Голос Ллеу, сиплый и такой же изнеможенный, как его внешний вид после бессонной ночи, утонул в вязкой тишине утра. Впалые щеки поросли щетиной, волосы выбились из кос, а синяки под глазами были почти такими же лиловыми, как тот несменяемый плащ из замши, который он носил. На рукавах сохли коричнево-багряные пятна, и Ллеу, прислонившись к перилам рядом со мной, смял их в ладонях, чтобы не видеть.
– Дракон, значит… – повторила я эхом, глядя на светлеющий горизонт.
Нет, это не был дракон, но я не могла сказать Ллеу правду, потому что не смогла бы вынести укора, который наверняка встречу. Их схожесть с Матти и так резала меня без ножа, как резала и мысль, что я не смогла помешать Селену.
Придушила бы. Придушила бы голыми руками!.. Убила бы… Убью!
За дождевыми тучами, нависшими над Столицей впервые за лето, было почти не разглядеть рассвета. Небо будто оплакивало Матти и ее красоту. Дождь застучал по синим камням и черепицам, когда Ллеу неожиданно протянул мне круглую железную бляшку.
– Это называется компас, госпожа, – сказал он, и я вопросительно нахмурилась, разглядывая механические внутренности под выпуклой, будто неправильно выплавленной крышкой. Там вертелась медная стрелка, покрытая знакомым перламутром с неровными гранями. – Одно из изобретений драконов, которое мне удалось повторить. Я заговорил его. Это похоже на часы, только они не время указывают, а направление. Конкретно этот компас ведет к Старшему Сенджу.
Чешуя – вот чем была покрыта стрелка! Я сжала компас в костяной руке, и она застыла, указывая на восток, где, правда, распростерлось лишь Изумрудное море. Однако это уже было победой – получить если не след Сенджу, то вещь, что выведет нас на него. Второй шанс, которым я непременно воспользуюсь сразу после того, как воспользуюсь первым.
Как отправлюсь в сид, Надлунный мир, и вернусь оттуда с победой над очередной напастью.
– До моего возвращения ты будешь принимать все решения касательно Круга и туата Дейрдре, – сообщила я Ллеу и, увидев, как удивленно вытянулось его лицо, пояснила: – Считай, что это проверка. Береги мои земли, как зеницу ока, Ллеу. В этот раз точно лишишься головы, коль допустишь те же вольности, что в прошлый. А когда Матти оправится… Помнишь свое предложение?
– Которое? – уточнил Ллеу осторожно. – Использовать сейд против мятежных ярлов?
Я кивнула.
– Используй. Уничтожь их. Война должна закончиться любой ценой, и мне уже неважно, чего это будет стоить.
– Слушаюсь, драгоценная госпожа.
Семь дней. Столько времени до конца летнего Эсбата у нас осталось после того, как весь прошлый день я провела возле Матти, не в силах преступить сестринский долг ради королевского. Солярис отнесся к этому с пониманием: не торопил меня, не дергал и не напоминал об отмеренном сроке. И хотя даже Столица больше не праздновала, пораженная гнилью и отчаянием, я все равно чувствовала, как утекает сквозь пальцы тонкое время – то время, когда граница между мирами стирается настолько, что даже живые и несведущие могут пересечь ее. Нужно было спешить, но прежде…
– А что мне за это будет? – Хагалаз улыбалась от уха до уха, невероятно довольная, что просьба, с которой к ней обратились, требовала от нее так много сил, что в ответ она могла потребовать так же много богатств.
Хагалаз важно расхаживала по кромке Рубинового леса туда и обратно, но за черту его, выложенную сухими красными листьями, не заступала. Балансировала на самой грани, качая в руках белую мурчащую кошку, и их глаза – белые и золотые, – смотрели на меня с одинаково игривым выражением.
Я догадывалась, что Хагалаз только этого и ждала, еще со вчерашнего дня. Иначе покинула бы она свою хижину и явилась ко мне на зов столь легко? Я-то ведь всего лишь дернула синюю нить из волчьей шерсти на мизинце, сосредоточенно вглядываясь в неказистые лесные тени, как вскоре одна из них отделилась и обрела человеческие формы. Кажется, это не заняло больше пяти минут.
– Прялка новая, – предложила я, припоминая косое, едва крутящееся колесо, которое даже мою нить с трудом натягивало, что уж говорить о плотном шерстяном куделе. Неудивительно, что Хагалаз и одно покрывало никак допрясть не может – оно висело еще с прошлой зимы. – И ткани. Любые. Все, что хочешь, доставят тебе к кромке леса. Зерно, вино, инструменты… Чего еще для жития вёльве может не хватать?
– Водяной мельницы, – вдруг сказала Хагалаз, и хотя в глазах у нее было белым-бело, как в снежную пургу, искра радости осветила их. – И пары крепких работяг, которые ее построят да хижину мне подлатают. Найдутся такие смельчаки в замке Великой королевы, которые пару недель в чертогах одичалой вёльвы провести не струсят, а?
– Найдутся, – кивнула я с уверенностью. В конце концов, не было ничего, с чем Гектор отказался бы мне помочь, а уж второго плотника ему в помощники найти труда не составит – нужно всего лишь золото или палач с топором. – Будут тебе и работяги крепкие, и мельница водяная.
– И ткани! Много тканей. Красивых, ярких, дорогих! Два… Нет, три сундука! Вместе с самопрялкой и новеньким веретеном. Смотри, никто тебя за язык не тянул, принцесса!
Я улыбнулась уголками губ и кивнула, низко опустив голову в знак согласия. Тканей в моем шкафу было пруд пруди, от шелка из Ши до белоснежной овчины, и мне ничего не было жалко отдать за то, чтобы жители Столицы могли спать спокойно в мое отсутствие. Чтобы ни одна вражина не подобралась и близко к моему дому, но чтобы Увядание не покинуло его пределы и не затронуло фермерских селений и угодий звероловов. Именно об этом пообещала мне позаботиться Хагалаз в обмен на все свои прихоти, и ее зычная песнь, догнавшая меня на середине макового поля по возвращении в замок, закрепила наш уговор.
Пока я взбиралась на крышу башни-донжона, неся на спине туго завязанный узелок, куда вместе с одеждой сложила компас Ллеу и маску Кроличьей невесты, Гвидион провожал меня с таким траурным видом, будто ему выпала честь не восседать на моем троне, а зажигать погребальный драккар. Ллеу и вовсе не пришел, – бдел у постели Матти, как я ему наказывала, – зато пришли Мелихор с Тесеей. Первая едва удерживала за шкирку вторую, когда та брыкалась и пыталась броситься Кочевнику на шею, чтобы забраться на Соляриса вместе с ним.
– К… Кай!
– Ты чего ревешь? Как уйду, так и вернусь! Не впервой же. Будь умницей и слушайся Хору с Маттиолой, как только та очнется. А вот ее брата-сейдмана не слушай! И чтобы все книги в библиотеке перечитала к моему возвращению, поняла? Ты должна быть самой умной в нашей семье! – напутствовал Кочевник, потрепав Тесею сначала по черным косичкам, а затем по залитым слезами щекам.
«Самой умной в вашей семье?.. Какую низкую планку ты ей задал», – произнес Солярис саркастично, уже покрывшись чешуей поверх брони и взобравшись на зазубренный мерлон. Я немо обрадовалась, что Кочевник не разбирает драконьей речи, а вот Мелихор хихикнула, прижав кулак ко рту.
Тесея, всегда кажущаяся мне не только самым трудолюбивым ребенком, но и самым рассудительным, будто с цепи сорвалась. Лицо ее горело, губы дрожали, и она, казалось, вот-вот сломает себе пальцы, до того быстро перебирает жестами вместо криков. Оно и понятно, ведь Кочевник обещал ей никуда не уходить больше, но сам же вызвался в полет, как только о нем заслышал.
«Я обещал тебе разделаться с Красным туманом, помнишь? – сказал он. – А слова не стрелы – я их на ветер не бросаю. Красный туман поныне жив, значит, быть сему – я с вами».
Серебряное веретено по-прежнему болталось на кожаном пояске Тесеи, как и маленький моток пряжи с новой куколкой, из которой в этот раз должен был получиться волк, а не человек. Поняв, что Кочевник не уступит, уже устроившись у Сола на хребте, Тесея с отчаянием посмотрела на меня.
– Это слишком опасное и тяжелое путешествие, Тесея. Но клянусь четырьмя богами, что верну тебе брата живым и целым, – сказала я ей. – Попрощайся за меня с Сильтаном.
Последнее я адресовала уже Мелихор, и та притворно улыбнулась.
У нас оставалось всего семь дней до конца летнего Эсбата, когда граница Междумирья восстановится и через нее будет уже не пройти. Прекрасно помня об этом, Солярис собирался лететь не просто без ночлегов, но и без остановок. Как бы я ни пыталась отговорить его, пока мы собирали вещи, это было бесполезно. Потому и пришлось действовать иначе. Молча, по-своему, как учил меня отец на пару с Гвидионом. Они называли это «королевской волей», но я считала, что это не более чем разумность.
Не подавая виду, я ухватилась за костяные наросты на опущенном крыле Сола и подтянулась вверх, усаживаясь между гребнями впереди Кочевника.
В детстве няня-весталка рассказывала мне, будто вёльвы умеют петь так громко, что их слышат сами боги по ту сторону луны. Однако она и раньше любила выдумывать всякие глупости, потому я и не верила, что это окажется правдой. Но, когда мы с Солярисом и Кочевником взмыли ввысь, я была готова поклясться, что слышу глас Хагалаз, разносящийся из Рубинового леса далеко-далеко за его просторы. Это была та самая песнь, начало которой я застала еще на маковом поле, и даже когда мы перелетели Столицу, она не умолкла. Хагалаз пела всему Кругу, везде и отовсюду сразу. Как летели по воздуху с теплым ветром ее слова, так летели и красные листья с синими нитями, оплетающие землю тугой паутиной. Жители Столицы продолжали неспешно бродить по улицам, распродавая остатки товара в телегах, нетронутые Увяданием, и никто из них не замечал, что оказался в плену защитного сейда. Только нить на моем пальце – точь-в-точь такая же, как нити сейда Хагалаз, призванные песней, – сдавила костяшку сильнее обычного.
Солярис летел молча, а Кочевник тоскливо оглядывался на замок, на крыше которого осталась его последняя родная кровь. Пахло солнцем, летней грозой и снежными анемониями, пыльцу которых нес с собой ветер с вершин Меловых гор. Сердце в груди зашлось от резких подъемов и снижений, когда Сол пытался облететь клочки пасмурных облаков, и звенья колец на моем поясе гулко позвякивали. Отсюда двускатные крыши домов с угловатыми резными коньками напоминали ладьи, плывущие по Изумрудному морю. Обычно мне нравилось разглядывать их, как нравились и сами полеты… Однако сейчас, взирая на кленовые рощи и пастбища родного туата, я не чувствовала ничего, кроме щемящей боли где-то в грудине. Она будто тянула меня вниз, отчего казалось, будто и Сол вот-вот начнет крениться к земле под ее тяжестью. Эта боль мешала дышать, что на такой высоте всегда было крайне важно. Оттого голова у меня быстро закружилась, и, поддавшись слабости, я легла Солу на спину животом.