В этом водворении «православного хрестьянского царя» на польский престол руками запорожского войска казацкий гетман (в переписке с Москвой он уже тогда подписывался так, чего еще тщательно избегал, писавши полякам) видел даже исполнение какого-то «предвечного пророчества Христова», хотя едва ли сам сумел бы сказать, где его можно найти.
Вначале Москва, так недавно сама избавившаяся от польского царя, относилась, однако же, к «предвечному пророчеству» довольно холодно. За пятнадцать лет перед тем Смоленск не удалось добыть обратно у поляков – где уж тут, казалось бы, мечтать о польском престоле? Только неожиданно блестящие успехи московских войск в начавшейся в 1654 году войне (в первых числах июня сдался первый «литовский» город Дорогобуж, а в августе московские воеводы стояли уже на старой литовской территории, под Могилевом; год спустя московский царь вступал в Вильну и, с благословения патриаршего, стал писаться «великим князем литовским») выдвинули вопрос о польской кандидатуре Алексея Михайловича в область практической политики. Но тут сейчас же и обнаружилось, как близоруки были надежды запорожского войска. Одна мысль о том, что московский царь, может быть, сделается и королем Польши, крайне ослабила энергию Москвы в борьбе с этой последней. Польские дипломаты систематически манили царя Алексея престолом Речи Посполитой и очень удачно выменивали на эти туманные надежды вполне реальные куски занятой московскими войсками территории. А к Украине будущий православный государь Польши стал так относиться, что Хмельницкому пришлось искать подмоги у Карла X Шведского и Ракочи Венгерского.
Надежды на всемогущего короля-царя, который смирит гордых панов, поблекли у Хмельницкого, впрочем, еще гораздо раньше. Не нужно забывать, что, он по собственному признанию, «сделал то, чего не мыслил». Казацкие восстания до сих пор всегда кончались неудачей, как только на театре войны появлялась регулярная коронная армия. Теперь случилось неслыханное: вся эта армия, с двумя ее главными командирами, гетманами, оказалась в казацком плену. По той же переписке Богдана с царем Алексеем видно, до какой степени самому казацкому предводителю трудно было освоиться с таким неожиданно счастливым оборотом дела: взятие в плен гетманов Хмельницкий прямо приписывает татарам, уменьшая свою военную славу к явной невыгоде для своей конечной цели – союза с Москвой. Ряд новых побед приучил его к тому, что он сильнее, чем мыслил когда бы то ни было.
Тон его переговоров с московскими дипломатами становится все увереннее. Москва ему еще очень нужна, но он говорит с нею уже почти как с равным. Вначале он, и бунтуя против Речи Посполитой, не мог себе представить себя иначе, как польским подданным; мы видим, что даже еще в разгаре революции он не переставал уверять короля Яна Казимира в своих верноподданнических чувствах. Но это было в официальных документах, где каждое слово взвешивалось. В застольной беседе, когда языки развязывались, Богдан уже в феврале 1649 года начинает называть себя «единовластием русским».
Эта мысль, что он, Хмельницкий, – государь новой страны, независимой казацкой Украины, мысль, которой раньше он сам испугался бы в трезвом виде, начинает сквозить все отчетливее в его внешней политике и в мелочах, вроде подыскивания для своего сына невесты непременно из владетельного дома, хотя бы и не важного, молдавского, сквозит и в крупном – в его договоре с Москвой. «Борони Боже смерти на пана гетмана (ибо всякий человек смертен – и без того не может быть)» – читаем мы в одном из пунктов этого договора: и вы чувствуете, что это не только договор казацкого войска с московским правительством, но и договор двух государей, гетмана Богдана с царем Алексеем.
Наиболее полного выражения эта идея достигает в одном из позднейших документов, грамоте Хмельницкого обывателям пинского повета, прибегнувшим к покровительству войска запорожского. Проф. Грушевский справедливо отметил, что в этой грамоте нет ни звука о Москве (если не считать титула – «гетман войска его царской милости запорожского»), и это, без сомнения, характерно для тех отношений, в каких стоял тогда к московскому правительству гетман, но, может быть, еще характернее обещание пинчанам протекции гетмана с «потомками нашими и всем войском запорожским».
Богдан чувствовал себя в эту минуту не только монархом, но и наследственным монархом, несмотря на выборы гетмана, которые он, конечно, признавал теоретически, но это так же мало делало его демократом, как раньше казацкий «республиканизм» мало мешал его верноподданническим чувствам к Яну Казимиру. Конечно, гетмана выбирают, но выбрать должны, разумеется, моего сына – в этой формуле было мало логики, но психологически она понятна.
Что касается польского правительства, в свое время оно играло на противоречиях классовых интересов внутри самого казачества – на вражде «дуков» и «нетяг». Ошибка ординации 1638 года в том и заключалась с польской стороны, что ординация, уничтожив казацкое самоуправление вовсе, на время отодвинула на старый план всякие внутренние казацкие разногласия, и «дуки» выдвинули из своей среды гетмана Богдана.
Восстановление казацкой, а не украинской, автономии должно было восстановить и прежние отношения внутри автономного казачества, и московское правительство не хуже польского сумело использовать классовую вражду казацкого верха с казацким низом. Постепенное превращение казацкого государства в московскую провинцию, только управляемую на особых условиях, было ближайшим результатом этого. В трех гетманствах – Выговского, Юрия Хмельницкого и Брюховецкого – процесс был почти закончен. Боярин Брюховецкий был уже не столько «казацким государем», сколько просто наместником государя московского с особыми полномочиями. А к началу XVIII века это положение стало считаться настолько нормальным, что попытка Ивана Мазепы подражать Хмельницкому в деле шведского союза даже для самого казачества показалась настоящей государственной изменой.
Москве необходимо было ассимилировать Украину по той простой причине, что иначе московская «польская Украина» превращалась в бездонную бочку, и основная задача, из-за которой только и стоило вмешиваться в казацко-панскую войну, – колонизация пристенных южных уездов Московского государства, становилась задачей неразрешимой. В Москве на каждого прибылого черкаса смотрели как на ценную добычу и даже по поводу Хмельницкого одно время питали надежду, что, может быть, он со всем «войском запорожским» перекочует в московские пределы, на Донец, а теперь Украина начала полниться на счет этих самых московских пределов. То явление, которое мы отмечали уже выше, бегство великоросских крестьян в казачину, продолжалось неудержимо и после смерти Хмельницкого. «В это время, – говорит Костомаров о гетманстве Юрия Хмельницкого, – Малая Русь сделалась притоном беглых людей и крестьян из Великой Руси. Из уездов Брянского, Карачевского, Рыльского и Путивльского от вотчинников и помещиков бегали боярские люди и крестьяне в Малую Русь, составляли шайки около Новгорода-Северского, Почепа и Стародуба, нападали на имения и усадьбы своих прежних владельцев, и делали им всякие «злости и неисправимые разорения».
Любопытно, что интересы «можнейших» и московского правительства в этом пункте совпадали: для казачества и свои «гультяи», просившиеся в его ряды, были не малой докукой. Что же было сказать о тех, кто старался пробраться на Украину из-за московского рубежа? Гетман Выговский (заступивший место Хмельницкого после смерти последнего 27 июля 1657 года) бил челом царю Алексею, чтоб великий государь послал сделать перепись между казаками, написать 60 000 и вперед бы гультяям в казаки писаться было не вольно. Очень хорошо, что решено царских воевод посылать по украинским городам: «Этим в войске бунты усмирятся; да хотя бы государь и в иных городах изволил воеводам быть, то у них бы в войске было гораздо лучше и смирнее; изволил бы великий государь послать в войско запорожское своих воевод и ратных людей для искоренения своеволия».
Найдя московское правительство в деле «искоренения своеволия» недостаточно энергичным, Выговский ушел к полякам, к тем кто его поддерживал, это достаточно ясно из договора, заключенного им с Речью Посполитой в Гадяче (6 сентября 1658 года). По одной из этих знаменитых «гадячских статей», король обязывался «нобилитовать», возвести в шляхетское звание казаков, которых представит ему гетман, по другой – все уряды и чины в воеводствах Киевском, Брацлавском и Черниговском должны были остаться в руках шляхты. Казацкая старшина и местное дворянство сливались теперь и фактически, и юридически в один класс.
В первую минуту Москва так испугалась неминуемой, казалось, потери Украины, что московскому главнокомандующему, князю Трубецкому, было дано полномочие – просто переписать гадячские статьи на царское имя, если Выговский согласится. Но Москва напрасно беспокоилась: если царские воеводы не хотели покончить с «своевольниками», дабы не нарушать необходимого для них на Украине неустойчивого равновесия, всегда дававшего повод для московского вмешательства, то поляки не могли этого сделать. Занятые в это время войной на других театрах, они не в состоянии были предоставить в распоряжение Выговского более 1500 человек коронного войска.
С москвичами преемник Хмельницкого справился только при классической помощи татар, лишний раз оправдав поговорку: «За кого хан, тот и пан». Крымцы уничтожили московское войско (под Конотопом, весной 1659 года), но оставить их в стране для «поддержания порядка» не пришло бы в голову самым жадным до шляхетского звания казакам. А между тем без жандарма они обходиться уже не могли. «Благоразумнейшие из старшин казацких молят Бога, чтобы кто-нибудь или ваша королевская милость, или царь взял их в крепкие руки и не допускал грубую чернь до такого своеволия», – писал польскому королю его генерал, начальствовавший небольшим коронным войском на Украине.
Пришлось обратиться опять к Москве, и Выговский уступил булаву сыну Хмельницкого Юрию. Условия, предъявленные Москве при этом случае казацкой старшиною, представляют собой последнюю попытку отстоять казацкую автономию, как понималась она при отце нового гетмана. Мы опять видим перед собой казацкое государство, самостоятельно сносящееся с иными странами, только с ведома своего союзника и покровителя; опять находим просьбу, чтобы царских воевод на Украине не было, разве в одном Киеве.