Близок этим аппаратам был телеграф Кука и Уитстона, в котором передача сигналов программировалась не замыканием ключа, как в позднейшем телеграфе Морзе, а поворотом ключа, что делало аппарат менее надежным (он мог сломаться от частых поворотов, поэтому выжил аппарат Морзе), но зато позволило бы подключать периферийные интерфейсы, чего аппарат Морзе уже не допускал – например, сообщение написать на ленте с прорезями или подключить печатающее устройство. Уитстон, надо заметить, был довольно универсальным изобретателем – он изобрел концертину, по сути кнопочную гармонику, ручной орган, которая при этом могла имитировать звуки какого-то из инструментов, например скрипки, или виолончели, или контрабаса, и потому можно было создать целый симфонический оркестр из одних концертин, со вполне стереоскопическим эффектом звучания. Ему же приписывают изобретение стереоскопа – прибора, соединяющего два одинаковых изображения в двух окулярах, так что получается 3D-эффект. Но главное его изобретение – измерительный мост, измеряющий сопротивление, тоже как бы трехмерное устройство на двух регулируемых резисторах, и тем самым позволяющее измерять силу как постоянного, так и переменного тока, что нужно было для электротехники.
В чем-то эти изобретения, создающие видимый всем эффект благодаря разнице потенциалов, напоминают разработки мирового музыкального языка, например языка сольресоль, созданного Франсуа Сюдром в 1827 году. Сюдр считал, что этот язык будет иметь преимущество полной универсальностью и переводимостью интерфейса – можно играть этот язык на музыкальном инструменте, а для глухих или не имеющих музыкального слуха показывать цветами радуги, – так Сюдр утверждал, что в радуге семь цветов – ясно, что различение голубого и синего обязано желанию подогнать радугу под ноты, а ноты, как мы знаем, еще с Пифагора подгонялись под семь известных тогда планет.
У. Эко в книге «Поиски совершенного языка» (1993, рус. пер. 1999) остроумно заметил, что принцип энциклопедических разделов, с которых начинается каждое слово, например начальное «до» для физических и моральных качеств, начальное «соль» для наук и искусств, трудно совместить, например, с принципом инверсии, когда сыгранное в обратном порядке слово означает антоним… ну, в духе поверья, что произнести «Отче наш» наоборот – это вызвать дьявола. Заметим, у В. Гауфа в «Карлике Носе», где действие происходит в исламском мире, молитва «Отче наш» используется для подсчета времени, что разговор шеф-повара и карлика продлился половину чтения молитвы «Отче наш», и дальше в скобках пояснение (почему-то часто опускаемое в русских переводах), что это такая молитва гяуров – Гауф с помощью романтической иронии возвращает нас в колорит арабской сказки. Можно вспомнить в связи с этим и споры о Стругацких, у которых в мире Массаракша время считается в «часах» скорее земных, чем местных (Ирина Каспэ хорошо писала о том, как это связано с режимами ностальгии у Стругацких).
При этом в языке Сюдра ре-до означает «мой», а ре-ми – «твой», то есть в чем-то мелодия может иконически передавать движение вниз как приближение и движение вверх как отдаление. Потом эту иконичность имитировали не раз французские символисты в своей звукописи и их русские подражатели, например Иннокентий Анненский. Но так же точно музыку как что-то иконичное, и язык как то, что произошло из реакций, а не из наблюдений, понимал энциклопедист-большевик, соратник и консультант Ленина А. А. Богданов в своем совершенно замечательном трактате «Тектология».
Богданов считал, что язык с самого начала является примером хорошей организации смыслов, потому что он производит имена для членов семьи, тем самым создает семью, а семья уже употребляет разные слова для того, чтобы упорядочить труд. От этой двуэтапности становления систематизации мира и происходит различие между смыслом корня и смыслом слова – многие ключевые слова могут восходить, по Богданову, к одному корню и дифференцироваться в ходе практик семьи. Эти практики при этом Богданов понимал не как патриархальные, а как оформляющие материю – например, он выводил происхождение мужского, женского и среднего рода из наличия мужчин, женщин и детей. Именно практики позволяют примириться и с идеалистическими словами – например, Богданов, как материалист не видит в слове «душа» прямого предметного смысла, но видит организационный смысл, например в таких выражениях, как «душа компании».
Первый шаг к созданию разностной машины, которую воплотил Чарльз Бэббидж, предпринял французский инженер Гаспар де Прони. Он был типичным техническим специалистом старого режима, строившим мосты и дороги, но после революции он стал профессором учрежденной тогда Политехнической школы в Париже. Главной задачей Политехнической школы было создать стандарты не только работы инженеров, но и подготовки инженеров. Поэтому первое, что стал делать Прони, – это издавать подробные логарифмические и тригонометрические таблицы, чтобы любой инженер в любой точке Франции мог ими воспользоваться и правильно по ним работать, для этого пришлось привлечь целую команду математиков, чтобы таблицы были подробны и хорошо вычитаны.
Но тут нагоняла другая задача: в обновленной Франции надо было проводить перепись населения. А при переписи нужно не столько считать, как бы суммируя, что в этом городе живет три тысячи пятьсот шестнадцать жителей, а больше вычитать – из них детей триста пятьдесят, из них ткачей четырнадцать, из них заболевших такой-то болезнью восемнадцать. Любая перепись, не налоговая, как в античном мире, а социальная, Нового времени, – это прежде всего моделирование на разных основаниях произведенных вычитаний над той картиной численности и распределения населения, которая как будто видна из здравого смысла. Прони стал разрабатывать для этого машину, которая облегчит работу сотен статистиков, но из-за чрезмерной занятости в других проектах забросил труд на половине пути. Беббидж во время командировки во Франции изучил документы Прони и в 1822 году опубликовал свою статью, как можно создать разностную машину.
Другое дело, что он собирался построить машину за три года, а на это строительство ушло семь лет, зато машина считала точнее, чем предварительно ожидалось. В Англии было лидерство в разработке узлов таких машин, в частности Ада Лавлейс, дочь лорда Байрона, ввела термины «цикл» и «рабочая ячейка», без которых счетную машину не создашь. Разностная машина – это не что иное, как машина, использующая принцип аппроксимации, приближения, при вычислении с многочленами с помощью специальной оперативной памяти, основанной на механических зацепках. Далее, Беббидж разрабатывал аналитическую машину, которая устроена сложнее именно в смысле организации памяти – не просто есть какое-то колесико, которое поворачивается и хранит память о действии до тех пор, пока то, что держим в уме, не понадобится, но есть «склад», запасник, где хранится все запомненное, и операции можно производить и над тем, что есть в памяти.
Поэтому аналитической машине нужен более сложный интерфейс – это уже не просто ввод на клавиатуре, а перфокарты. Нужно заметить, что Георг Шутц, шведский изобретатель, поставивший создание машин на поток, использовал их не для расчетов, а для создания более точных логарифмических таблиц – все вернулось на новом витке к делу Прони. Гарри Гаррисон в романе «Да здравствует Трансатлантический туннель! Ура!» (1972), одном из ранних образцов стимпанка и альтернативной истории, описывает такую машину на подводной лодке, которая была необходима для правильного регулирования напряжения тросов Трансатлантического туннеля, который большую часть пути шел под водой и над дном как труба на тросах. Но также эта машина калибровала курс самой подводной лодки, чтобы не было ошибок и в расчетах при командовании натяжением троса, и таким образом задача была двойная, та самая по превращению лодки во вспомогательное медиа.
О Фридрихе Киттлере надо знать, что он был одним из тех представителей немецкой теории, которая была признана в англоязычном мире. Эта новая немецкая теория формировалась в полемике с Франкфуртской школой. Мы все знаем, что путь французской теории в англоязычный мир был несложен, потому что ее левые политические ориентиры, поощрение разнообразия и разноязычия, утверждение, что различение предшествует тождеству, критичность в отношении господствующих «дискурсов» – все это помогало молодым американским университетским интеллектуалам в борьбе за обновление университетов. Путь немецкой теории оказался сложнее и парадоксальнее.
Прежде всего, немецкая теория, кроме Киттлера, – это социолог Никлас Луман и этический философ Питер Слотердайк. Никлас Луман в книге «Реальность массмедиа» (2004, рус. пер. 2005) развивает свою общую социологическую теорию «аутопойесиса», развития общества как созидания им собственных правил взаимодействия, согласно которой в социальной жизни нет прямых, непосредственных взаимодействий, всякое взаимодействие опосредовано какой-то рамкой интерпретации, например, где происходит разговор, какие институты стоят за участниками взаимодействия. Тогда медийно все – детская площадка, город, университет, трамвай и многое другое. Но чем отличаются массмедиа от просто медиа? Во-первых, конструктивизмом: они могут сконструировать ту рамку, в которой будет происходить взаимодействие, создать виртуальную модель, например альтернативную политику, что политик может стать популярен благодаря площади, а может, благодаря телевизору. Об этом писал Питер Слотердайк в книге «Критика цинического разума» (1983, рус. пр. 2001), что, если все одинаково борются за все хорошее против всего плохого, побеждает циничный демагог. Во-вторых, наличием позиции наблюдателя, что массмедиа позволяют следить сразу за несколькими рамками, например вписывать университет в город. Ответом на концепцию Лумана отчасти стала концепция «градов» Л. Болтански, о которой мы говорили в одной из лекций.
Киттлер говорит про «след» как главный принцип работы медиа, но это не