Разумеется, левые стремятся предложить свою аналитику этого правого реализма, равно как и теоретики сетей разрабатывают альтернативы. Так, Юк Хуэй утверждает, что противостоять такому капризному индивидуализму можно, только создав новые формы коллективного действия, например изобретательство или разработка новых видов программного обеспечения. На этом мы завершим, а в следующий раз поговорим подольше, посмотрев, как критическая теория работает с миром медиа.
Лекция VIIIКритическая теория медиа
Теория медиа разнообразна – ничто бы не объединило такие разные имена, как, например, Маршалл Маклюэн и Сьюзен Сонтаг, если бы не обложки книг, на которых написано «теория медиа». Сама по себе эта дисциплина – одна из многих попыток преодолеть ситуацию, довлеющую гуманитарному знанию с XIX века, когда бурное развитие отдельных отраслей лишало философа возможности охватить все и сразу своим умом, как это было во времена Лейбница или даже Канта, когда философ знал все от палеографии до метеорологии и умел писать книги по всем этим вопросам. Проекты Гегеля и Шеллинга охватить все и сразу означали, что прежде бывшее повседневным выполнением профессиональных обязанностей стало теперь мечтой, целеполаганием, как мы заметили в прошлый раз, не лишенным ностальгии. Попыток преодолеть эту ситуацию разрыва между наличной философской работой и ее целеполаганием внутри научного производства, когда практическое овладение со стороны философа историческим материалом происходило в ином режиме, чем интерпретация этого материала, было немало, начиная с неокантианства и феноменологии. Все эти направления должны были иначе сориентировать философа в историческом пространстве.
Теория медиа, какой бы она ни была, всегда исходит из того, что этот разрыв хотя бы отчасти преодолен. Философ медиа осмысляет производство содержаний в медиа так, что любая завершенная характеристика этого содержания сама будет философской работой. Чтобы понять философа медиа, медиатеоретика, нужно в чем-то стать теоретиком, любить мыслить и придумывать, а не просто следовать какому-то школьному стандарту воспроизведения чужих мыслей. Университетское критическое мышление не может довольствоваться простой проверкой идей, но должно выяснять, как каждая идея работает и создает наше участие в понимании медиа.
По сути, теория медиа – учение о том, как именно те или иные проявления человеческого духа стали возможны после определенной пересборки системы знаний. Так, гений Леонардо да Винчи стал возможен после нескольких поколений «бумажной архитектуры», часто не реализуемых проектов, которые и создали привычку к постоянному проектированию и оценке ожидаемых впечатлений и реакций на проекты. Или гений Гегеля был бы невозможен без «Энциклопедии наук и ремесел» – люди привыкли, что всем может достаться философски продуманный инструмент преобразования окружающего мира, и в результате люди с амбицией менять мир приходили на лекции Гегеля. Иначе говоря, теория медиа занимается не тем, как медиа влияют на текущее положение дел (это предмет практических социологических исследований), а как они создают то существование форматов высказывания, которое потом и будет подхвачено людьми, созревшими для того, чтобы влиять на положение дел. Соответственно, выясняется, какие форматы допускают меньше злоупотреблений на этом пути и как с помощью других форматов можно блокировать эти злоупотребления.
Начнем лекцию с истории самого слова, опираясь на известную нам из предыдущих лекций идею Э. Бенвениста, что социальные институты возникают там, где язык не вполне может сказать какие-то вещи о человеке или о будущем, и требуется создать институт, который и позволит говорить без когнитивного диссонанса. Например, нельзя всерьез говорить «я хороший», это звучит нелепо, потому что утверждение от первого лица не может окрашивать одобрением само себя, будучи лишь выражением ситуации первого лица, к которой одобрение может прийти лишь извне, а не изнутри. Но можно создать институт собственности и сказать: «Я хороший хозяин» – и тем самым обеспечить правильно функционирующий институт, который только и позволяет преодолеть ужасающие странности, возникающие при простом производстве речью эффектов словесного выражения.
Медиа лучше всего понимать очень широко: например, венский стул вполне можно считать видом медиа – это был первый предмет мебели, создававшийся с середины XIX века фабричным способом, а не просто индивидуальным или цеховым: на фабрике под паром гнули сотни тысяч обточенных палок, весь процесс был стандартизирован. Не просто были применены токарный и другие станки для производства в промышленных масштабах, но была разработана процедура, благодаря которой венский стул, как и несколькими десятилетиями позже швейная машинка «Зингер», входит в каждый дом и становится основой стандартного буржуазного быта.
Русское слово медиа – множественное от число латинского medium, означающего средство, посредство, среднее, среда. Чаще это слово называло не предмет, а ситуацию – центр, центральное место, скажем, площадь как место собраний и обсуждений. Например, латинское in medias res означает «прямо в гущу событий», «в сами события», без предварительных условий и пояснений, а in medium afferre – выносить на публику или делать частью общего блага, сообщать всем остальным людям для пользы. Эти примеры уже достаточно сообщают о связи медийности и публичности – что оказывается в центре внимания, то обсуждается публикой. В английском языке, как и в русском, слово media иногда может считаться единственным числом и говориться (хотя это не очень грамотно) medias как множественное число, ну как в русском говорят «рельс(а) – рельсы», хотя этимологически должно быть «реля – рели» или «рейка – рейки».
Современное значение слова медиум в философии возникло не сразу. Отец новой европейской философии Фрэнсис Бэкон Веруламский стал называть так сами слова нашей речи, имея в виду, что они служат посредниками между нашими мыслями и другими людьми. Понимание Бэкона стирает грань между устным и письменным словом – и то, и другое может оказаться отображением нашей мысли и носителем смысла, сообщаемого людям. Это стирание различий далеко не самоочевидно: мы на практике знаем, сколь устная речь отличается от письменной, насколько речь практика, например слесаря, прямо берущая вещь вне системы логических таксономий и изображающая процессы с этой вещью, отличается от речи философа или адвоката, выстраивающей общую логическую модель происходящего, где эта вещь будет только частью большого синтаксиса. Для Бэкона было важнее, что один и тот же смысл может быть передан различными медиа – например, жестом, мимикой, устным словом, иероглифом, картинкой, буквенной записью. Это уже очень близко к современному бытовому пониманию медиа как различных способов ярко и выразительно донести одно и то же сообщение – с этим пониманием мы еще не раз столкнемся и поспорим.
В сходном направлении двигался, но действовал тоньше старший современник Бэкона Мишель Экем де Монтень (1533–1592). Филолог середины XX века Эрик Ауэрбах точно заметил, что Монтень был первым «изготовителем книг», литератором в нашем смысле – кто пишет книги не при монастыре, при дворе или при университете, подчиняясь тамошним нормам производства знания, а просто берет и создает книги от своего имени. Монтень обратил внимание, что в привычном ему светском французском обществе говорят не только словами: взгляд, жест рук или плечей, «язык цветов», глубина поклонов больше говорят о действительном отношении людей, они более содержательны даже для самих светских людей, чем произнесенные слова. Мы знаем поговорки вроде «Дипломатия – это искусство не говорить, а молчать», и Монтень думал как раз об этом. Но, исходя из заведомой содержательности жеста, мы можем различать задачи переводчика: один переводчик ориентируется на какую-то узкую аудиторию, профессионалов, используя слова и выражения, им привычные, а другой переводчик выступает как просветитель и пытается в переводе создать общий язык, способствующий прогрессу. И тот и другой переводчик могут потерпеть неудачу, но в любом случае оба переводчика имеют в виду не только «точное воспроизведение сообщения» в другом языке, но и то, что их текст попадает во вполне конкретную среду, где приняты именно такие жесты и системы жестов для взаимопонимания многих.
Дальнейшее развитие понятия медиума обязано становлению национальных языков: творцы национальных государств открывают, что одно и то же сообщение может оказаться «ясным» и «темным» в зависимости от того, какой диалект или какой стиль употреблен для его передачи. Можно привести пример: когда в начале XX века в России обсуждали, нужно ли перевести церковное богослужение с церковнославянского языка на современный русский язык, выяснилось, что для крестьянина церковнославянские книги понятнее, чем Пушкин или деловая газета. Ведь Псалтирь он слышал все время, тогда как читать Пушкина или деловую газету ему было бы трудно даже со словарем из-за непривычного синтаксиса, иногда сложной логики рассуждений, тех самых фраз на полстраницы в текстах по экономике или юриспруденции. Но так же и человек, получивший правильное образование, не всегда мог понять крестьянина, который мог говорить намеками, с иронией, с помощью поговорок, ругаясь, для которого речь – это средство (медиум) взаимодействия с предметной реальностью, с топором или кирпичом, а не с порядком обоснования выводов в философском или юридическом рассуждении.
Современное техническое значение слова «медиа» обязано во многом образованию после Второй мировой войны международных организаций, таких как ООН и ЮНЕСКО, с их рабочей терминологией, предназначенной для универсального (всемирного) употребления. Среди таких терминов был и термин «медиа» уже в близком нашему обыденному значению «средства массовой информации» (газета, радио, телевидение…). Жан-Поль Сартр писал в своих записных книжках, что хотя, например, ЮНЕСКО расположилась в Париже, но ряд терминов, в том числе «медиа», это явные американизмы, отражающие американский подход к делу. Как со словом «бизнес» – ясно, что предпринимательство было во Франции еще до появления США, но мы, когда говорим вместо «предприниматель» «бизнесмен», имеем в виду предпринимательство определенного стиля, соответствующее американским нормам. Или «компьютер» – конечно, в некоторых странах его называют «ординатором», в СССР его называли ЭВМ, электронно-вычислительная машина, но подразумевается, что некоторый глобальный американский стиль – стиль Гейтса, Джобса, Брина, Цукерберга – заставляет назвать все эти «машины» именно по-английски «компьютерами». То же самое случилось со словом «медиа» еще во второй половине 1940-х годов: хотя газеты уже были во всех странах, стандарт газетного дела и соответствующего участия газет в политике распространился американский. Во французском языке принято говорить не «теория медиа», а «медиалогия», ну как по-французски не «семиотика», семиотика там только в медицине, а «семиология», и здесь французское слово выглядит как возвращение американизма