ляются домой», и какое удовольствие доставляет ему «прислушиваться, как овцы вдали позвякивают колокольчиками». Его фраза: «Белая буквица горела на своем холодном земляном ложе, словно одинокая картина Джорджоне на стене из темного дуба» – необыкновенно ярко характеризует его натуру. А следующий отрывок в своем роде очарователен:
«Низкая, нежная травка была густо усеяна маргаритками, что в городе у нас зовутся бельцами, словно небо звездами в летнюю ночь. Из темной, высокой вязовой рощи доносилось резкое карканье деловитых грачей, приятно смягченное расстоянием; а время от времени слышались окрики мальчика, отгонявшего птиц от только что засеянного поля. Небесная глубь была самого темного ультрамаринового цвета; на тихом небе не было ни облачка, лишь над линией горизонта стояла полоска легкой, теплой туманной дымки, на фоне которой резко вырисовывалась своей ослепительной белизной ближняя деревня со старой каменной церковью. Я вспомнил „Строки, написанные в марте“ Уордсворта».
Мы не должны, однако, забывать, что образованный молодой человек, написавший эти строки и проявлявший такую чувствительность к поэзии Уордсворта, был в то же время, как я уже говорил в начале этой заметки, одним из самых ловких и неуловимых отравителей нашего и какого бы то ни было другого века. Как он пристрастился к этому отвратительному пороку, он нам не рассказывает. А дневник, куда он тщательно записывал результаты своих страшных экспериментов и способы, которые он применял, до нас, к сожалению, не дошел. Да и в позднейшие дни Уэйнрайт был очень сдержан, когда разговор касался этой темы, и предпочитал говорить об «Excursion» или о «стихах, вытекающих из нежности». Однако нет сомнения, что яд, к которому он прибегал, был стрихнин. В одном из прекрасных перстней, которыми он так гордился и которые еще больше выделяли изящную форму его рук, словно выточенных из слоновой кости, он постоянно носил кристаллы индусской nux vomica, яда, который, по словам одного из его биографов, «почти безвкусен, нелегко обнаруживается и не теряет силы от бесконечного разбавления». Де Куинси говорит, что Уэйнрайт совершил несравненно больше убийств, чем те, которые были обнаружены. Это, без сомнения, так, и о некоторых из убийств стоит упомянуть. Первой его жертвой был его дядя, мистер Томас Гриффитс. Он отравил его в 1829 году, чтобы завладеть поместьем Линден-Хауз, которое он всегда очень любил. В августе следующего года он отравил миссис Аберкромби, мать своей жены, а в последующем декабре – свою свояченицу, прекрасную Элен Аберкромби. С какой целью он отравил миссис Аберкромби, не выяснено. Быть может, это была его прихоть, или же он хотел поскорее испытать таившуюся в нем отвратительную силу, или он совершил это потому, что боялся, что миссис Аберкромби что-нибудь подозревает, а может быть, он сделал это безо всякой причины. Что же касается Элен Аберкромби, то он и его жена убили ее ради того, чтобы получить около восемнадцати тысяч фунтов стерлингов – сумму, в которую они застраховали молодую девушку в нескольких страховых обществах. Это убийство произошло при следующих обстоятельствах. Двенадцатого декабря он вместе с женой и ребенком приехал из Линден-Хауза в Лондон и поселился в доме № 12 по Кондуит-стрит, у Риджент-стрит. С ними вместе были две сестры Аберкромби, Элен и Мадлена. 14-го вечером все они отправились в театр, а за ужином Элен заболела. На следующий день ей стало очень плохо, и к ней был приглашен доктор Локок из Ганновер-сквера. Она прожила до понедельника, 20-го; в этот день утром после визита доктора мистер и миссис Уэйнрайт принесли ей отравленного желе и после этого ушли гулять. Когда они возвратились домой, то нашли Элен Аберкромби уже мертвой. Ей было около двадцати лет; это была высокая, стройная блондинка. До сих пор еще сохранился ее портрет, ее зять срисовал ее красным карандашом; этот портрет служил наглядным доказательством влияния на стиль Уэйнрайта, как художника, сэра Томаса Лоренса, к произведениям которого Уэйнрайт всегда относился с искренним восхищением. Де Куинси говорит, что миссис Уэйнрайт не была соучастницей в этом преступлении. Будем надеяться, что это так. Грех должен быть одиноким и не иметь сообщников.
Страховые общества, подозревая истинные обстоятельства дела, отказались уплатить премию под предлогом несоблюдения технических формальностей и невзноса процентов. Тогда отравитель с удивительной смелостью предъявил иск в суд к страховому обществу «Imperial», предварительно заручившись соглашением, что решение суда в этом деле будет относиться также и к остальным страховым обществам, к которым он предъявлял претензии. Дело это, однако, откладывалось и тянулось пять лет, а затем оно было решено в пользу общества. Судьей по этому делу был лорд Абинджер. Поверенными Уэйнрайта были мистер Эрль и сэр Вильям Фоллерт, а стряпчий по делам казны и сэр Фредрик Поллок выступали со стороны ответчика. К несчастью для истца, он не имел возможности присутствовать ни на одном из заседаний суда. Отказ страховых обществ уплатить ему 18 000 фунтов стерлингов поставил Уэйнрайта в очень затруднительное положение. И действительно, несколько месяцев спустя после убийства Элен Аберкромби он был арестован за долги на улицах Лондона в то время, когда пел серенаду хорошенькой дочери одного из своих друзей. Впрочем, из этого затруднения он благополучно вышел; но вскоре после этого он решил, что лучше уехать из Англии и не возвращаться до тех пор, пока не удастся прийти к какому-нибудь соглашению со своими кредиторами. И он отправился в Булонь к отцу вышеупомянутой молодой девушки; в то время как он гостил у своего друга, он уговорил его застраховать свою жизнь в 3000 фунтов стерлингов в обществе «Пеликан». Как только были выполнены все формальности и полис получен, он подсыпал ему несколько крупинок стрихнина в кофе, когда они сидели вдвоем как-то вечером после ужина. Это преступление не дало ему никакой материальной выгоды. Он просто хотел отомстить первому страховому обществу, отказавшемуся уплатить ему цену его преступления. Его друг умер на другой день у него на глазах; после этого он тотчас же покинул Булонь и отправился в Бретань, чтобы писать там этюды с самых живописных уголков. Некоторое время он гостил у одного старого француза, владельца прекрасной виллы в окрестностях Сент-Омера. Отсюда он направился в Париж, где и провел несколько лет, живя в роскоши, как говорят одни; другие уверяют, что он «бродил с ядом в кармане и наводил ужас на всех, кто его знал». В 1837 году он тайно вернулся в Англию. Он поддался какому-то странному, непреодолимому влечению и последовал за женщиной, которую любил.
Был июнь месяц; он остановился в одной гостинице в Ковент-Гардене. Его гостиная находилась в нижнем этаже, и он был настолько осторожен, что всегда спускал шторы, чтобы его как-нибудь не увидали. За тринадцать лет до этого, в то время когда он составлял свою прекрасную коллекцию майолик и «Марк-Антониев», он подделал подписи своих опекунов на доверенности, чтобы завладеть известной суммой денег, завещанной ему матерью и которую он при заключении брачного договора записал на имя своей жены. Он знал, что подлог этот был обнаружен и что, вернувшись в Англию, он рискует своей жизнью. И все-таки он вернулся. Есть ли тут чему удивляться? Говорят, что женщина, которую он любил, была очень хороша собой. К тому же она не любила его.
Его открыли благодаря чистой случайности. Шум на улице привлек его внимание. Поддаваясь художественному интересу, с которым он следил за современной жизнью, он на мгновение отдернул занавеску. На улице кто-то крикнул: «Это Уэйнрайт, подделыватель подписей». То был голос Форрестера, полицейского офицера из суда.
5 июня он предстал перед судом в Ольд-Бэйли. В газете «Times» был напечатан следующий отчет о заседании суда:
«Перед судьями Воганом и бароном Альдерсоном предстал Томас Гриффитс Уэйнрайт, 42 лет, джентльмен по внешности, с усами, обвиняемый в подделке и предъявлении фальшивой доверенности на сумму 2259 фунтов стерлингов с намерением обмануть директора и товарищество Английского банка.
К подсудимому было предъявлено обвинение по пяти пунктам, в которых он на допросе, произведенном утром судебным приставом Арабином, не признал себя виновным. Представ, однако, перед судьями, он попросил разрешения взять обратно первое показание и признал себя виновным по двум пунктам обвинения, не носившим уголовного характера.
Поверенный банка, указав на то, что к подсудимому было предъявлено еще три обвинения, заявил, что банк не желает пролития крови. После этого в протокол было занесено, что подсудимый признает себя виновным в двух менее тяжких преступлениях, и судья приговорил обвиняемого к пожизненной ссылке».
Его отвезли обратно в Ньюгейтскую тюрьму, где он должен был ждать своего отправления в колонии. В одной из его ранних статей есть странный отрывок; он представляет себе, что «лежит в Хорсмонгерской тюрьме и приговорен к смерти» за то, что не в силах был устоять против искушения и украл несколько «Марк-Антониев» из Британского музея, чтобы пополнить свою коллекцию. Наказание, к которому он был теперь приговорен, для человека с его воспитанием и образованием было равносильно смерти. Он горько жаловался на это своим друзьям и не без основания указывал, что люди должны были бы понять, что деньги, в сущности, принадлежали ему, так как достались ему от его матери, и что подлог, как таковой, был совершен уже тринадцать лет тому назад, а это, по его выражению, является уже по меньшей мере «circonstance attenuante». Постоянство личности – очень тонкая метафизическая задача, и, конечно, английские законы разрешают этот вопрос слишком быстро и грубо. Тем не менее есть нечто драматическое в том, что это тяжкое наказание было наложено на него за преступление, которое, если мы вспомним его роковое влияние на язык современной журналистики, было отнюдь не самым тяжким из всех его преступлений.
Во время его пребывания в тюрьме на него случайно наткнулись Диккенс, Макрэди и Хэблот Браун. Они обходили лондонские тюрьмы в поисках художественных впечатлений и в Ньюгейте неожиданно увидали Уэйнрайта. Он встретил их вызывающим взглядом, как рассказывает Форстер; но Макрэди «пришел в ужас, узнав в нем человека, с которым он был близок в былые дни и за столом которого обедал».