— А мы тут что делаем? — спросил родитель.
— Смотрим, как тут всё устроено, чтобы мне не напутать потом. Я же с этим делом не меньше недели куковать буду.
— Не подскажете, что тут случилось? — спросил папка у хоккеистки, всё ещё стоявшей у злосчастного подъезда, как вратарь на воротах. — Мой старший говорит, что здесь чудо материнства было?
— Мы тоже так думали, — подтвердила бабулька, оказавшаяся соседкой Настиного мужа. — Настю-то мы схоронили год назад, а про сестру и слыхом не слыхивали. Наверно, стеснялась её, раз она у вас убогонькой оказалась и из окон выскакивает.
— Это всё мой пострел только что выдумал. Что тут на самом деле было? — не поверил отец первейшему очевидцу, на которого уже подействовал светом мой фонарик, или моя байка про сестру покойной в этом мире Насти.
— Димка игрался на детской площадке и зацепился, или ещё что, а только ваша Маша вынесла головой окошко в подъезде и накинулась на него как коршун. А он малец ещё совсем. Чуть вашего грудного постарше. Ноги она себе повредила и руки, и лицо в кровь. Полоумная, что с неё взять. И ревела белугой, что сыночка спасла. А он перепугался и закричал, что мамка с того света вернулась. Тут и мы, дуры, вой подняли, потом мужа её позвали. И всё завертелось. Только Витька своего Димку в охапку и ходу из дома. До сих пор не знаем, где прячутся. А вы, случаем, не знаете? Их квартира нараспашку осталась, — доложила папке, а заодно мне, очевидица Настиного воскрешения.
— Не знаю я ничего, — открестился папка. — Где же она сейчас?
— Настя на кладбище, а ваша в Третьей больнице, — покосилась на папку соседка.
— Хватит с меня, — обиделся отец на обвинительный взгляд бабульки. — Ещё поженят на Маше, потом объясняйся с мамашей. Поехали, заберём её от Черномора и домой. Устал я что-то. И Серёга уже спит вовсю. Поехали, тебе говорят!
Мы вернулись к Москвичу, который стоял и ожидал возвращения домой, в двенадцатый мир.
— Не переживай, — шепнул я автомобилю. — Как чудо-юдо мотоцикл увидишь, так за ним держись.
— С машиной разговариваешь? Бред. Бред! — замахал папка руками, после того, как уложил Серёгу на заднее сиденье.
Мы вырулили на дорогу и помчались за мамкой. Я сидел и внимательно смотрел на Черёмушки, на школу, на улицу Маркова, стелившуюся под колёса своим асфальтом.
Мама уже стояла в условленном месте и пританцовывала, нетерпеливо ожидая нас из похода. Папа резко остановился, взвизгнув тормозами, и через минуту начался допрос, где же нас носило.
— Сколько ждать можно? Я такое сейчас узнала. Такое! Не поверите. Все Черёмушки гудят, — начала рассказывать мама, уже известную мне и папке историю о воскресшей Насте, разбитом окне, том свете и почти задушенном Димке.
Я покосился на обогнавшего нас знакомого кожаного мотоциклиста и, когда, неожиданно для всех, кроме меня, всю дорогу заволокло белёсым дымом, вздохнул с облегчением.
— Скефий, снова здравствуй, — почти вслух поздоровался я с родным миром.
— Автола перелил, зараза. Дороги не видно, — ругался папка и на старшего брата, и на мамку, болтавшую без умолку о чуде, и на меня, подшутившего над одиннадцатым миром, а заодно над ним.
Глава 6. Хулиганская роль
— Браво Создателю! Браво Творцу! — раскричались вокруг меня зрители и громко зааплодировали.
Я проснулся в кинотеатре, сидя на первом ряду и поневоле вскочил от досады на себя из-за того, что проспал самое интересное.
По экрану ползли финальные титры, а празднично разодетые зрители хором читали имена актёров, режиссёров и прочих помощников неведомого автора только что закончившегося фильма.
— Глядите. Астра всё-таки изменила имя. Теперь она Кармалия, как её окрестил Головастик, — удивился чему-то мужичок, похожий на учителя.
— И дети её, и порядок их рождения, тоже переиначены. Смотрите, — вторила ему преподавательница Машиностроительного техникума.
Я повернулся к экрану и начал читать уплывавшие вверх титры:
«Первенцы: Скефий в роли Скефия. Татисий в роли Татисия. Наверий в роли Наверия. Что за наваждение? Имена знакомые. И Вардиний, и Феоний… Стоп. Что-то вспомнил. “И первая дочь Амвросия, и Леодий, и Реводий, и Заргий, и Мелокий, и Даланий, и Талантия с Фантазией, и Гвеодий, и Корифий”. Откуда я их знаю? Кто мне о них рассказывал? Или уже не первый раз засыпаю в кинотеатре?» — ужаснулся я своему неуважению к искусству.
— Не подскажите, кто автор? — поинтересовался я у зрителей, продолжавших хлопать и восхищаться закончившимся фильмом.
— Тихо! Тс! — цыкнуло на меня сразу несколько человек.
— Как можно-с, молодой человек! Как можно-с Творца назвать автором? Вы что, у нас впервые? — не на шутку рассердилась тётенька из Машиностроительного. — Вы не знаете, что он не любит, когда его так называют? Позор, молодой человек! Это в вашем возрасте недопустимо. А если Он об этом узнает?
— Кто «Он»? — изумился я ещё больше.
— Творец. Он творит всё, что вокруг. И фильм этот с актёрами творит прямо на съёмках. И никто не знает, чем всё закончится. А вы «автор». Все у него авторы. Все. А он один Творец, — подключился к нашей беседе мужичок-учитель. — Знать бы кого он сам в этот раз играл? В прошлый, поговаривают, Угодника. В запрошлый Павла. В поза-позапрошлый…
— Какая вам разница, кого, — накинулась на мужичка машиностроительная тётенька. — Лучше скажите, почему ни разу не объяснили, как выбирают на роль посредников? Всем же ясно, что только те подходят, которые в первые дни после зимнего солнцестояния нарождаются. В первые дни Нового года по древнему обычаю. А тема эта никогда не освещается. В который раз прихожу, а всё одно. Хорошо, что часто переснимают. Я уже в седьмой раз на премьере. А вы?
— Да, — согласился мужичок. — Не ведётся он пока на пять миллиардов лет. Вот же додумались головастые. Даже мы столько не живём.
Я перестал прислушиваться к заумной болтовне соседей и вернулся к экрану, потому что никто вокруг расходиться не собирался, а первому покидать зал не хотелось.
«Круг второй. Хармония в роли Хармонии. Мариния в роли Маринии. Что-то новенькое, — продолжил я чтение бесконечных титров. — Геродий в роли Геродия. Агафтия в роли Агафтии. Касиния в роли Касинии. Аргесий в роли Аргесия. Карпания в роли Карпании. Вот имена! Герделия в роли Герделии. Карфоний в роли Карфония. Атлакий – Атлакия. Аплисия – Аплисии. Лавродия – Лавродии. Киркания – Киркании. Варгоний, Валыкия, Гласидия, Крашелий, Валкодий, Амазодия, Баюлия, Перлония, Кристалия, Ливадия, Сималий, Асимпия, Симфадия, Барбария, Виргодий. Слава Богу, кончились. Или нет? Круг третий… Круг четвёртый… А это ещё кто такие?»
Когда увидел новое продолжение текста с совершенно одинаковыми рядами имён, ещё больше удивился: заголовки у рядов отличались, а вот содержимое было, как две капли воды… Точнее, как много капель совершенно одинаковой воды.
«Что за бред?» — возмутился я и, наплевав на приличия, первым шагнул к левому боковому выходу из кинозала с твёрдым намерением сразу же всё разузнать, а если нужно, ещё раз сходить на невероятный сеанс, после которого зрители не хотят расходиться.
«Так это Родина? Как я мог не узнать?» — поразился я на улице и ринулся ко входу в кинотеатр и дальше к кассовому окошку.
— Сколько за билет? — спросил у кассира.
— Опять вы? — возмутилась тётенька-кассир. — Каждую премьеру к нам являетесь и по нескольку сеансов спите в зале.
— О чём вы? — изумился я.
— Всё о том же. Идите на выход, вас там уже ищут, — стрельнула глазками недовольная кассирша.
— Да кому я нужен?
— Идите-идите. Без разрешения режиссёра билет не получите, — прозвучало из окошка, как из вражеской амбразуры.
«Делать нечего, — загрустил я. — Придётся топать до дома. Не к режиссёру же, в самом деле. А то, ишь, нас там ищут».
Я вышел кинотеатра и осмотрелся. Ничего подозрительного или интересного так и не увидел, и уже решил уходить домой, как меня окликнули.
— Где вас носит! Опять в кино ходили? — возмущался бежавший ко мне толстячок в берете. — Сколько можно! Роль выучили?
— Какую роль? — поразился я до глубины души.
— Какую, какую, — передразнил меня киношник. — Старшую хулиганскую.
Толстячок сунул мне лист нелинованной бумаги, на котором я с изумлением прочитал:
«Самый главный хулиган в районе кинотеатра “Родина”. Терроризирует всех детей в округе. Отнимает деньги и прочие ценности. Выбивает стёкла из окон граждан, общественных зданий и т.д. Курит папиросы “Беломорканал”. Пьёт фруктовые некрепкие вина. Состоит на учёте в “Детской Комнате Милиции”. Прогуливает школу. Кандидат в Колонию Малолетних…»
— Не буду я этого субчика играть. И курить ваш «Канал» не собираюсь, — возмутился я и огляделся на невесть откуда взявшуюся ораву кинематографистов.
— Вечно капризничает. То он курит, то не курит. То пьёт, то не пьёт, — пробурчал толстячок.
— Не буду, — твёрдо пообещал я, но никто и бровью не повёл.
Меня препроводили к переносному столику, где тут же сдёрнули верхнюю одежду и напялили другую, соответствовавшую хулиганской сущности главаря. Потом силком усадили в кресло и начали кисточками разрисовывать лицо. Я не сопротивлялся, а заинтересованно слушал крики на съёмочной площадке, в которую превратился весь прилежавший к кинотеатру район перекрёстка улиц Советской армии и Новороссийской.
— Где массовка? — орал толстячок на кого-то. — Где? Снова всех по одному? Быстро под копирку размножить. Мне плевать, что они одинаковыми получатся. Где памятник? Где, я вас спрашиваю? Афиши местами поменять! Почему я один должен следить за всем?
— Несут ваш самолёт, — ответила ему какая-то тётенька. — Афиши уже меняем.
— Какой самолёт? — не понял я и повернулся на голоса. — Батюшки свят! — запричитал, перепугавшись и своего не угадываемого отражения в зеркале, и плавно летевшего по улице сверхзвукового истребителя, причём вместе с его постаментом, и грузчиков в синих комбинезонах, легко державших постамент с самолётом над головами, и до боли знакомых афиш.