Как ни прискорбно присоединяться к «реакционному» мнению против «либерального», но приходится признать, что проф. Загоскин, утверждавший, что шляхетство нисколько не интересовалось содержанием подписывавшихся ими проектов, был ближе к истине, чем его противники, старавшиеся дать фактам «иное объяснение». Когда сами авторы проектов, записные литераторы, вроде историка Татищева, видимо, не умели отличить конституционную монархию от абсолютной, чего же тут требовать от бравых капитанов и поручиков, «подмахивавших» то ту, то другую бумажку, в зависимости от того, кто ее подсовывал?
Мы не будем поэтому обременять читателя детальным анализом «плохо переваренных» проектов: этому анализу место в специальной работе по истории русской публицистики XVIII века, а не в общем историческом курсе. Для нас и тут интересны лишь классовые тенденции, которые должны были сказаться в проектах, даже помимо воли их авторов, и как бы смутно ни было политическое миросозерцание этих последних.
Наиболее близким к реальной русской действительности был тот проект, который первым возник в головах верховников, ошеломленных неожиданным исчезновением символической фигуры, игравшей столь незаменимую роль во всех их комбинациях. Верховный совет был советом при императоре, а он умер; от чьего же имени теперь говорить и действовать? Если судить по намекам некоторых из иностранных дипломатов на какую-то «республику без главы» (republique sans chef), было кем-то высказано мнение, что совет может править от своего собственного имени. Насколько мысль была неудачна, можно судить по тому, что именно так старались изобразить потом намерение верховников их самые лютые враги, вроде Феофана Прокоповича. Члены совета и сами, конечно, прекрасно понимали это, и о «республиканском» проекте говорить поэтому вовсе не приходится.
Первая реальная мысль была гораздо проще. Раз императора нет, надо его выдумать, надо немедленно найти новое лицо, которое могло бы стать таким же живым символом, каким был Петр II, и притом столь же удобным. Малолетство или, во всяком случае, крайняя молодость номинального носителя власти являлась тут весьма капитальным качеством, а еще надежнее, если несовершеннолетний государь будет взят из «своей семьи». Мальчик-император умер, отчего не посадить императрицу-девочку? Обрученной невесте Петра II было 17 лет, по возрасту она очень подходила. Права ее были, так сказать, одною только ступенью ниже прав Екатерины I: та была обвенчана, эта только обручена, но зато та была Бог весть какого происхождения, а эта – русская княжна Рюриковой крови.
Для большего подкрепления ее прав ее родственники не постеснялись даже распустить слух, что она беременна от покойного императора: факт, по тогдашним временам, не столь уже скандальный, если вспомнить, что обе дочери Екатерины I считались большинством рожденными вне брака, что не мешало им быть принцессами и цесаревнами не хуже других.
Но Екатерине I доставили престол не ее права, а гвардейские штыки: могла ли рассчитывать на их содействие княжна Долгорукая? Ее родственники, как практические люди, с этого и начали, рассуждая, кто из них в каком гвардейском полку подполковник, а кто майор. Особенно близкими к кандидатке оказывались, по-видимому, преображенцы, с заряженными ружьями окружавшие обрученных в день помолвки: такое распоряжение отдал их начальник, брат государыни-невесты и фаворит императора Иван Долгорукий. Будь этот последний человеком закала Григория Орлова, мы, несомненно, имели бы в истории хотя попытку интронизации княжны Екатерины и, быть может, не неудачную. Но добродушный кутила-мученик, князь Иван не пошел дальше сочинения подложного завещания Петра II, да и то оставил в своем кармане. А дееспособный в данном смысле член семьи, фельдмаршал князь Василий Владимирович, и на помолвку-то своей племянницы с государем смотрел весьма косо, содействовать же ее возведению на престол отказался самым решительным образом.
Еще меньше можно было ожидать содействия основанию династии Долгоруких со стороны верховников других фамилий, особенно Голицыных, которые к влиянию Долгоруких всегда относились весьма ревниво, а из них Дмитрий Михайлович был фактическим президентом совета, с военным же влиянием его младшего брата, фельдмаршала, считались уже в дни Меншикова. С первого же шага, таким образом, «замыслы верховников» тормозились в их собственной среде; это не сулило «замыслам» ничего доброго.
С провалом попытки обладить дело «семейным» путем – наиболее примитивно-феодальным способом – приходилось искать путей более сложных. По-видимому, руководствуясь какими-то личными расчетами, князя Василий Лукич Долгорукий выдвинул кандидатуру племянницы Петра I, герцогини курляндской Анны Ивановны, имевшей на российский престол разве чуть-чуть больше прав, чем княжна Екатерина Долгорукая. Кандидатура прошла легко – Анна была всем чужая. Но это была уже не девочка, от нее можно было ожидать самостоятельных выступлений (позже она оправдала такие ожидания в максимальном размере), а главное – у нее в Митаве был свой двор, готовое гнездо конкурентов для тех, кто теперь управлял Россией.
Кажется, опасения со стороны этого курляндского двора и послужили исходной точкой знаменитых «кондиций», которые мы не станем излагать здесь подробно, потому что они достаточно хорошо известны. Недаром из всех пунктов «кондиций» наибольшее внимание вызвал тот, который запрещал Анне держать при своем дворе придворных чинов из иноземцев. Он обсуждался два раза, и слишком обнаженную редакцию первоначального проекта заменили потом более запутанной и «приличной»: «В придворные чины как русских, так и иноземцев, без совету Верховного тайного совета не производить». Сразу восстанавливать против себя курляндских друзей Анны Ивановны, очевидно, не хотели: в разговорах в обществе уже определенно называли по имени Бирона.
Во всем остальном кондиции, представляющие собою, как доказал шведский историк Иерне, простую выборку из соответствующих шведских документов, вполне оправдывали отзыв Феофана Прокоповича, что верховники «не думали вводить народного владетельства, но всю владения крайнюю силу осьмичисленному своему совету учреждали». Кондиции везде говорят о правах совета, систематически опуская сословия, всюду фигурирующие рядом с советом в их шведском образце. Дело шло вовсе не о каком-нибудь новом ограничении самодержавия, а просто о закреплении за наличным составом Верховного тайного совета того положения, которое он фактически занимал при покойном императоре.
Но юридическое закрепление существующего имело не просто формальное значение. О том, как управляется Россия, до тех пор знали очень немногие; для массы имя государя покрывало все: теперь эта масса должна была узнать, что управляют, в сущности, Голицыны и Долгорукие с братией. При всеобщем довольстве режимом Верховного совета, быть может, такое неосторожное снятие покрова с тайны и прошло бы даром. Но когда люди недовольны, подобные открытия дают их недовольству чрезвычайно удобное оправдание. «Ни гражданские, ни военные чины не получают жалованья, – писал саксонский посланник Лефорт за два месяца до смерти Петра II. – Мало полков, которым были бы должны меньше чем за год, что же касается генералитета и гражданских чиновников, то они не получали жалованья по десяти и по восьми лет. Что сталось с деньгами? я не знаю». Шляхетство хорошо это знало: деньги разворовали верховники.
Еще совет не пал как учреждение, а уже двух Долгоруких судили за лихоимство и грабеж казны. Но если остальные надеялись откупиться их головами, они жестоко ошибались. «Когда, – пишет тот же дипломат, – фельдмаршал Долгорукий предложил Преображенскому полку присягнуть царице и Верховному тайному совету, они отвечали, что переломают ему ноги, если он еще раз явится к ним с подобным предложением. Это заставило изменить форму присяги».
Быть может, люди, не знавшие других средств, как «переломать ноги» или «разбить голову», сами по себе, непосредственно, и не так были еще опасны столь опытным политикам, как князь Дмитрий Голицын или Василий Лукич Долгорукий. Но к их услугам сейчас же нашлись люди, политически не менее искусившиеся, нежели сами верховники. То были отчасти даже члены Верховного совета, но составлявшие в нем незаметное меньшинство, как Головкин, бывший канцлер Петра I. Отчасти люди, считавшие за собой все права стать такими членами, но, к их удивлению и ярости, оставшиеся за бортом. Их типом был бывший петровский генерал, прокурор Ягужинский. Еще за год до смерти Петра II эти люди составляли «очень страшную» (tres formidable) партию, готовившуюся вступить в бой с Голицыным и Долгорукими. Могла ли эта «очень страшная» партия пропустить такой момент, как теперь, когда верховники вынуждены были балансировать над пропастью?
Ягужинский в самый момент составления кондиций сделал попытку столковаться с ними. Он был грубо отстранен и ответил на это, послав Анне письмо, раскрывшее ей глаза на действительное положение дел. После этого его сколько угодно можно было арестовывать и сажать «за караул»: удар был нанесен и пришелся метко. А за Ягужинским стояла плотная шеренга петровских «генералов», каждый из которых что-нибудь имел против верховников. Умнейший из последних, Дмитрий Голицын, очень скоро должен был увидеть, что ему и его товарищам ничего не остается, кроме почетной капитуляции; да вопрос был – примут ли еще и ее?..
Капитуляция, которую придумал князь Дмитрий Михайлович, нашла чрезвычайно своеобразную форму: она показывает, насколько выше был он среднего уровня «верховных господ» того времени. Голицын решил спасти Верховный тайный совет, откупившись от дворянства конституцией. Принимая во внимание средний политический уровень тогдашних дворян, здесь было не без демагогии, конечно. Возможно, что Голицын даже сознательно рассчитывал иметь в шляхетских низах послушную «голосующую скотину», которую в критическую минуту можно направить против настоящего конкурента верховников, «генералитета».