Революция превратилась в дуэль Исполнительного комитета, с одной стороны, русского правительства – с другой. Покушения, убийства и казни – казни, убийства и покушения наполняют, совсем и без исключения, хронику революционного движения с 1878 по 1881 год. Причем сразу бросается в глаза, что казней было гораздо больше, чем покушений, – неизмеримо больше, чем убийств. С августа 1878 по декабрь 1879 года было казнено семнадцать революционеров, а со стороны правительства за этот промежуток времени пали только двое: харьковский губернатор кн. Кропоткин и шеф жандармов Мезенцев. Тут уже была не «смерть за смерть», а смерть за десять смертей. Желябов правильно резюмировал положение, сказав: «Мы проживаем капитал».
Сосредоточение всех покушений на одном лице – Александре II – еще раз диктовалось объективными условиями: приходилось спешить, чтобы сделать что – нибудь решительное раньше, чем правительство всех переловит и перевешает.
На стороне народовольцев была опять неумелость русской полицейской организации: несколько набив руку на ловле пропагандистов, она, эта организация, снова растерялась перед террором. С пропагандистами было сравнительно легко: в городе достаточно было следить за молодыми людьми, обладавшими «нигилистическими» признаками (длинные волосы у мужчин, короткие у женщин, плед, синие очки и т. п.), чтобы с риском громадных ошибок, разумеется, уловлять «неблагонадежных». А так как за ошибки платили арестованные, а не полиция, то последняя могла относиться к своим промахам с равнодушием, истинно философским.
В деревне было еще проще: достаточно было присматривать вообще за интеллигентными людьми, которые там, в деревне, все наперечет.
Но народовольцы жили как все, одевались как все, притом самая их малочисленность служила для них лишней ширмой: можно было арестовать сотню молодых людей с самой революционной репутацией и не быть уверенным, что среди них есть хоть один член Исполнительного комитета. А к классическому средству новейших дней, к провокации, прибегли только уже в период распада «Народной воли». Небогатая полицейская фантазия не сразу могла подняться до инфернальной картины – революционера – террориста, человека «обреченного», который согласился бы за хорошую сумму денег предать и свое дело, и своих товарищей.
При отсутствии буфера – каким могла бы явиться либеральная буржуазия, если бы она существовала у нас в сколько – нибудь значительных размерах и в сколько – нибудь организованном виде – реакция правительства на действия революционеров могла носить только полицейский, а не политический характер. Политика предполагает компромиссы – с либеральной буржуазией они могли быть, с террористами их быть не могло. Сами народовольцы прекрасно это понимали, и горьким укором звучали их слова, обращенные к «земским людям»: «Нам ли одним предстоит вынести на своих плечах историческую задачу переживаемой родною страною минуты? Так пусть же помнят земские люди, что в наших руках есть только одно средство – террор. Не с легким сердцем мы к нему прибегаем, нас вынуждают к тому сила обстоятельств и бессилие людей. Будет еще кровь; будем мы казнить, будут нас казнить. Ответственность за эту кровь падает не только на обезумевшее правительство, а и на тех, кто, сознавая неотложную потребность родины (как сознают ее либеральные земские люди) и имея в руках другие, мирные и легальные, средства борьбы, прячутся по норам, как только на них прикрикнут: молчать! руки по швам!».
«Сила обстоятельств и бессилие людей» были причиной того, что правительство Александра II всегда видело в террористах лишь нечто в роде бандитской шайки особого типа, с которой нечего разговаривать, которую можно только истребить и по отношению к которой «общество» играло роль попустителя. Ибо, ведь в самом деле: это «общество» столь многократно заявляло, что оно «гнушается крамолой»: чего же оно с нею не борется?
Сначала, после первых террористических выступлений, это содействие «общества» полиции в борьбе с террором подразумевалось само собою: на этой мысли построено знаменитое «Правительственное сообщение» от 20 августа 1878 года (две недели спустя после убийства Мезенцева). «Правительство должно себе найти опору в самом обществе, – уверенно говорилось здесь, – и потому считает необходимым призвать к себе на помощь силы всех сословий русского народа для единодушного содействия ему в усилии вырвать с корнем зло, опирающееся на учение, навязываемое народу при помощи самых превратных понятий и самых ужасных преступлений. Русский народ и его лучшие представители должны на деле доказать, что в среде их нет места подобным преступлениям…».
«Общество» и тут осталось совершенно пассивно: воззвания правительства и воззвания революционеров действовали на него одинаково слабо. Террористические покушения повторялись и после покушения Соловьева; объявив наспех пол – России на военном положении (были назначены временные генерал – губернаторы в Петербурге, Харькове и Одессе, с предоставлением им прав главнокомандующих армией в военное время; те же права получили и постоянные ген. губернаторы Москвы, Киева и Варшавы), Александр II образовал, под председательством Валуева, Особое совещание, которое попыталось детализировать вопрос об «обществе» и расследовать, какие же, собственно, в последнем имеются «разумные и охранительные силы»?
Это валуевское совещание имеет очень большое историческое значение: оно дало лейтмотив всей будущей политике Александра II и Александра III. Оно проектировало, рядом с некоторым облегчением повинностей, лежащих на общественных низах – в особенности на крестьянстве – и некоторыми льготами для общественных групп, опальных только по старой памяти, а к тому времени уже совершенно невинных (раскольники и поляки), ряд репрессивных мер по адресу нового суда и печати.
Террора, конечно, и валуевское совещание не остановило, но назначенный после нового удара террористов (взрыв Зимнего дворца 5 февраля 1880 года) фактически диктатором России Лорис – Меликов, в сущности, пошел дальше по той же дороге. Начальник «Верховной распорядительной комиссии по охранению государственного порядка и общественного спокойствия» был бы человеком чрезвычайно подходящим для организации буржуазной оппозиции против революционеров, если бы такая буржуазная оппозиция у нас тогда существовала.
Можно сказать, что в известном смысле он, со своей точки зрения, вполне разделял иллюзию народовольцев – будто на «общество» можно опереться. Само собою разумеется, что использовать это «общество» он надеялся в целях истребления «крамолы»: народовольцы пытались растолковать это «обществу» с первых же дней «диктатуры сердца».
«Назначение диктатором Лориса наши газеты, приветствовали, как начало либеральной эры, – писала «Народная воля». – Ждали от него чуть не Земского собора. Оказалось, что ничего этого не будет. «Не толкуйте, пожалуйста, о свободе и конституции, – сказал Лорис Суворину, – я не призван дать ничего подобного, и вы меня ставите только в ложное положение». Теперь политика Лориса определилась, он просто – «просвещенный деспот». Как человек неглупый, он понимает, что бессмысленно губить людей зря, что гораздо выгоднее не мешать жить разным раскаявшимся насекомым… Вместе с тем Лорис понимает, что у него не отвалится язык от лишней либеральной фразы. Ну, а затем – человек действительно порядочный, мысль действительно независимая, – трепещи! Просвещенный деспот – это лучшая характеристика, какую можно дать Лорис-Меликову».
«Деспотом» он был ровно в такой мере, в какой мог им быть старый кавказский генерал: не говоря уже о том, что он первый познакомил «общество» с применением полевого суда к политическим делам (покушавшийся на него Млодецкий был казнен в 24 часа), в дни «диктатуры сердца» вешали за одну найденную террористическую прокламацию. Одновременно для «раскаявшихся» специально была выдвинута приманка в виде облегчения положения административно – ссыльных и пересмотра самого закона об административной ссылке, – но не уничтожения ее вовсе, однако.
То, что программу Лорис-Меликова, согласно с административной традицией, держали в тайне, только усиливало ее эффект: «общество» присочиняло к ней все, о чем оно мечтало – и досочинялось до «конституции Лорис – Меликова». А конституция вся состояла, как известно, в проекте сенаторских ревизий. «Назначение ревизий не может, по моему убеждению, не произвести весьма успокоительного впечатления на общество, как новое доказательство высочайшего Вашего Величества попечения о благе народном», – писал он в докладе Александру II по этому поводу.
«Успокоение» и тут было главным, – но его предполагалось поставить прочно и на широком базисе. Ревизующие сенаторы должны были собрать данные и по вопросу об отмене подушной подати, и по вопросу об обязательном выкупе бывшими крепостными крестьянами их наделов, и по вопросу о возможности фабричного законодательства («выяснить, насколько необходимы законы, определяющие возраст рабочих и продолжительность дневной и ночной работы»), и по поводу расширения прав земства и т. д.
Затем предполагалось пригласить к участию в окончательной разработке материала, собранного сенаторскими ревизиями, выборных от губернских земств, т. е. представителей крупных и средних помещиков, с совещательным голосом, разумеется. Причем участие их в дальнейшем законодательстве отнюдь не предполагалось само собою, – так что знакомый нам валуевский проект 60–х годов был, несомненно, левее. Оттого, может быть, Александр II, отвергший еще раз валуевский проект (он вновь всплывал в конце 70–х годов), и утвердил, хотя не без колебаний, доклад Лорис – Меликова.
На революцию велась, таким образом, правильная осада: террористов надеялись отрезать от всех общественных слоев, где они могли рассчитывать на какое – нибудь сочувствие. Была не забыта при этом и учащаяся молодежь: уволили крайне непопулярного творца «классической» системы гр. Толстого, и назначили на его тесто министром народного просвещения «либерала» Сабурова. А когда «высшая полиция» даст свои плоды, и революционная кучка окажется изолированной, полиция обыкновенная, тем временем организовывавшаяся и натаскивавшаяся, должна была покончить с нею несколькими ударами.