Я помню, как в одной из своих лекций, описав непривлекательную внешность большого английского города, он нарисовал нам картину того, какие были художественные обстановки, окружавшая жизнь в прежние времена.
«Вообразите себе, – говорил он словами столь совершенной и живописной изобразительности, красоту которых я лишь слабо могу передать, – вообразите себе, какие картины раскрывались при послеобеденной прогулке какому-либо рисовальщику готической пизанской школы – Нино Пизано, например, или кому-либо из его учеников?
На обоих берегах сверкающей реки, видел он, высились ряды еще более ярко сверкавших дворцов, с арками и колоннами и облицованные темно-красным порфиром и змеевиком; вдоль набережной, перед воротами дворцов, проезжали сонмища рыцарей с благородными лицами и благородной осанкой, ослепительными шлемами и щитами; кони и всадники составляли один сплошной лабиринт красок и сияющих огней – пурпурные, серебряные и алые бахромы переливались над крепкими ногами и звенящими доспехами, словно морские волны над скалами при закате. По обеим сторонам реки раскрывались сады, дворы и ограды монастырей; длинные ряды колонн, увенчанных виноградом; всплески фонтанов среди гранатов и померанцев; и по дорожкам садов, под алой тенью гранатных деревьев, медленно двигавшиеся группы красивейших женщин, которых когда-либо видела Италия, – красивейших, потому что они были наиболее чистыми и глубокомысленными, – обученных равно высшим наукам, как и галантным искусствам – танцу, пению, восхитительному остроумию, благородной мудрости, еще более благородной смелости. наиблагороднейшей любви, одинаково умеющей ободрить, зачаровать или спасти душу мужчины. И надо всей этой сценой совершеннейшей человеческой жизни высились купол и колокольня, горевшие белым алебастром и золотом; а за куполом и колокольней – склоны мощных холмов, покрытые сединою оливковых рощ; далеко к северу, над пурпурным морем торжественных Апеннинских вершин, четкие, остро очерченные Каррарские высоты бросали к янтарному небу застывшие пламенники своих мраморных вершин; само великое море, горевшее просторами света, тянулось от их подножий к Горгонским островам; а над всем этим – вечно присутствующее близко или далеко, видимое сквозь листву виноградников, или повторенное со всеми своими бегущими тучками в водах Арно, или окаймляющее темной синевой золотые пряди или горящую щеку дамы и рыцаря – это невозмутимое священное небо, которое для всех, в те дни наивной веры, было так же бесспорно населено духами, как земля людьми, которое открывалось непосредственно своими облачными вратами и росными завесами в торжественное благоговение вечного мира, – небо, в котором каждое проходящее облако было буквально ангельской колесницей, а каждый луч утра и вечера струился от Престола Господня».[92]
Что вы скажете об этом как о школе для рисовальщика?
А потом взгляните на удручающе однообразный вид любого современного города, на мрачную одежду мужчин и женщин, на бессмысленную, голую архитектуру, на бесцветную окружающую обстановку. Лишенные прекрасной нарядной жизни, не только скульптура, но и все искусства вымрут.
Что же касается религиозного чувства, которое сквозит в конце только что приведенной мною цитаты, кажется, мне не приходится о нем говорить. Религия вырастает из религиозного чувства, художество – из художественного чувства: никогда не вырастает один из другого; если у вас нет необходимого корня, вы никогда не получите необходимого цветка; и если человек видит в облаке ангельскую колесницу, то весьма возможно, что он нарисует его совсем не похожим на облако!
Что же касается общей идеи первой части этого прекрасного отрывка прозы, не совершенно ли справедливо, что художнику необходима красивая обстановка? Мне кажется, нет; я уверен, что нет. Лично мне наиболее антихудожественным явлением в нашем веке кажется не равнодушие публики к прекрасным вещам, а равнодушие художника к вещам, которые называют безобразными. Ибо для истинного художника нет ничего в своей сущности прекрасного или безобразного. С «фактами предмета» ему нечего делать, он считается только с его внешностью, а видимость – это вопрос света и тени, распределения масс, расположения общей художественной ценности.
Видимость, собственно, просто вопрос эффекта, и вам, художникам, приходится иметь дело с эффектами природы, а не с реальной сущностью предмета. И вам, художникам, надо писать предметы не такими, какие они есть, а какими они вам кажутся, не то, что есть, а то, чего нет.
Ни один предмет не бывает настолько уродлив, чтобы при некоторых условиях света и тени или при сопоставлении с другим предметом не мог казаться красивым; и ни один предмет не бывает настолько красив, чтобы при некоторых условиях не казаться уродливым. Мне кажется, что в каждые сутки хоть раз то, что красиво, кажется уродливым, и то, что уродливо, красивым.
И бесцветность наибольшей части нашей английской живописи, мне кажется, происходит оттого, что большинство наших молодых художников видит только то, что можно было бы назвать «готовой красотой», а между тем вы призваны, как художники, не только копировать красоту, но и творить красоту, поджидать и подсматривать ее в природе.
Что вы сказали бы о драматурге, который изображал бы в своих пьесах исключительно добродетельных людей? Не сказали бы вы, что он отбрасывает по крайней мере добрую половину жизни? Ну, а о художнике, который изображает только красивое, я тоже сказал бы, что он отбрасывает половину жизни.
Не ждите, чтобы жизнь стала живописнее, но старайтесь видеть ее при известных условиях. Эти условия вы можете создать себе в вашей студии, так как это просто условия освещения. В природе же вы должны поджидать их, выслеживать их, выбирать их; и если вы будете ждать и выслеживать – они придут.
На Говер-стрит ночью можно увидеть очень живописный почтовый ящик; на набережной Темзы иногда можно увидеть живописных полисменов. Даже Венеция не всегда бывает живописной, точно так же и Франция.
Писать то, что видишь, хорошее правило в искусстве, но видеть то, что стоит писать, еще лучше. Научитесь видеть жизнь при живописных условиях. Лучше жить в городе с переменной погодой, чем в городе, окруженном красивой обстановкой.
Теперь, рассмотрев, что создает художника и что создает художник, рассмотрим, что такое он сам. Среди нас живет человек, который объединяет в себе все качества благороднейшего искусства, чьи произведения – предмет радости для всех веков, кто сам властелин над всеми веками. Этот человек – м-р Уистлер…
Вы скажете, пожалуй, что современная одежда очень некрасива. Но если вы не умеете изобразить черное сукно, вы не могли бы изображать атласные камзолы. Некрасивая одежда лучше для искусства, дело же в зрении, а не в самом предмете.
Что такое картина? Во-первых, картина – это просто прекрасная раскрашенная поверхность, имеющая для вас такое же значение или духовный смысл, как дивный кусок венецианского стекла или изразец со стены Дамаска. Во-вторых, это чисто декоративный предмет, вещь, на которую приятно смотреть.
Все археологические картины, которые заставляют вас воскликнуть: «Как любопытно!»; все сентиментальные картины, которые заставляют вас воскликнуть: «Как грустно!»; все исторические картины, которые заставляют вас воскликнуть: «Как интересно!»; все картины, которые не вызывают в вас тотчас же чувства художественного наслаждения и не заставляют вас воскликнуть: «Как прекрасно!», – плохие картины…
Мы никогда не знаем заранее, что изобразит художник. Разумеется, не знаем. Художник никогда не должен быть специалистом. Все подразделения художников на анималистов, пейзажистов, на художников, изображающих шотландский скот в английском тумане, на художников, изображающих английский скот в шотландском тумане, на художников, изображающих скаковых лошадей, на художников, изображающих бультерьеров, просто-напросто пошлы. Если человек – художник, он может изобразить что угодно…
Цель искусства – пробудить те глубочайшие божественные струны, что могут создавать музыку в нашей душе.
Разве я требую голой техники? Нет. До тех пор, пока остаются какие-либо следы техники, картина еще не закончена, а что такое законченность? Картина закончена тогда, когда все следы работы и методы, примененные для достижения результата, исчезли.
Когда дело касается ремесленника – ткача, гончара, кузнеца, – то на их произведениях остается след их рук. Но этого не бывает с живописцем, этого не бывает с художником.
Искусство не должно обладать каким-либо чувством, кроме собственной красоты, какой-либо техникой, кроме той, которой нельзя заметить. Надо, чтобы о картине сказали не то, что она «хорошо написана», а что она «вовсе не написана».
Какая разница между абсолютно декоративным искусством и живописью? Декоративное искусство подчеркивает материал, которым оно пользовалось; творческое искусство уничтожает его. Вышивки показывают свои нити, как часть своей красоты; картина уничтожает, сводит к нулю собственное полотно, она его не показывает. Фарфор подчеркивает свой блеск; акварель отвергает бумагу.
Картина не имеет другого смысла, кроме собственной красоты, другой идеи, кроме собственной радости. И это первая истина искусства, которую вы никогда не должны забывать. Картина – чисто декоративная вещь…
О женской одеждеГазетная заметка
Перевод М. Ф. Ликиардопуло
Конечно, первым долгом я должен ответить «студентке», не потому только, что она женщина, а за ее здравый рассудок: письмо ее крайне осмысленно. Она отстаивает два положения: что высокие каблуки составляют необходимость для каждой дамы, желающей защитить свое платье от стигийской грязи наших улиц, и что, при отсутствии корсета, трудно как следует удобно прикрепить обычное количество нижних юбок так, чтобы они не сползали. Разумеется, совершенно справедливо, что покуда нижнее белье будет висеть на бедрах, без корсета нельзя обойтись; ошибка здесь в том, что опорой для всей одежды не служат плечи. В последнем случае корсет становится бесполезным, тело остается незатянутым и свободным для дыхания и движений, от этого женщина становится лишь более здоровой и, следовательно, более красивой. Действительно, все наиболее неудобные и безобразные принадлежности дамского туалета, которые придумала в своем безумии мода, не только узкий корсет, но и фижмы, кринолин и это современное уродство – турнюр, все они обязаны своим происхождением одной и той же ошибке, заключающейся в том, что никто не замечал одной простой вещи: от плеч и только от плеч должны свисать все одежды.