— Какие идиоты! Романтические мечтатели… они даже и вообразить не могут, что я один задумал и смог воплотить в жизнь. Они никогда не узнают красоту… красоту…
Он так и не закончил фразу. Кант отвел взгляд от меня и остановил его где-то посередине барачной стены. Несколько минут он молчал, я же опустился на колени рядом с его скамьей, боясь заговорить, не зная, как успокоить поток горького ожесточения, что изливался из его груди. Внезапно рука Канта опустилась мне на запястье, и он вновь заговорил. Голос профессора был настолько тих, что даже шипение языков пламени в очаге заглушало его.
— Неужели ты не видишь ответа? Неужели, Ханно? Я ожидал, что ты проникнешь в самую суть тайны. Ты ведь единственный, кто у меня остался теперь, когда все меня покинули. Я не могу завершить работу без твоей помощи и поддержки…
Совершенно очевидно, он полагает, что я каким-то образом его снова подвел. В чем же я обманул ожидания профессора? Он надеялся, что я увижу нечто такое, чего я до сих пор не разглядел. Но что? Может быть, я столкнулся всего лишь с мечтой старца о недостижимом величии? У очень немногих путь к могиле легок, подумал я. Зачем ему хорошее мнение о его трудах со стороны нового поколения философов? Его гений и место в истории уже давно не подлежат никакому сомнению.
— Почему же вы все-таки решили, что Анна Ростова не убийца? — спросил я в надежде отвлечь его от мрачных мыслей.
Казалось, Канту удалось сбросить с себя тяжелое оцепенение, и он заговорил спокойно:
— Чисто интуитивно. Стал ли бы убийца пользоваться столь очевидно женским орудием, если бы он действительно был женщиной? Перед нами двойной блеф. И вы просмотрели еще одну очень важную деталь. — Он поднял указательный палец, наклонил голову и постучал себя по затылку. — Было выбрано точное место нанесения удара. Это работа человека, определенное время прослужившего в прусской армии. Работа солдата, Стиффениис. Такой смертельный удар используется, насколько мне удалось установить, только в двух специфических случаях: во-первых, чтобы расправиться с врагом сзади, например с часовым или охранником, который может поднять тревогу, а во-вторых, чтобы избавить товарища, получившего смертельное ранение на поле боя, от мучений.
— Солдат, сударь? — Я был поражен необычайной проницательностью философа и вновь вспомнил о Люблинском. Неужели я не заметил чего-то такого, что было совершенно очевидно для Канта? Я тяжело вздохнул, и тут все мои сомнения в собственном соответствии поставленной задаче с повой силой захлестнули меня. — Возможно, я совсем не тот человек, которому следовало бы заниматься этим расследованием, герр профессор. В моей работе один тупик сменяется другим. По правде говоря, сударь, у меня все больше возникает желание признать свое поражение и вернуться в Лотинген.
Он пристально смотрел на меня несколько мгновений, словно пытаясь проникнуть в глубочайшие тайники моей души.
— Вы хотите подать в отставку?
— Я не справляюсь с возложенным на меня поручением, сударь, — признался я, и голос мой сорвался. — Я заблудился в лабиринте. Любой новый поворот приводит меня в тупик. Что-то или кто-то постоянно ставит мне подножки. Из-за моих ошибок погибло больше людей, чем лежит на совести убийцы. Я…
Я замолчал, не в силах продолжать.
Кант еще крепче сжал мою руку.
— Вы спрашиваете себя, где вы ошиблись. Ведь так? Вы задаетесь вопросом, какой очевидный факт вы проглядели.
— Да, сударь. Вы снабдили меня всеми необходимыми инструментами для понимания того, что происходит здесь, в Кенигсберге. И тем не менее у меня ничего не вышло. Вы все еще верите, что я способен раскрыть эти преступления?
Кант ответил не сразу. Он вновь взял меня за запястье. Его высохшая рука, подобно облачку пыли, мягко опустилась на мою руку. Он хотел меня утешить, и я действительно почувствовал себя несколько спокойнее. Затем Кант наклонился ближе и прошептал мне на ухо:
— Когда вы пришли ко мне сегодня утром, мой дорогой Ханно, с инструментом убийцы и новой версией о ведьме и колдовстве, признаюсь, я усомнился в правильности своего выбора. И подумал, что, может быть, будет лучше, если… я освобожу вас от тягостного бремени, которое возложил на вас.
— Неужели, сударь? — спросил я, исторгнув из себя тяжелый вздох, напомнивший последний хрип проколотых мехов. Это суждение стало окончательным ударом по тому, что еще сохранялось от моей гордости и веры в себя.
Он громко вздохнул.
— Но я передумал. Поэтому я и пришел, — сказал он. — Дни мои на земле сочтены. Несмотря на все ваши ошибки, вы обязаны продолжить начатое.
— Я ведь не оправдал вашего доверия, сударь! С тех самых пор…
Кант не дал мне закончить.
— Вам известно нечто такое, что люди, подобные Рункену, никогда бы не могли даже вообразить, — произнес он с неким смаком. — Я собрал в своей лаборатории сведения для разумного человека, способного понять логику причины и следствия. «А» ведет к «В», «В» к «С» и никуда больше. Но это только одна сторона медали. В расследуемых нами убийствах есть еще один очень важный аспект, который не следует упускать из виду. Самый важный, пожалуй.
— Какой аспект, сударь? — спросил я, сжимая руки в жесте абсолютной беспомощности. — Разве есть еще что-то, на что вы не обратили мое внимание?
— Кривое древо человеческой души, Ханно. В человеческом мире Логика не срабатывает. Разве вы забыли, о чем собирались рассказать мне в первый день нашего близкого знакомства? — Он не стал дожидаться ответа. — А я ни на мгновение не забывал ваших тогдашних слов. Я вернулся к той нашей беседе и тогда, когда мы стояли над телом мальчишки на берегу реки Прегель. Сержант Кох, весьма проницательный человек, выразил удивление, когда я предложил на рассмотрение эту идею. Он, должно быть, принял меня за настоящего монстра. Но вы не обратили ни малейшего внимания на мои слова и продолжаете упорствовать в своем пренебрежении. А ведь вы знаете ответ гораздо дольше, нежели хотите признать. Помните, вы говорили: «Существует один вид человеческого поведения, который можно уподобить необузданности сил Природы. Самый дьявольский. Хладнокровное убийство. Немотивированное убийство». Вы помните собственные слова?
Он изо всех сил пытался встретиться со мной взглядом. Затем снова похлопал меня по руке.
— Вам следует обратить большее внимание на сказанное вами когда-то, каким бы странным и чудовищным оно вам сейчас ни представлялось. Вы гораздо ближе к истине, чем думаете. — Профессор попытался подбодрить меня своей ослепительной улыбкой. — А сегодня утром вы сообщили мне о пятнах грязи на одежде жертв.
Я нахмурился. Кант немного отодвинулся и прищурился.
— Убийца заставляет жертву опускаться на колени перед тем, как нанести удар. Мы ведь согласились с этим утверждением, не так ли?
— И я предположил, что преступницей могла быть женщина.
— Убийца не женщина! — воскликнул он с новой вспышкой энергии. — Названная хитрость многое может поведать о том типе характера, которым наделен преступник.
— У вас появилась идея, профессор? — спросил я, не скрывая нетерпения, но Кант поднял палец, заставив меня замолчать, затем приставил его ко лбу, словно для того, чтобы показать, что у него в голове формируется некая важная мысль.
— Желание этого человека убивать гораздо сильнее его способности исполнить задуманное. Он выбрал именно такое орудие убийства из-за его точности и минимальности усилия, необходимого при его использовании. Вы помните, что я говорил вам, показывая отрезанные головы и едва заметную рану у основания черепа жертв?
— «Оно вошло, словно горячий нож в сало», — процитировал я.
— Совершенно точно! Но каким образом преступнику удавалось удерживать жертву в неподвижности?
— Люблинский, — пробормотал я.
Кант уставился на меня, как на безумца.
— При чем тут он?
— Час назад я беседовал с ним, сударь. Он сообщил мне нечто такое, что, как мне представляется, служит дополнительным аргументом в пользу вашего предположения. Он сказал, что каждая жертва сжимала в руке какой-то предмет. Он не упомянул об этом в своих донесениях. Думаю, что и вам тоже.
— Вот видите! — воскликнул Кант, и глаза его засверкали от волнения. — Какое удивительное коварство! Люблинский — то самое «кривое древо» в предельной степени. Давайте же сложим кусочки мозаики. Во-первых, жертвы не пугаются человека, приближающегося к ним. Во-вторых, они по собственной воле опускаются перед ним на колени. В-третьих, в руках каждый из них держит какой-то предмет. Затем все они умирают. Вы во всем предпочитаете путь Логики. Ханно, — заметил он с иронической улыбкой. — Скажите, какой вывод вы можете сделать из полученной информации? — Прежде чем я успел ответить, Кант продолжил тем же наставительным тоном: — Убийца просит ему помочь. Он взывает к человеческой доброте, прося избранную им жертву поднять какой-нибудь мелкий предмет, который он якобы уронил, а на самом деле положил в качестве приманки. И конечно, все они соглашаются. Такова человеческая природа. И опустившись на колени, они обнажают затылок для смертельного удара. Вот ради чего я пришел сюда. Сообщить вам это. А теперь я предоставляю вам самому решать задачу дальше.
Кант попытался встать, но сумел лишь слегка подвинуть скамью по каменному полу. Я бросился ему на помощь.
— Вы должны мне кое-что пообещать, сударь, — сказал я.
— Я никогда не даю никаких обещаний, — ответил он с обворожительной улыбкой, — до тех пор, пока с абсолютной точностью не узнаю, какие последствия влечет за собой их исполнение.
— Превосходно, — рассмеялся я: демонстрация Кантом веры в мои способности успокоила мои сомнения и пробудила оптимизм. — Впредь, если вам понадобится что-то сообщить мне, пошлите за мной, и я тут же приду.
Я не успел закончить фразу. В это мгновение дверь распахнулась, и вместе с порывом холодного ветра в помещение влетел солдат. За ним следовал Иоганн, на его бледном круглом лице отобразилось выражение чрезвычайного замешательства.