Можно сравнить это с тем, как наш великий структуралист Б. А. Успенский заметил, что у некоторых правителей России была историографичность, хотя не в их личности, а в общественных представлениях и предрассудках: многие ждали самозванца, и вот явился самозванец; многие ждали явления Антихриста, и вот Петр I стал вести себя провокационно как Антихрист, провоцируя всех консерваторов. Конечно, Успенский выступает не так наивно, как югославские неомарксисты, потому что описывает не личность, а исторические социальные механизмы возникновения «мнений», в том числе о личностях.
Фрейдомарксизм отсчитывает свою историю с 1929 года, когда вышла работа Вильгельма Райха, одного из первых пропагандистов сексуальной свободы, «Диалектический материализм и психоанализ» в журнале «Под знаменем марксизма»; он выходил в Москве одновременно на русском и немецком языках, и там часто печатались немецкие марксисты. Фрейд был очень недоволен, что Райх «занялся политикой». В 1939 году Райх по приглашению эмигрировавшей Франкфуртской школы переехал в США, где, пытаясь поправить свое здоровье, занялся биоэнергетикой и китайской медициной, основанной на энергии ци. И Маркузе, автор книги «Эрос и цивилизация» (1955), и Альтюссер, и выходец из Франкфуртской школы Эрих Фромм были фрейдомарксистами, хотя Фромм считал себя скорее сторонником гуманистического социализма, чем марксистом. Но книга Фромма «Бегство от свободы» (1941) написана полностью в рамках идей Франкфуртской школы, основная мысль этой книги та же, что и в писавшейся в эти годы «Диалектике Просвещения» Хоркхаймера и Адорно: индивидуализация человека, стремление к индивидуалистической культуре делают человека заложником бессилия структур, внушающих человеку чувство бессилия и тем самым манипулирующих им.
В чем сходились Райх и Фромм – в понимании невроза, для них любой невроз и комплекс связаны с системами авторитарной власти и подавления. Например, согласно Фромму, эдипов комплекс – результат не столько властолюбия Эдипа или обиженности на отца, сколько того, что в принципе отец, даже мертвый, продолжает подавлять его, формируя все более глубокий невроз. И согласно Райху, сексуальная несвобода – результат общественных иерархий, в которых время рабочего присвоено эксплуатацией, и тем самым формируются многочисленные неврозы и чувство бессилия у многих людей.
В Латинской Америке критической теории оказалась близка педагогика Паулу Фрейре, который считал себя последователем не только марксистов, но и христианских экзистенциалистов, Эммануэля Мунье и Мигеля де Унамуно, и был близок «богословию освобождения» – так называли в странах Латинской Америке священников, разделявших марксистские цели классовой борьбы. Но сейчас я вижу, что время лекции подошло к завершению.
Лекция IVБританский марксизм и исследования культуры
Следующим этапом развития критической теории, вслед за деятельностью Франкфуртской школы, стала английская школа неомарксизма, и первым здесь был кружок «молодых кембриджцев». Образовался этот круг в 1946 году, когда Эдвард П. Томпсон вместе с Эриком Хобсбаумом, Кристофером Хиллом, Родни Хилтоном создал Группу историков при Коммунистической партии Великобритании. В 1952 году группа стала издавать журнал по социальной истории «Прошлое и настоящее» (Past and Present). Самые известные из этих историков – Реймонд Уильямс, один из создателей Бирмингемской школы исследований культуры, о которой будем много говорить сегодня, и Эрик Хобсбаум. Сам Томпсон не принял дальнейшего развития неомарксизма, причем как франкоязычной, так и англоязычной его ветви; во многих статьях 1970-х годов и книге «Нищета теории» (1978) Томпсон бранил и Луи Альтюссера, и Перри Андерсона, считая, что они, полагая человека лишь моментом сети отношений, тем самым предают теорию как достояние человеческого взгляда, которая все же должна быть гуманистической, не сводить человека лишь к отдельным параметрам действия социальных и культурных систем. Теория должна, по Томпсону, смотреть больше на то, как возникает человек, а не как он исчезает.
Французской теории (ей будет посвящена следующая лекция), которая благодаря лингвисту Э. Бенвенисту и своей традиции антропологических исследований, начиная с Л. Леви-Брюля, выводит социальное поведение человека из языковой нехватки, из компенсации институтами провалов языка и речи, Томпсон противопоставил программу изучения «моральной экономики», господствующих в народе представлений, что законно, что незаконно, что правильно, что неправильно, что справедливо, а что нет. Хотя термин «моральная экономика» вполне философский, его употребление у Томпсона требовало ограничиться социологическим анализом готового материала, без полного цикла критического рассмотрения механизмов, создавших эту мораль и экономику.
Хотя после Второй мировой войны развитие англоязычной мысли также поощрялось эмиграцией из Европы самых разных людей от Поппера до Ауэрбаха, обычно связанных друг с другом биографически и институционально, например Фейерабенд был переводчиком Поппера, а Эрнст Гомбрих – редактором, расхождение между «континентальной» и «англо-американской» философией стало неминуемым, о причинах чего мы еще скажем. Новая волна авторов, перешедших с немецкого языка на английский, носит название «постпозитивизм», это были люди, претендовавшие определять, как вообще возможно научное знание в качестве достоверного, в какой момент знание начинает функционировать как научное. Поэтому они без труда вписались в британский и особенно американский истеблишмент – на фоне маккартизма и преследования профессоров за коммунистические взгляды университетам нужно было публично доказать, что именно они знают, кто и как делает науку, а не какая-то маккартистская комиссия: постпозитивизм, утверждавший автономные и при этом ситуативные критерии верификации научного знания, здесь очень пригодился. Вообще, маккартизм был жестоким временем, например актриса Фрэнсис Фармер только за то, что следовала системе Станиславского, была помещена в психиатрическую клинику и подвергнута лоботомии – в честь нее, кстати, Курт Кобейн назвал свою дочь Фрэнсис.
Реймонд Уильямс начинал как исследователь драмы эпохи модернизма (Ибсен, Брехт, Элиот), как Беньямин начинал как исследователь драмы эпохи барокко (мы уже говорили о диссертации Беньямина «Происхождение немецкой барочной драмы», 1925) – они пришли к сходным выводам, что в театре переломной эпохи противопоставляются не долг и чувство, а свобода и природа, и чем больше эта драма становится оформленной, продуманной, доделанной, тем больше она подменяет борьбу за будущее, эсхатологическую направленность, простой передачей политической борьбы, погружением в мир иллюзорной природы. Поэтому самые удачные модернистские драмы, по Уильямсу, это драмы как будто недоделанные, как «Убийство в соборе» (1935) Т.-С. Элиота, где до конца не раскрыты характеры, но очевидно, что правота – на стороне мученика, открытого будущему, а не текущей борьбе за власть.
Эрик Хобсбаум – уже не раз упоминавшийся нами историк, соединявший полевые исследования с широкими обобщениями. В книге «Примитивные бунтовщики» (или «Первобытные бунтовщики», 1959) он показал, в том числе на материале многочисленных бесед и интервью с земледельцами в разных странах, как возникают крестьянские бунты и войны. Сам по себе неурожай или голод еще ничего не решают, но чтобы земледельцы взяли в руки вилы или ружья, должны сойтись три фактора.
1. Часть крестьян должны быть привержены какому-то радикальному религиозному учению, например о близком конце света, о радикальной испорченности мира. Это именно часть, а не все участники восстания, потому что, взаимодействуя с другими крестьянами, которые думают о земном, они и устанавливают смычку земного и небесного, практики и радикализма. Можно вспомнить весьма косвенную роль старообрядческих толков в восстаниях Степана Разина и Емельяна Пугачева.
2. Среди крестьян возникает своеобразная крестьянская аристократия, которая и может взять на себя лидерство и одновременно учредить ритуалы, объединяющие всех остальных. Таким ритуалом может быть, например, регулярное общее собрание, спортивное состязание, ярмарка, карнавал, даже рассказывание анекдотов. Тем самым крестьяне заражаются друг от друга идеями и смелее берут оружие в руки.
3. Возникает разделяемая всеми местными крестьянами культурная практика, например вести торговлю с городом, ездить на ярмарку, водить хороводы, хоронить своих на общем кладбище. Тем самым крестьяне привыкают к тому, что мир может стать и другим, а тем самым и принять участие в восстании.
Эти же три фактора, но на более изощренном уровне, Хобсбаум выделял и в истории рабочего движения нового времени. Например, в качестве разделяемой культуры современных рабочих он называл джаз и блюз, противопоставляя его поп-музыке, требующей принять ценности господствующих классов. Когда Маргарет Тетчер, боровшаяся против любых забастовок, сказала, что «общества не существует», она выступала не столько как критик социологии вообще, сколько как противник таких социальных механизмов солидарности, которые оказались несовместимы с ее экономическим проектом.
Уильямса часто называют отцом cultural studies, наравне с его младшим товарищем и тоже одним из создателей Бирмингемской школы исследований культуры Стюартом Холлом. Книга Уильямса «Культура и общество» (1958) остается одной из самых востребованных книг по критике культуры. Основная мысль Уильямса состояла в том, что культура – сфера одновременно производства и воспроизводства, она представляет собой механизм, который воспроизводит в обществе определенные ключевые стереотипы. Стюарт Холл добавил к этому выводу идею идентичности и «производства кризиса»: так как никакая идентичность, даже самая устойчивая, не является окончательной, даже идентичность тирана, то критически мыслящий человек должен производить кризисы, чтобы подрывать различные крупные и мелкие тирании. Уильямс был также романистом и медиатеоретиком, в своей книге «Телевидение: медиатехнология и культурная форма» (1974) он заявил, что технические возможности телевидения сами оказываются производными от социальных процессов, где трансляция, экранизация и прочее – необходимые процессы позднего капитализма, который любит собой красоваться, себя запечатлять, себя выставлять напоказ, здесь он близок синефобии Адорно, в противовес синефилии, например, Делеза.