Нужно дотянуть. Нужно терпеть.
– Поднимитесь с Сильтаном на вершину горы и ждите, пока не позову, – проговорила я. – Селен не должен понять, что вы здесь.
Я переступила порог комнаты, не оглядываясь, зная, что Солярис по-прежнему стоит там, зализывая укус, и с тревогой смотрит мне вслед. Обернусь – значит, попрощаюсь. А я не могла подвести его во второй раз и снова заставить смотреть, как что-то лишает меня жизни. Потому просьба держаться подальше, пока все не закончится, была оправдана вдвойне: так они с Сильтаном не увидят, если что-то все-таки пойдет не так.
Каждый шаг в сторону двери отзывался острой болью в солнечном сплетении, словно выпитая драконья кровь обрела форму, превратившись в клубок из ножей, и теперь резала внутренности, пытаясь прорваться. Я старалась концентрироваться на дыхании, отказываясь замечать, как ноют, трещат и сдвигаются ребра, готовые разойтись в стороны, чтобы пропустить наружу гребни. Челюсть заныла, стиснутая, и я потерла большим пальцем шерстяную нить на мизинце: сияние в той было таким тусклым, что едва угадывалось, но все равно работало. Я чувствовала, как нить успокаивает и вместе с тем толкает через край. Обволакивает разум, точно укутывает в лоскутное одеяло. Сквозь него Селен не видит и не слышит меня, а значит, не услышит и то, что я задумала, даже если попытается.
Пожалуйста, Хагалаз, если ты слышишь… Помоги мне дотерпеть!
– Селен, – позвала я, отодвинув трюмо и прильнув щекой к двери на уровне ручки, куда согнуться меня заставил очередной приступ боли, пронзившей грудину стрелой. – Селен, ты здесь?
Ответом мне стала тишина. Но затем, когда я снова ахнула и съежилась, допустив слабовольную мысль, что не выдержу и обращусь прямо здесь и сейчас, с той стороны раздался шелест, будто ветер трепал кроны густых деревьев. Вкрадчивый грудной голос спросил:
– Я точно могу войти? Ты не будешь прыгать в море?
– Не буду, – выдавила я, стараясь стоять прямо. – Ты можешь войти.
Как истинное проклятье, Селен был прямолинеен и бесхитростен в своих желаниях, но иногда проявлял и другую свою сторону – рукотворную, созданную из воли другого человека, а оттого покладистую и зависимую, чем каждый раз неизменно удивлял. Вот и сейчас стоило мне дать добро, как дверь затрещала, раскалываясь, и пришлось отбежать назад, чтобы разлетевшиеся в сторону щепки вместе с дверной ручкой не оставили на мне ран больше, чем уже было.
Селен показался в дверном проеме сразу после того, как улеглось облако каменной пыли. Порванный ворот черного кафтана обнажал длинную шею и белоснежную грудь с ключицами тонкими, как ивовые прутья. Его красные волосы, рассыпавшиеся по плечам, и бронзовые листья, принесенные внутрь комнаты сквозняком, напомнили мне о Рубиновом лесе. Возможно, мне стоило остаться там еще ребенком, заснуть от голода и больше не просыпаться, чтобы спустя годы этот голод не вернулся во плоти и не смотрел на меня обманчиво красивыми миндалевидными глазами.
– Ну что, успокоилась? – спросил Селен, медленно подбираясь ближе. Несмотря на то что он ступал по сухим листьям, они, рассыпаясь, не издавали ни звука под его поступью.
Я кивнула и инстинктивно сделала шаг назад – в противоположность тому, который сделал ко мне Селен.
– Скажи мне только, – попросила я, сжав в пальцах подол заляпанного платья, чтобы скрыть судорогу, которой их сводило, – что случится, когда мы снова станем одним целым? Мир будет в безопасности?
– Не знаю, – пожал плечами Селен, и я разозлилась.
– Так подумай! – И указала кивком на губчатые стены, что были не чем иным, как костями самого старого дракона, которого мне только доводилось встречать. – Ты говорил, что Сенджу и раньше бывал здесь, еще до окаменения. Вы встречались, когда ты был еще туманом, верно? Что ты слышал? Что он рассказывал тебе или кому-либо? Предупреждал ли о чем-то?
Селен вздохнул устало, но призадумался. Потер костяшкой указательного пальца ямочку под нижней губой, все еще бруснично-красной от моей крови, и неуверенно произнес:
– Я мало что знаю о Сенджу, кроме того, что это он породил нас с тобой и что он же хотел нас убить. Помню только, когда я уже был, но самого себя у меня еще не было, – извини, не знаю, как сказать иначе. – Сенджу часто говорил солнцу: «Расколотое надвое рано или поздно разбивается на еще тысячу частей, но если починишь два, то починишь и тысячу». Такое тебя устроит, госпожа?
Я снова стиснула платье в пальцах – на этот раз от облегчения – и бегло глянула на свое отражение в сдвинутом трюмо.
Вот что такое красные пряди волос – те самые осколки. Осколками было и Увядание, от которого всему Кругу предстояло пережить самую голодную зиму за тысячу лет; и те люди, которыми Селен тщетно пытался заполнить пустоту нутра, меняя плоть на плоть, но не в силах обрести душу; и боги, сгинувшие по той же причине. Все это – последствия неверно законченного ритуала принца Оберона и Сенджу. Мелкие колючие крупицы того, что однажды разбилось пополам.
– Я никогда не хотел, чтобы ты страдала, – прошептал Селен, и каким-то образом дистанция, разделяющая нас, исчезла. Я поняла: то, что я до сих пор не переваривалась у него в желудке, было вовсе не моей победой, а его снисхождением. Но час настал. Пальцы Селена легли на мою изувеченную щеку и висок, под которым, в уголке глаза, снова собралась слеза. – Обещаю, все закончится быстро. Ты станешь моим сердцем, и я буду бережно носить тебя в себе. Ну же, драгоценная госпожа, – Селенит наклонился к моим губам. – Накорми меня собой.
Я закрыла глаза и отпустила все на свете – руки, шерстяную нить с мизинца, драконью кровь, закипающую в жилах. Селен поцеловал меня так же нежно и неловко, как до этого…
Но в этот раз я укусила его первой.
Платье на мне затрещало по швам, разорвалось и опало. Тело покрылось светлой, как пшеничные колосья, чешуей. Огонь, в котором сгорали мои внутренности и вся моя людская суть, вырвался наружу. Он вывернул наизнанку ребра, сломав их, и стал ломать челюсти, превращая их в клыкастые пасти. Те зубы, которые вытолкнули изо рта мои собственные, были размером с охотничью стрелу каждый. Я легко вонзилась ими Селену в лицо, обхватив всю щеку от линии губ до брови разом, и погрузила серповидные когти ему под лопатки, насадив на них, как на крюки, чтобы он не мог вырваться.
– Рубин! Что ты делаешь?!
– Это не я принадлежу тебе! – закричала я, раздирая его заживо, как он раздирал меня. – Это ты принадлежишь мне! Ты – моя часть. И я верну тебя себе!
Проклятье, что знало лишь голод, вдруг узнало, что значит страх. Наконец-то его испытывала не я. Селен испустил вопль сразу десятком голосов, словно не знал, какой из них подействует на меня, и стал биться с такой силой, что проломил нами, сцепленными вместе, и мебель, и несколько стен. Но так и не освободился. Хватка моя больше не была человеческой, а ни один дракон не упустит свою добычу. Челюсти, когти и задние лапы с остроконечным хвостом, обвившимся вокруг Селена петлями, держали его намертво. Весь ужас и все отчаяние, от которых я металась во снах по подушке год напролет, обернулись яростью. То, что я делала, было одновременно и возмездием, и естественной природой всех вещей – соединяться и возвращаться к началу.
– Отпусти меня! Все должно быть не так!
Я оторвала от него кусок, проглотила и тут же оторвала следующий; не жуя, не раздумывая. Дробила клыками кости с суставами и наполняла желудок омерзительной безвкусной плотью, выпивая даже кровь, которую Селен набрал из тысяч других людей по всему континенту. Тем самым я будто и впрямь возвращала отнятое: очень скоро сопротивление Селена стало слабым и вялым, и ни одна из ран, которые я нанесла ему, так и не зажила. То, что должно быть целым, наконец-то целым и становилось, и даже его проклятая природа не желала препятствовать этому.
– Это тебе за Матти! – прорычала я, утратив и человеческий голос, и облик, но зная, что Селен все равно услышит и поймет меня, пускай от его головы и осталась лишь челюсть, а от тела – половина туловища. – Это за Ллеу! – Еще один кусок был вырван и съеден вместе с костями и хрящами. – А это за Кочевника! – И еще один. – За Совиного Принца и всех богов!
– Ты… – Селен улыбнулся остатками того, что некогда было его ртом. – Ты все равно такая красивая, Рубин.
«То, что он с тобою сделать хочет, сделай с ним».
И я сделала. Я не оставила от Селенита ни крошечной его части – все разорвала, раскрошила и съела. Сначала голову, чтобы алые глаза больше никогда не смотрели на меня с тем одержимым и болезненным обожанием, с каким смотрят звери, не люди; затем я перегрызла шею, руки и белоснежную грудь с тонкими ключицами, а после добралась и до всего остального. Крылья остались сложенными, прижимаясь к спине, чтобы не задевать свод пещеры, а хвост сгребал останки вокруг, дабы я ничего не забыла и не упустила. Боясь, что Селен вернется, я вылизала даже кровь на полу, и в конце концов передо мной остались лишь обломки слишком твердых и широких косточек, не пролезающих в горло, да лоскуты порванной одежды. То, что всегда было пустотой, в нее же и превратилось.
Спустя время, пока я облизывалась и на всякий случай проверяла щели в полу, драконья чешуя растаяла. Ко мне вернулась отринутая человечность и человеческое естество, крошечное голое тело в залежах костей и крови. Оно смотрело на меня из надколотого и опрокинутого трюмо необычайно спокойным взглядом, пропуская сквозь пальцы локоны волос, слипшиеся и грязные, но снова светлые, как липовый мед.
Я села на полу в центре комнаты, подтянула колени к груди и оглянулась по углам, когда те вдруг наполнились звуками дивных голосов. На Западе запела пастушья флейта и засмеялась Кроличья Невеста. На Востоке зазвенели монеты из злата и захлопали крылья Совиного Принца. На Юге зарычали хищные звери и поднял свой топор Медвежий Страж. Так звучали осколки исцеленного мира, соединяясь.
Все снова вернулось на круги своя – и боги тоже.
– Рубин?