– Я не прошу тебя стать им. Это просто подарок. Используй, как талисман или доспех. Туда, куда мы скоро отправимся, защита не будет лишней…
– Да понял я. Возьму, ладно. Все равно надоело лбом стрелы ловить, так хоть головную боль не заработаю.
Отдать Кочевнику маску Первого берсерка казалось мне таким же правильным, как быть ему верным другом после всего, через что он прошел ради меня, Сола и нашего мира. Вернувшись в замок вместе с ним, порядком пьяным и продолжающим сыпать охотничьими байками, я долго думала, кому же отдать маску Совиного Принца, но так и не смогла решить. Вернее, не смогла признаться себе, что вовсе не хочу ее никому отдавать.
– Гектор сказал, что к завтрашнему утру все будет готово.
– Завтрашнему? – переспросила я рассеянно, вырванная из мыслей.
Солярис вздохнул, стойко терпя все мои прикосновения к его старым ранам – благо, новые не появлялись на нем вот уже четвертый день. Сначала, как и обычно, я промыла их настоем из диких трав, дабы размягчить жесткую корку, которой те покрылись, и дать дегтярному бальзаму, нанесенному после, как следует пропитать изувеченную плоть. Затем я сшила серебряной иглой края тех разрезов, которые все еще не стянулись – опытным путем мы выяснили, что так Солярис исцеляется быстрее. Благо, шить его плотную кожу оказалось не сложнее, чем штопать гобелены вместе с весталкой в детстве. Оттого там, где еще позавчера я продевала тонкую нить, сегодня уже ничего не осталось, кроме темно-лилового следа, похожего на синяк. Может, уже завтра Солярис действительно будет в полном порядке, как и обещал мне…
– Ты ведь помнишь, какой завтра день, Рубин? – спросил он осторожно.
– Ах, Солярис… Хотела бы я забыть.
Я промыла руки в кувшине, развязала хангерок за ширмой и, переодевшись, забралась к Солярису в постель. Впервые он остался ночевать в моих покоях, а не я в его башне, ибо именно сюда должен был нагрянуть Мидир в сопровождении хускарлов, когда все начнется. В окне, над угасшим алтарем Кроличьей Невесты, парили драконы. Их маслянистые тени проскальзывали внутрь комнаты, заслоняя свет от солнца, склоняющегося к верхушкам рубиновых деревьев вдалеке. Казалось, кто-то разлил по коврам чернила. То драконы летели на юг к землям Фергус, чтобы уже к завтрашнему полудню утопить предателей в их крови и расплавленном золоте.
Минули те две недели, что были даны хирдам на подготовку к войне, а мне – к встрече со своей судьбой. Ведь сразить Керидвен – лишь половина дела. Ни ярлскона, ни ее вёльвы, которых, по доносам разведчиков, насчитывалось порядка тысячи, не пугали меня. Пугала лишь пустота, что могла прийти за всеми нами.
«Клетка Принца продержится и столетия, но коль позовешь того, кто заточен в ней…»
Я поклялась Волчьей Госпоже, что не бывать этому, и честно гнала все мысли о Селене прочь, чтобы поддерживать крепость замков на той клетке. Я не вспоминала бездушные глаза и холодные фарфоровые руки, привлекающие меня к себе так, будто он имел на это хоть какое-то право. Не питала надежд, что эта проклятая древняя сила, в которой я против воли находила отклик своей, поможет мне сберечь отцовское наследие. Не говорила о нем и не произносила его имени. Плененный, Селен должен был пленником и оставаться. «Сначала смерть врагов, затем – смерть пустоты. Одно не должно ни мешать, ни помогать другому», – повторяла я себе каждый раз, когда в сердце закрадывались сомнения.
Сначала смерть врагов, затем – смерть пустоты. Одно не должно ни мешать, ни помогать другому.
Не должно…
– Руби.
Лицо Сола выглядело изможденным, а золото глаз не таким ярким, как прежде, но он все равно привстал на локтях и навис надо мной, когда я не отозвалась с первого раза. Руки Сола вдруг оказались по обе стороны от моей головы, вминая когти в бархатные подушки, и сердце, гулко бьющееся в правой части его обнаженной груди, ударилось о грудь мою, когда он опустился сверху.
Тяжелый. Сильный. Красивый. Сквозь смятый хлопок ночной рубашки – единственного, что разделяло наши тела – Солярис казался еще тверже и горячее. Я запустила пальцы ему в волосы, которые сама же и расчесала перед тем, как мы улеглись. Запах огня и мятного чая осел у меня на губах вместе с его дыханием.
– Обещаю, не умрешь ты юнцом, – прошептала я с усмешкой, мягко толкнув Соляриса на соседнюю подушку, чтобы он перестал удерживать вес на согнутых локтях и опустился обратно на постель. Кончики ушей его тут же порозовели, а сам он, неуклюже завалившись, забормотал что-то невнятное о том, что не мыслил ничего дурного и всего лишь хотел поцеловать меня перед сном, не больше.
Я хихикнула, качая головой. Как бы мне ни хотелось провести с ним эту ночь ближе, чем мы проводили все предыдущие, но сон был ему нужнее. Я перевернула Сола на другой бок, как ворчливого ребенка, а сама прильнула к его спине под выделкой из овчины, стараясь лишний раз не касаться бинтов. Несмотря на то, что в замке уже поселился осенний холод, а камин оставался темным, весь чертог быстро затопили уют и тепло. Словно все было как раньше, как обычно: я снова прибежала к Солу в башню погреться, пока Матти искала кресало, а на печке внизу грелось молоко.
Скрепив пальцы замком у него под ребрами, я поцеловала Соляриса в голое плечо и закрыла глаза.
– Если Гектор вдруг неправильно снял мерки… – пробормотал он полусонно сквозь баюкающее урчание, которым заходился каждый раз, стоило мне прильнуть к нему поближе ночью. – Если ошибется с размером… Откушу ему лицо.
Я промолчала, мысленно признав, что определенно позволю ему сделать это, если такое и впрямь случится. Очень скоро урчание Соляриса стихло, а дыхание стало глубоким и размеренным. Вслушиваясь в него, как в еще одну колыбельную, сама я заснула лишь к полуночи, а на рассвете в Столице протрубил громогласный горн, извещая о начале новой войны.
13. Омела, увядающая на северном ветру
Единственная вещь на свете, которая никогда не меняется, – это война.
На самом деле она началась задолго до горна, но именно в миг, когда тот прозвучал, война наконец-то заговорила со мной в полный голос, как говорила с моим отцом. Голосам этим был лязг мечей и доспехов, надеваемых в спешке; цокот конницы, пересекающей тракт, и рычание драконов, кружащих в небе; молитвенные песнопения вёльв в городских неметонах, не ведающих, что почти все, в честь кого их отстроили, мертвы. Война была громкой, оглушительной, и прикосновения ее обжигали всех без разбора. Эти ожоги надолго останутся на женах хирдманов, половина которых обернется вдовами уже к следующему утру, а на их детях не заживут вовсе.
Когда-то и мне доводилось отправлять отца на войну. Правда, стоя на носочках и крепко обнимая его напоследок, я и не думала, что он может с нее не вернуться – уже тогда я боялась, что с нее не вернутся другие. Нашей семье было неведомо поражение, ибо Оникс побеждал во всем и везде. По крайней мере, пока был здоров и молод. Интересно, будь отец жив и поныне, по-прежнему бы я хранила уверенность в том? Или тоже заливалась бы слезами, держась за нижний край его кольчуги, как дочери Мидира, окружившие того на пути к тронному залу?
– Папочка, папочка!
– Тебя уже ранили один раз. Что, если ранят второй?!
– Попроси госпожу оставить тебя дома, папочка, пожалуйста!
– Мама не переживет… Мама весь день плачет…
Все четверо и сами плакали навзрыд. Похожие, точно близняшки, и сплошь рыжие, как сам Мидир, будто всю его семью расцеловало дикое пламя. Они были хорошо знакомы мне и чужды одновременно. Пока Мидир не забрал семью из Альвилля, он каждый месяц посылал им мошны с золотом и подарки, многие из которых мы выбирали вместе. Некоторые я тайком отправляла сама, делясь лишними платьями и костяными гребнями, которые Мидир не мог позволить себе в таком количестве даже на королевское жалование. В конце концов, четыре дочери – четыре сундука, которые нужно успеть наполнить доверху раньше, чем они решат выйти замуж.
Чем дольше я смотрела на них сейчас, дожидаясь Мидира у трона, тем больше удивлялась тому, что он принял в свою семью и меня. Пускай и негласно, пускай и не кровно, но благодаря ему даже после смерти Оникса я чувствовала себя так, будто у меня по-прежнему есть отец. Такая преданность заслуживала соразмерной платы.
Решив не торопить Мидира, я молча сложила за спиной руки и отвернулась. Летом и осенью в тронном зале было больше света, чем в любой другой точке замка. Стеклянные колонны отражали лучи и разносили их так далеко, что обычные стены из кремовых плит превращались в золотые, а длинные узкие окна, выложенные витражом, светились. После гибели отца тронный зал не использовался по назначению: здесь хранили ветхие гобелены о прошлом, устаревшие письма и портреты моих предков, которые отец попрятал по катакомбам после смерти Неры и которые я повелела найти сразу же, как заняла его место. Они пылились, сложенные в сундуках там, где всего один поворот Колеса назад выстраивались ярлы и летописцы. Отныне лишь нефритовая статуя Дейрдре в бриллиантовой короне и я были этому залу гостями.
В такие моменты, когда я приходила сюда предаться воспоминаниям и полюбоваться на отцовский трон из черного гранита, вместо которого уже давно должен был стоять трон мой, мы с нефритовой Дейрдре подолгу смотрели друг на друга. Она – воплощение триумфа, а я – воплощение потерь. Если Дагаз, та безумная старуха, не врала, то передо мной действительно стояла я сама. От этого становилось вдвойне печальнее: должно быть, «Память о пыли» о многом умалчивает, ибо как же Дейрдре должна была нагрешить, чтобы переродиться мной?
– Драгоценная госпожа!
В это утро, лишенное сытного завтрака с парным молоком и сладкой дремы в постели, мне подумалось, что именно с тронного зала должен начаться мой военный поход. Он стал отправной точкой, местом встречи и сбора. Правда, Ллеу не был приглашен.
– Драгоценная госпожа, – снова позвал меня он тем не менее и прошел через зал между колоннами. Его поступь в кожаных башмаках была мягкой, как у кошки, и ничего бы не выдало его присутствия, не заговори он со мной первым: – Ах, госпожа… До чего же искусная работа!