйную голову и, наверное, ревнуя соседского Ольговича, а вот, за что она ополчилась на родного Иакова, я так и не понял.
— Сгинь! Сгинь! — заверещал Иаков, мигом превратившись в Ясеня.
И Ольгович, и Ясень, да и сам я, перешагнув в Ливадию, обернулись в малых детишек и отмахивались от огромных снежков, из ниоткуда влетавших в наши лица и тут же рассыпавшихся, не причинив никаких неудобств и никаких сколь-нибудь значимых страданий.
Я рассмеялся «тёплому» приёму, а когда увидел хохотавших взрослых оболтусов, догадался, зачем нас осыпали отрезвлявшим холодом.
— Играется? Играется, — сообразил Степан и расшалился, напрочь забыв, как ещё минуту назад нервно кивал, давая согласие на экскурсию на «тот свет», только так называя родину Иакова.
— Приготовься. Сейчас знакомить тебя будем, — предупредил я его.
— Что же это такое? — поразевали рты мои сотоварищи от ещё большего изумления, когда Ливадия перестала играть в снежки и задула на нас теплом, подсушивая промокшие головы и одежду.
— Фен, как в парикмахерской, — объяснил я, а сам мысленно поблагодарил мир за урок.
— Чудеса, — хором выдохнули подсушиваемые.
— Сразу объясняю. Если снегом или морозом в лицо – вы не правы. Тёплым воздухом или зноем – правы. «Да» и «нет». «Правильно» и «неправильно». Разницу быстро поймёте. А если грубо что-либо нарушите, приморозят до такого градуса, что глаз не откроете. В моём мире так, значит и в вашем так будет.
Теперь, Ольгович, о тебе и твоей временной невидимости. Коротко скажу, что ты с нами, и тебя мы с Иаковом зрим. А твой близнец, который здесь проживает, и все прочие жители тебя не зрят. Пользуйся этим, раздавай подзатыльники кому охота, на кого зуб свербит.
А ты, Иаков, авоську с документами сюда и шагом марш за своим Степаном, — закончил я речь командира и уселся спиной к сараю, ожидая исполнения распоряжений.
— Как это, близнец? Нас что, таких Степашек много? — задумчиво спросил у себя Ольгович, глядя на руки и пытаясь представить свою невидимость.
— Много. Только в этот раз, извини, но знакомить тебя не буду. Проспишься назавтра и поблагодаришь. Или проклянёшь, мне всё едино. Тебе с этими знаниями жить, да миром родным дорожить.
— А в нашем Закубанье со мной в снежки не играют, — с грустью в голосе выговорил невидимый.
— Отставить хандру, — взбодрился я, увидев Иакова со вторым Ольговичем. — Вон, со свиданьицем тебя.
Кристалийский агроном подпрыгнул вверх, выстрелянный, как из пушки и вытаращился на своё независимое отражение, бодро шагавшее к нам и подозрительно нас разглядывавшее.
— Это он на меня косится. Я ему не нравлюсь, а не ты, — попытался я хоть как-то его успокоить.
— Здравствуйте, — поздоровался Степан из Ливадии.
— Неправильно здоровается, — заверещал Кристалийский и вплотную подошёл к «отражению».
— Жги, коли, руби! — поправил единомирца Иаков.
— Жги, коли, руби, — исправился Ливадийский.
— Кубань как мамку люби, — поздоровался я в ответ.
— А сейчас правильно, — цыкнул сквозь зубы Кристалийский. — Неужели, я тоже такой квёлый? Я же себя казаком считал. А тут… Тьфу, на меня.
— Не мешай. Ещё за бесов нас примет и сбежит, — зашикал я на своего Ольговича.
— С кем разговариваете? — заметил нашу перебранку Ливадийский.
— Сомневаются они. Не верят, что ты у нас казак. Квёлый ты, на их взгляд, и слабоумный. Потому и оберегают тебя от «старого» знания, — выдал нас с потрохами Иаков. — Не испугаешься, как я, перекреститься в новую веру?
— В какую ещё веру? Какие знания? Вы зачем меня глупостями от работы отвлекаете? — накинулся на нас Ливадийский и тут же получил снежком в лоб.
— Неправ. Нет. Не так, — растолковал Ясень значение снега.
— Твои фокусы? — спросил двадцать третий Степан у бывшего колдуна.
— Если мои, что с того? Тебя люди пришли на ноги поднимать, а ты «отвлекаете». От чего? От нищеты и безбожия? Я, вон, и то перекрестился да от скверны избавился. Крест, дай мне один крестик, пожалуйста. Я этого неверующего от сглаза избавлю. Авось, соображать начнёт, — разошёлся Ясень с перевоспитанием.
— Про дело, про заказы говорим. Потом мы с Ольговичем домой, а вы тут без нас милуйтесь. А крестик, нате, — протянул я подарок из мешочка. — Не забудь, что он сам знаешь, какую силу имеет. Ну же. Шевелитесь! — решил я ускорить знакомство с беспилотными заказами и возвратиться на сверление шкафа.
— У него же ни грошей, ни вошей, — растерялся Иаков. — У меня имеется пара крупинок. Пара десятков крупинок, — решил он выдать секрет, стараясь стать настоящим христианином.
— Что происходит? Незнамо откуда к нам благодетели пожаловали? Перекрещивают в свою веру. С демонами беседуют, — пробурчал Ливадийский, получив из рук Иакова крестик.
— Лодка нужна? — не вытерпел я. — Бочки нужны? Что ещё этому Фоме Неверующему требуемо, Иаков?
— Всё ему требуемо. Только портки он обмочил. Боится, что душу из него вытрясете и сушиться вывесите, — складно изрёк бывший колдун.
— Деревянный он. Как, впрочем, и я, — окончательно расстроился двадцать второй.
— Заглянем к тебе в контору? — спросил я у местного Степана.
— Милости просим, — согласился тот нехотя.
Мы всей гурьбой ввалились в купе, где Иаков мигом вытряхнул из авоськи требования и заявки.
— Спрячешь в железный ящик. Уговор? — обратился я к аборигену.
— Спрячет, — пообещал Ясень вместо Степана.
Я протянул бланк требования невидимке и скомандовал:
— Заполняй, брат Хоттабыч. Дату малюй такую же, как давеча. Лодку одну отпиши, а бочек и клёпки с обручами столько, сколько в одну влезет. Потом, когда образумятся, тогда сами пусть, что захотят, то и заказывают.
Степан Хоттабыч наморщил лоб, вспоминая, сколько бочек с клёпкой влезло в одно «Закубанье», а потом начеркал в накладной всё, о чём вспомнил.
— Колдовством занялись, — решил Ливадийский, увидев, как на бланке появились надписи от скакавшего в воздухе пера.
— Вот опять он. Крестик не тереби. На нитку его и на шею. Это мне можно. Чтобы я готов к обороне от старинных дружков был, — огорчился за земляка Ясень. — Может, уже проявишь его? Второго «его»? — попросил он меня.
— Гляну, как встретит воздушный подарок, потом решу с их свиданием, — остался я непреклонным.
— Крест, а Крест. Смилуйся над… Мной вторым, — запутался в себе Кристалийский. — Он, вроде, ничего.