Айзек Азимов
Критик как очаг культуры
Я предавался размышлениям во время ужина с Джорджем и наконец сказал:
— Хотите услышать, что думал о критиках Сэмюель Тэйлор Кольридж?
— Нет, — ответил Джордж.
— Отлично! Тогда слушайте. Он писал: «Критики — это в основной своей массе люди, которые стали бы поэтами, историками, биографами и т. п., если бы смогли. Они пытались применить свои таланты в той или иной сфере, но потерпели неудачу и стали критиками». Перси Биши Шелли считал примерно то же самое. Марк Твен говорил: «Профессия критика в литературе, музыке, театре является самой унизительной из всех профессий».
Лоренс Стерн сказал: «Из всех лицемерных речей, произносимых в нашем лицемерном мире, лицемерные речи критиков доставляют самые большие мучения». Двадцать три века тому назад греческий художник Зевксид изрек: «Критика дается легче мастерства». Лорд Байрон сказал: «Все критики на одно лицо… у них достает эрудиции только для того, чтобы искажать цитаты». Он также написал:
Если веришь — розы цветут в декабре, а снег бывает в июле
Если знаешь наверняка — ветер в одну сторону дует
Если хочешь найти груду зерна в мякине
Если считаешь — правда слова на могильных камнях, а
Красота всегда постоянна
С легкостью критикам верь!
— Я могу продолжить.
— Вы и так продолжаете, — заметил Джордж. — Вы вообще чем занимаетесь? Заучиваете цитаты наизусть?
— Да, я знаю их очень много.
— Только не надо цитировать все.
— У меня есть пара собственных соображений. Главное заключается в том, что каждый критик должен заниматься сбором мусора. Во-первых, он будет занят более полезной работой, занимая, кстати, более высокое положение в обществе. Второе соображение заключается в том, что каждого критика следует швырнуть в очаг.
— Чтобы критик стал очагом культуры, да? Все ваше возмущение критиками проистекает из того, что какое-то из ваших жалких произведений получило правдивый отзыв одного из этих усердных ремесленников, вынужденного насладиться вашими помоями до конца.
Пока Джордж произносил эти слова, у меня мелькнула великолепная мысль.
— Джордж, а вы пытались когда-нибудь помочь знакомому критику?
— Что вы имеете в виду?
— Ну, вы часто надоедали мне баснями о маленьком демоне, не помню, как его зовут, и страданиях, которые он из-за вас причинил невинным жертвам. Не сомневаюсь, был случай, когда вы причинили страдания тому, кто это заслужил, другими словами — критику.
Джордж задумался.
— Однажды это произошло с Люцием Ламаром Хейзелтайном.
— Критиком?
— Да, но сомневаюсь, что вы о нем слышали. Как правило, он не занимался такой дрянью, как ваши творения.
— И вы пытались ему помочь?
— Да.
Впервые за долгие годы нашего знакомства я даже не попытался прервать одно из его повествований.
— Рассказывайте со всеми подробностями, — злорадно произнес я.
Люций Ламар Хейзелтайн, начал свою историю Джордж, был необыкновенно красивым молодым человеком, хотя и критиком. Честно говоря, мне не доводилось видеть более красивого мужчины, за исключением, конечно, самого себя в юношеские годы.
Именно его красотой я объясняю то, что ему удавалось оставаться критиком в течение долгих десяти лет и сохранить лицо не обезображенным, а нос — не сломанным. Ты, как никто другой, знаешь, что критики в любой момент могут получить зубодробительный удар от писателей, которые возражают против того, что их характеризуют как «распутных поставщиков органических фекалий».
Хейзелтайн, в отличие от других, походил на ангела небесного с ясными голубыми глазами, золотистыми кудрями, розовым лицом, красиво вылепленным носом и мужественным подбородком. Часто можно было видеть, как писатель за писателем решительно подходили к нему с явно недоброжелательными намерениями, чтобы в самый последний момент заколебаться и отойти. Они не хотели нести ответственность за то, что нанесли вред совершенству. Несомненно, они корили себя за проявленную слабость и, возможно, думали, что, если бы хотя бы один из них проявил твердость и поколотил Хейзелтайна, совершенство исчезло бы, и остальные могли бы наброситься на критика с несдерживаемой яростью.
Тем не менее никто не хотел становится злодеем.
Некоторое время писательское братство возлагало надежды на Агату Дороти Лиссауэр. Возможно, ты слышал о ней. Ее детективные рассказы об убийствах жестко, иногда жестоко вторгаются во внутренний мир психически больных людей. Ее истории изобиловали такими отвратительными подробностями, что даже критики чувствовали непреодолимое к ней влечение. Один критик писал: «Не трогайте Агату Дороти Лиссауэр, она вам не по зубам». Другой сказал: «Каждая ее фраза наполнена ужасающим омерзением».
Естественно, благовоспитанная девица могла почувствовать только ликование и восторг от таких отзывов о ее трудах, и на съезде Ассоциации писателей детективного жанра она была единственной, кто не побоялся встать на защиту искусства критики перед раскрывшими от изумления рот остальными писателями.
Тем не менее именно Люций Ламар Хейзелтайн проучил ее. Он полностью проигнорировал первую дюжину ее книг, но ее новое творение «Вымой руки в моей крови», судя по всему, привлекло его внимание. Кроме всего прочего, он написал: «Читая “Вымой руки в моей крови”, я чувствовал лишь слабое расстройство желудка и легкие приступы тошноты, но не более того. Я поразился этому. Любая молодая женщина способна сочинить лучше. Эта книга с таким же успехом могла быть написана мужчиной».
Прочитав это, Агата Дороти Лиссауэр разрыдалась, но немного погодя пришла в себя, решительно поджала губы, взгляд ее восхитительных глаз стал холодным и жестким, и она принялась обходить извозчичьи дворы, прицениваясь к кнутам.
Она знала, что Хейзелтайн был членом Конгрегации критиков, собрания которой проводились в неприметной квартире в самых дебрях Южного Бронкса, куда, как справедливо полагали критики, никто не посмеет за ними последовать. Мисс Лиссауэр тем не менее, оказавшись во власти неистовых чувств, отбросила осторожность. Она намеревалась отыскать место собрания Конгрегации, дождаться выхода Хейзелтайна и потом совершенно безжалостно отстегать кнутом, превратив его в кровавую кашу.
Именно так она бы и поступила под одобрительные крики уже пустивших слюну членов Ассоциации писателей детективного жанра, если бы не встретилась с Хейзелтайном лицом к лицу. Она видела фотографии критика, но никогда не встречалась с ним так близко.
Вид его прекрасного лица все изменил. Отбросив кнут в сторону, Агата Дороти зарыдала и опустилась на колени. Возможно, я уже упоминал, что мисс Лиссауэр обладала такой же неземной красотой, что и Хейзелтайн, за исключением того, что волосы у нее были красновато-коричневыми, а глаза — божественно карими. У нее был чуть курносый носик, пухлые губки и нежно-персиковая кожа; короче говоря, они мгновенно влюбились друг в друга.
Через некоторое время я встретился с Хейзелтайном. Мы приятельствовали; частично это объяснялось тем, что он был критиком, и никто не хотел с ним разговаривать, и он всегда был благодарен мне за то, что я соглашался с ним поболтать.
Кроме того, Хейзелтайн являлся весьма гостеприимным хозяином, а я, в этом смысле истинный демократ, готов разделить трапезу с любым человеком независимо от того, насколько низкое положение в обществе он занимает.
— Люций, — сказал я, — прими мои поздравления. Я слышал, что ты покорил сердце самой красивой писательницы в мире.
— Да, покорил, — сказал он со странно напряженным выражением лица. — А она завоевала сердце самого красивого критика в мире, то есть меня. Однако наша любовь не может быть счастливой. И никогда бы не могла.
— Почему? — с озадаченным видом спросил я.
— Она — писательница. Я — критик. Как мы можем любить друг друга?
— Обычным способом. Комната в отеле, удобная кровать…
— Я говорю не о физическом выражении любви, Джордж, а о ее внутренней и духовной красоте. О любви между писателем и критиком можно говорить с таким же успехом, как о смешивании воды и масла, сосуществовании огня и песка, совместном проживании дельфинов и оленей. Могу я воздержаться от критики ее книг?
— Конечно можешь, Люций. Просто не обращай на них внимания.
— Не могу: написав рецензию на «Вымой руки в моей крови», я утвердил за собой права на критику и обязан писать отзывы на все ее книги, включая ту, что она пишет сейчас, — весьма сентиментальное повествование под названием «Повесь меня за кишки».
— Ну, когда будешь писать рецензию, попытайся сказать что-нибудь приятное. Особое внимание удели тошноте и отвращению.
Хейзелтайн посмотрел на меня с ненавистью.
— Джордж, как я могу так поступить? Ты забыл о клятве критика, восходящей к временам Древней Греции. В переводе на английский она гласит: «Даже если объект божествен и кругозор бескраен, попытайся сбить спесь и произнеси нечто мерзкое». Джордж, я не могу нарушить клятву, хотя она разрушает мою любовь и разрывает меня на части.
Я решил навестить мисс Лиссауэр. Я не был с ней знаком и представился близким другом Люция Ламара Хейзелтайна.
Это, совместно с моим полным достоинства видом, произвело на нее неизгладимое впечатление, и скоро она уже орошала слезами мою рубашку.
— Я люблю его, люблю его, — бормотала она, найдя сухое место на манжете и вытирая глаза.
— Тогда почему бы вам не попытаться написать что-нибудь такое, что ему обязательно понравится?
— Как я могу? — спросила она, посмотрев на меня с ненавистью. — Я не могу нарушить клятву писателя.
— А существует такая клятва?
— Да, восходит к временам Древнего Шумера. В переводе на английский она гласит: «Всегда будь проницательным и аналитическим, бей наотмашь любого критика».