La cité de l’opinion) – это мир, в котором люди ценятся, мир профессиональной оценки, например где про мастера скажут «золотые руки», а про политика – «умный и добивающийся своих целей». Но в этом граде совершенно не учитывается, что тот же мастер может делать, скажем, орудия убийства. Автономия этого града поддерживается его «бессовестностью», что человек не различает, где говорит его мнение, а где звучит голос совести. Это прямая противоположность тому, как конструировалась совесть в христианстве от апостола Павла и Августина до Фомы Аквинского, где нужно было слушать совесть, даже если она не во всем права, потому что лучше это сделать, чем отвергнуть совесть и погрязнуть во грехах. Получается, что автономия града репутации держится на бессовестности.
4. Гражданский град (La cité civique) – это град, в котором публичное и частное принципиально различаются и уже не только король, но и каждый гражданин имеет два тела: тело частной эмоции и тело публичного выполнения обязанностей. Автономия этого града поддерживается как раз этим, что все короли, государство переучреждено, допустим, все вместе приняли конституцию, и, следовательно, можно дальше действовать. Гражданин гражданского града с самого начала думает, какие действия он сегодня совершит как частные, а какие – как публичные, и это не вопрос оценки или признания, а вопрос телесных проявлений, как действовать, чтобы тебе не было тошно от себя самого.
5. Научно-технический град (La cité industrielle) – это град, который основан не на субъективных желаниях людей, а на объективной воле самих вещей. Например, уже пещера была научно-техническим градом: люди собрались в ней, чтобы развести огонь, вместе согреться, пообщаться, когда на улице дождь, то есть возможности пещеры как технического средства оказались объективными. Характерно, что многие думают, что пещерные люди «жили» в пещере, хотя на самом деле это было что-то вроде римских терм или советских Домов культуры просто потому, что в оценке далекого прошлого люди путают патриархальный град и научно-технический град. Были попытки сделать научно-технический град самым главным из градов, можно вспомнить технократические проекты вроде «Как надо работать» А. К. Гастева или раннюю кибернетику.
Когда эти грады приобретают такой размах автономии в современном мире, что становятся мирами, к ним прибавляется еще шестой мир – рыночный, который тоже создает всеобщие структуры автономии.
К этим градам я бы прибавил еще град управления, опираясь на идеи британского социолога Дэниса Маккуэйла, который, кстати, читал лекции в Москве. В своей книге «Media Performance» (1992), что можно перевести как «Функционирование СМИ» или «Влияние СМИ», он утверждает, что медиа совершенствуют сферу управления, делая ее более подчиненной правилам и более связанной с инновациями. Например, директор может просто отдавать распоряжения устно, но чаще директор вывешивает приказ или проводит совещание, то есть действует медийно. В результате совершенствуется система управления – устное распоряжение можно неверно понять, тогда как текст всегда имеет свои правила интерпретации, равно как и на совещании в ходе прений вырабатывается алгоритм, как именно осуществлять распоряжение. Тем самым создается некоторое правильное управление, которое и показывает, например, начальника прогрессивным, если он выпускает быстро качественные приказы. Согласно Маккуэйлу, именно так развивается, например, мода или стиль жизни – все видят, как медийно представленные приказы хорошо оформлены, какие они быстрые и изящные, и всем хочется следовать этому стилю. Болтански и Тевено, вероятно, не стали говорить о граде управления, памятуя, как Фуко критиковал «правительность» (gouvernementalité, типичное для французских интеллектуалов, как Фуко и Деррида, «слово-бумажник», состоящее из слов «правительство» и «ментальность, образ мыслей»), превращение навыков управления, полученных в том числе с помощью экспертного знания и стратегического мышления, в способ упорядочивать и форматировать мир, навязывая ему свою волю. Бывают и смысловые «слова-бумажники», например греческое по происхождению stasis, означающее и «восстание», и «состояние».
Самым ярким деятелем следующего поколения Франкфуртской школы после отцов-основателей стал Герберт Маркузе, которого часто называют «отцом новых левых», «фрейдомарксистом» и «революционным экзистенциалистом». Он был действительно мыслителем уже эпохи сексуальной революции, новых молодежных движений и рок-культуры, получившим большую известность в США. Например, его известной ученицей, писавшей у него диплом, была афроамериканская левая активистка Анджела Дэвис, немало сделавшая для становления фемдвижения в США. Когда Дэвис была взята под стражу по обвинению в пособничестве терроризму, весь СССР выступал в поддержку активистки, на советских заводах проходили митинги «Свободу Анджеле Дэвис». При этом советские партийные работники не догадывались, что она вполне оригинальный мыслитель. В частности, ей принадлежит идея сетевого лидерства: нынешний политический лидер должен не столько вести за собой, сколько создавать солидарность и прочные социальные связи, что напоминает идею «органического лидерства» Михаила Лифшица. И сам Маркузе, еще больше усилив идею своих учителей о революционном активе во множественном числе, сказал, что сейчас уже нет никакого пролетариата и никаких вождей пролетариата, что все обмануты пропагандой, и первым обосновал идею «контркультуры» как единственной базы возможной революции – слово «контркультура» принадлежит Маркузе.
Идея противопоставления статики социальной жизни и радикальной динамики политики стала важна в 1960-е годы, когда такие французские интеллектуалы, как Луи Альтюссер и отчасти Мишель Фуко, о которых мы будем рассуждать в пятой лекции, стали говорить о «трансгрессии» как принципе политического действия, в противовес идеологическому контролю и многочисленным структурам угнетения. Опыту Сталина многие французские левые интеллектуалы противопоставили опыт Мао Цзэдуна: если Сталин все смешивал, отождествляя, например, политическое несогласие и диверсионную деятельность, то Мао, с их точки зрения, все различал, для него политическое отождествлялось с революционным, и только с революционным. В его революционной опоре на массы, на сельскохозяйственных тружеников, они увидели пример настоящей политической трансгрессии, свободной от бюрократизированной идеологии. Например, один из французских маоистов, Ален Бадью, вспоминал, как В. Шаламов описал «блатных» (это союзники охранников из числа заключенных, угнетающие остальных заключенных) как предел нравственного падения, которого не бывает даже в самой жестокой деревне. Правда, больше вдохновением для французских левых был не Грамши, а Жан-Поль Сартр, который сблизил «идеологическое» и «воображаемое» и под влиянием психоанализа отождествил настоящую радикальную политику с эффектом реальности. Но с Сартром они не соглашались по большинству конкретных вопросов, о чем мы еще тоже поговорим.
Можно отметить и явление «обратной трансгрессии», когда напористости системы противопоставляется скромность, хрупкость, застенчивость. Черты обратной трансгрессии можно увидеть в современных движениях, защищающих слабых, но у нее есть очень почтенные предшественники. Один из них для меня – Венедикт Ерофеев, который изобразил своего героя, Веничку, как персонажа предельно уязвимого, жалкого и вызывающего жалость, в противоположность прочному господству официальной культуры с ее лозунгами, железными аргументами, распорядками. Он подрывал официальную культуру, например, ставя слова из романса рядом с лозунгом и тем самым как бы сдвигая его с места. При этом обратная трансгрессия не была только личным свойством Венедикта Ерофеева, но всей его компании, к которой принадлежали переводчики Владимир Муравьев и Наталья Трауберг – глубоко религиозные интеллектуалы, для которых христианское исповедничество и умаление себя было противоположностью любой уверенности в лозунгах и заявлениях.
Вообще, влияние Франкфуртской школы в США стало проявляться прежде всего в функциональных социологических исследованиях. Так, последователем Франкфуртской школы в США был принстонский профессор Пол Лазарсфельд, применивший достижения этой критики к изучению радио и других массмедиа. В его книге «Личное влияние» (1955) изучена роль посредников, тех, кто не просто слушает радио или смотрит телевизор, но запускает слухи. Его функциональный анализ может быть сведен к формуле, что основными поставщиками информации для масс являются не производители новостей, а «вторая ступень информации», слушатели или зрители, среди которых возникают «лидеры мнений» примерно так же, как есть «лидер класса» или «королевы класса» в любой школе. Это люди, которые привлекают повышенное внимание, при этом принципиально некритично оценивают ту информацию, которой руководствуются, воспринимают готовые клише, что значит быть лидером, быть современным или быть модным, и по ним без особого труда выстраивает свой образ. Следовательно, цель критической теории – показать, каковы структурные причины возникновения таких «лидеров мнений», которые сами следуют чужим мнениям.
В Италии коммунисты после Второй мировой войны были очень влиятельны, показывая, как можно перейти от теории к новому политическому искусству, достаточно вспомнить опыт П.-П. Пазолини. Отношения СССР и Италии складывались своеобразно, учитывая, что итальянские коммунисты-интеллектуалы часто знали русский язык, но представления о культурной политике у них были другие. Достаточно назвать Джанджакомо Фельтринелли, издателя и революционера, который опубликовал роман Б. Л. Пастернака «Доктор Живаго» на Западе вопреки давлению советского руководства. Потом Фельтринелли дружил с Че Геварой, пытался спасти его в Боливии и опубликовал «Боливийский дневник» прославленного команданте, а в конце жизни оказался связан с красными бригадами и, вероятно, был ликвидирован во время полицейской операции.