ческих приемов, как завести порядок в делах, и мелких уловок, как привлечь на свою, сторону тех или других влиятельных чиновников. Забота о распространении школ является единственным живым словом в этой части канцелярской программы, а наивные мечтания о торге с иностранными государствами ружьями, которые изготовляет Тульский завод, исчерпывают всю «экономическую политику». Перечислить все мелочи оказался, однако, бессильным даже этот, живший исключительно мелочами, ум, и каталог благополучия Российского государства остался недоконченным.
Любопытно, что в беловом тексте эти мелочи, хоть несколько осмысливающие голые фразы о страхе Божьем и любви к правосудию, вовсе отсутствуют: обобщить их автор не сумел, а перечислить их все постеснялся, щадя свою высокую читательницу (правительницу Анну Леопольдовну). В результате получился документ, своею высокопарной бессодержательностью выделяющийся даже в литературе русских официальных проектов.
Но если деятели бироновщины сами не умели возвыситься до политических обобщений – и тем дали и потомству случай оценить всю разницу между ними и людьми такого калибра, как Дм. Голицын или хотя бы даже Меншиков – это не значит, чтобы в их поведении не было никакой общей политической линии. Ее давала обстановка, независимо от того, сознавалась она или нет. Ища этого общего в политике своих врагов-правителей, русские дворяне времен Анны, совершенно так же, как впоследствии крепостные мужички их внуков, видели все зло в немецком происхождении Остермана, Бирона и их компании: «немец-управитель», известно, всегда «отчаянный грабитель».
Ввиду тенденции новейшей историографии просто-напросто устранять из поля своего зрения национальные конфликты, вместо того, чтобы объяснять их, сводя к социальным, приходится очень подчеркнуть, что борьба с бироновщиной, как с «немецким игом», вовсе не выдумана позднейшей литературой, как нередко бывает в подобных случаях. Субъективно, идеология русского шляхетства около 1740 года носила, несомненно, резко выраженный националистический характер – это факт не менее осязательный, нежели, например, шовинизм английской буржуазии в дни войны с бурами.
«Немецкую партию» сочинил не XIX век, как кажется некоторым новейшим историкам, о ней весьма дружно говорят, со слов русской публики, современные иностранные дипломаты. «Надменность и наглость, с которою ведут себя теперь при здешнем дворе курляндцы и лифляндцы, увеличивают почти до невероятной степени ненависть к ним московитов; и самые благоразумные поэтому начинают опасаться, как бы их (mm. les courlandais) не постигла когда-нибудь та же катастрофа, которая случилась некогда с поляками, которые властвовали над Россией, как теперь эти», – такие слова были написаны немного больше, чем через год после воцарения Анны, и не квасным русским патриотом, а французским резидентом при русском дворе, делавшим своему двору чисто деловое сообщение.
И такой отзыв не один – разговоры о «господстве иностранцев» составляют нечто вроде припева ко всем доносениям Маньяна, а на этих донесениях строилась вся политика французского кабинета относительно России; спекуляция на оскорбленное национальное чувство русского «народа», т. е. русского дворянства – широкой полосой входила в эту политику, о которой нам еще придется говорить, и ее удача, успех французской кандидатуры цесаревны Елизаветы, сама по себе достаточно доказывает, что правительство Маньяна строило не на песке.
Заговор носился в воздухе все время царствования Анны. Правительство, вышедшее из государственного переворота, могло быть сильным, только верно соблюдая молчаливый договор с теми, кто этот переворот устроил в его пользу. Но мы знаем, как оно было далеко от этого. Шляхетство медленно приходило к сознанию, что его обманули, что его использовали «курляндцы и лифляндцы». Но было настолько ясно, что рано или поздно это будет понятно, что нетерпеливые люди спешили использовать оппозиционное настроение шляхетства раньше, нежели оно успело сложиться. Одно донесение голландского посланника из Москвы от 6 января 1731 года, показывает нам неудачный финал заговора, сложившегося в Москве меньше, чем через год после патетических сцен «восстановления самодержавия». Во время одной из почти ежедневных поездок Анны в Измайлово, под одной из придворных карет, ехавшей непосредственно перед каретой императрицы, внезапно осела земля; в провале увидали «бревна, отрывающиеся и падающие друг на друга вместе с огромными глыбами камней, нагроможденных по бокам».
К счастью для Анны Ивановны, технические средства, которыми располагали эти отдаленные предшественники народовольцев, были далеко ниже поставленной ими себе задачи: мина без пороха действовала так медленно, что пассажиры кареты успели из нее выскочить без всякого вреда для себя. Тем не менее императрица немедленно вернулась во дворец. Последовали, разумеется, аресты, но открыть, видимо, ничего не удалось; придворные сплетни приписывали дело первой жене Петра, монахине Евдокии Лопухиной…
Необычайно яркую картину настроения, переживавшегося теми, кто, казалось, так твердо занял престол, дает рассказ Маньяна о способе, каким Анна обеспечила престолонаследие за своей, т. е. старшей, линией дома Романовых, потомками царя Ивана Алексеевича. Самая пылкая фантазия может себе представить при этом обстоятельстве дворцовые интриги, бурные заседания высших государственных учреждений, может быть, подтасованные их решения, но не то, что происходило в действительности. «В ночь с прошлого четверга на пятницу (дело было в декабре 1731 года) царица повелела своему обер-камергеру (Бирону) призвать майора гвардии Волкова и предписать ему собрать к четырем часам утра все три гвардейских полка перед входом во дворец. Майор, встревоженный тем, какое обстоятельство могло вызвать подобное распоряжение среди ночи, стал просить обер-камергера открыть ему причину, но последний ответил ему, что и сам ее не знает и не советует ему, вдобавок, идти за объяснениями к царице. Волков повиновался.
В четыре часа войска стояли под ружьем, а на рассвете царица призвала в свои аппартаменты членов своего совета и главных офицеров своей гвардии и обратилась к ним с речью, содержавшею вкратце следующее: для предупреждения беспорядков, подобных наступившим по смерти ее предшественника царя Петра II и столь противных древним заветам русского правительства, что следствием их чуть не явилась окончательная гибель государства, она, царица, полагает, что в этом случае нет более верного средства, как назначить себе преемника при жизни».
Вслед затем сначала приглашенные высшие чины, а следом за ними и вся гвардия присягнули новому наследнику – не столько назначенному, сколько, употребляя военное выражение, «обозначенному», ибо он еще не родился. Им должен был стать несчастный Иван Антонович, политическое существование которого началось, таким образом, под штыками, покончившими с его физическим существованием впоследствии. На редкость «военный» царь, хотя он ни разу в жизни не был на плац-параде! И для дополнения военного характера всего события оно закончилось арестом генерал-фельдмаршала, последнего уцелевшего представителя фамилии Долгоруких, князя Василия Владимировича.
Определенные признаки брожения не только при дворе, а и в более широких кругах, можно было заметить уже к осени 1732 года. «На сих днях в разных местах появились пасквили, – доносил 23 сентября этого года саксонский резидент, – в крепость заключены различные государственные преступники, между которыми немало священников; третьего дня привезли еще из Москвы трех бояр и одиннадцать священников; все это держится под секретом. Главная причина народного неудовольствия то, что возобновили взимание недоимок, от которых должны были отказаться царица Екатерина и Петр II».
Другие донесения прибавляют еще кое-какие мотивы «народного недовольства», в особенности натуральные повинности, при помощи которых строились не только крепости, а и дворцы Анны Ивановны. Отнимая рабочие руки у помещиков, правительство сильно озлобляло последних; читатель не забыл, конечно, что «народ» иностранных дипломатов это и есть «шляхетство».
С формальным заговором, однако же, курляндское правительство встретилось не раньше 1738 года. Он связан с именем Долгоруких и известен исключительно со слов иностранцев, русские документы о нем молчат, и русские историки, начиная с Соловьева, не видят во всем деле ничего, кроме сплетни, пущенной в ход бироновцами для того, чтобы оправдать перед европейским общественным мнением «всенародное» истребление несчастной семьи; на самом деле, новая опала Долгоруких объясняется исключительно мстительностью Анны и Бирона.
Психологически не совсем понятна месть, отложенная на семь лет, придумать сплетню было ведь так же легко в 1732-м, как и в 1738 году. Гораздо труднее было обставить дело так, чтобы сплетня подходила к событиям не только 1738-го, а и 1741 года, оправдавшим именно то, что в рассказе иностранцев кажется всего невероятнее.
Вот этот рассказ в существенных чертах: возмущенные разорением страны и господством немцев, «некоторые из значительнейших русских фамилий» стали «искать наиболее подходящих средств, чтобы освободиться от ига чужеземцев и ввести в России, при помощи революции, новую форму правления. Князья Долгоруковы, Нарышкины и Голицыны составили с этой целью неудавшийся заговор, пытаясь возбудить всеобщее волнение и заставить взяться за оружие подданных, принадлежавших к их партии; рассчитывая на поддержку со стороны Швеции, они хотели, таким образом, устранить царицу, принцессу Анну (мать будущего императора Ивана) и супруга ее, принца вольфенбютельского, равно как и всю семью герцога курляндского, истребить, кроме того, немцев или прогнать их из страны. Еврей Либерман, придворный банкир и фаворит герцога курляндского, должен был быть предан в руки разъяренной черни. Согласно этому невыполненному замыслу принцесса Елизавета должна была быть провозглашена императрицей».
Какая дичь, скажет всякий, дойдя до места, где говорится о «поддержке Швеции». Но в 1741 году Елизавета стала русской императрицей именно при содействии Швеции, которого она сознательно и настойчиво добивалась, восшествие ее на престол сопровождалось националистической реакцией, и, в частности, ее правление ознаменовано резкими проявлениями антисемитизма, до тех пор настолько чуждого русским официальным кругам, что крещеный еврей мог быть царским министром и одним из «верховных господ».