— Давай, — подбодрил Серый, — всего два раза осталось по двадцать.
Зазнайка в ужасе перевёл взгляд на ветку. Ветка не собиралась ни ломаться, ни исчезать, ни проваливаться в Навь, как он того желал. Пришлось подниматься:
— Это ж откуда эти четыре раза по два десятка взялись?
— Как откуда? Ты ж сам и сказал.
Гордец только рукой махнул:
— Да помню, что сказал. Откуда я-то взял? — обошёл берёзу вокруг в поисках места поудобнее, стал на прежнее, поднял руки, готовясь к третьему заходу, и тут же их опустил. — В общем, как-то так четыре раза. Потом закончу. Недосуг сейчас. — белки в ветвях заверещали, судя по всему, передавая друг дружке проигранные орехи. — Давай ты теперь.
— С чего бы это? — сощурился Серый.
— Как? А об заклад?
— А я и не бился. Собственно, и доказывать мне ничего не просил.
Данко недоумённо вертел головой. Ясно, что где-то его обвели вокруг пальца, как малого щенка, но где именно?
Лес темнел с каждым шагом, перехватывая и так редкие лучи солнца, не пуская их прогреть землю и осветить дорогу двум забредшим в чащу путникам. Тропинка давно измельчала и растворилась в опавших листьях. Опасно пахло холодной сырой землёй, которая, однажды приняв добычу в крепкие объятия, уже не выпускает.
Младший волк всё так же неугомонно болтал, не замечая, что ответа дожидается всё реже, а тишина вокруг становится всё гуще:
— А потом я взял да и переплыл реку. Один. А течение, ух, какое было! Пороги будь здоров, вода ледяная…
— Мы разве не проходили уже этот пень? — задумался Серый.
— Не, тебе кажется. И вот я на том берегу встаю, отряхиваюсь. А времени-то передохнуть ни долечки…
— А давно мы идём? Что-то в животе урчит, словно целый день не ел. Вроде ж на самом рассвете выходили.
— Да часа не прошло. Эх, городские, — презрительно сплюнул оборотень.
— Я тебе точно говорю: эти кусты были уже. Вот и мухомор сшибленный валяется.
— Брось! Тебе кажется. Тут на каждом шагу мухоморы. Ну, я одежу скидываю и вижу, что, как назло, выплыл аккурат у деревни. А тут девки бельё полощут. И зыркают, бесстыжие, глазёнками… Да как завизжат! А вода, говорю ж, ледяная!
— Ты ври-ври, да не завирайся! — послышался сварливый старческий голос.
Мужчины замерли, заозирались — никого.
— Кто тут? — ни на шутку перепугался Данко. Свежи ещё оказались воспоминания о чудище, что сожрало бы его, кабы не помощь хрупкой, но неожиданно сильной женщины.
— Мне водяной всё доложил! За полуголыми девками неча подсматривать, так и не будут визжать. Серый молча плюнул через плечо и медленно стащил с себя телогрейку, выворачивая наизнанку[1].
— А ну стоять! Чаго удумал? — голосок стал обеспокоенным.
— И правда. Чего это ты? — заволновался Данко.
Серый вдохнул побольше воздуха, заранее слегка покраснел от смущения и выдал все самые смачные ругательства, что когда-либо слышал от жены.
Надо сказать, Фроська ругаться умела. Бабкино наследие — это тебе не шутки. Иной раз такого сказать могла, что мужики на рынке уважительно стягивали шапки, величали матушкой и провожали восхищёнными взглядами. Помянуть могла не только родню, так ещё и коня приплести к делу, про колено вспомнить да завернуть всё эдак, словно лентой перевязать.
Жили они тогда в Заречье. Не сказать, что особо богато: только что из родной деревни ушли, страху натерпелись от ополоумевшего Гриньки, вещей, почитай что, никаких. Знамо дело, считали каждую медьку. А тут радость: Серый заработал жене на первую обновку и, гордый до лопающейся на груди рубахи, повёл ту за покупками. Нашёлся и чудесный ярко-зелный, как весенняя листва, сарафан: простенький, без вышивок и узоров, свободный, но так чудесно облегающий стройную фигурку, что просто заглядение. Фроська так в нём и пошла, едва примерив. Супруг шагал чуть поодаль, любуясь светящейся счастьем молодкой и с ревнивым неудовольствием подмечая на ней взгляды других местных парней.
И тут случилось страшное: неугомонный торговец копчёной рыбой, что размахивал своим товаром, как коловоротом на праздник Ярилы, хлестнул лоснящимся осетром аккурат по груди, оставляя жирное пятно на новом платье.
Фроська растерялась лишь на миг. На то единое мгновенье, в которое её муж был готов порвать на части неуклюжего мужика, что расстроил его любимую. Да ещё и посмел отвернуться и, как так и надо, продолжить зазывать народ в свою вонючую лавку. Не успел оборотень подлететь к горлице, как та твёрдо ухватила мужика за загривок, разворачивая к себе лицом, и открыла рот…
Что сказала Фроська в тот день, Серый не запомнил. Не запомнил наверняка и торговец с руками, растущими не из того места. А уж повторить не смогла бы даже любопытная рябая баба, что ловила каждое сказанное слово.
Но в тот день волк понял, что женился правильно.
Нет, так ругаться Серый, конечно, не умел. То ли опыта не хватало, то ли наука передавалась не во всяком роду. Но лешего впечатлить удалось.
Сморщенный старичок, явивший себя оборотням, ошалело пялился на мужчин, с каждым словом всё более склоняя маленькую голову:
— Чего ругаетесь, нелюди? — возмущённо засопел он, стоило Серому замолчать.
— А ты чего добрых людей по лесу плутать заставляешь? — расхрабрился Данко.
Дедок подбоченился, залихватски закинул длиннющую бороду за плечо:
— Это вы, что ли, добрые? Зашли — ни тебе здрасьте, ни хлеба положить. Деревья ломают, грибы сшибают… Ходють, как у себя дома! Энтот вот, — указал на Серого, — ещё и наизнанку разоделся, как дурачок деревенский. Никакого уважения!
— Какое к тебе уважение, — захрустел кулаками младший волк, — когда ты меня намедни сожрать пытался?
— А-а-а, — захихикал дедок, — помню-помню. Тебя ещё баба вызволила!
— И ничего и не вызволила, — опустил голову хвастун, — я, может, и сам мог бы. Просто пугать её не захотел. Кровища бы, крики… Всё такое…
— Да кричал ты и без того знатно, — хмыкнул лесовичок.
Данко совсем стушевался, заковырял носком сапога землю:
— Это я спутников упреждал. Чтоб не попали под горячую руку…
— Дедушко, — не выдержал Серый, — ты почто народ запугиваешь?
— Запугиваешь, — подтвердил Данко.
— На странников нападаешь?
— Сожрать пытаешься! — вставил неугомонный болтун.
— Мирно жить не желаешь?
Лесовичок топнул крохотной сухой ножкой, и лес отозвался недовольным гулом: зароптали, заскрипели деревья, обиженно заголосили птицы, завозились в норах звери.
— Я мирно не желаю? Ты у приятеля свого спроси, как они меня выживают из отчего дома! Испокон веков тут живу, а гляди-тка, явились ниоткуда и требуют, чтоб их хозяевами леса считали. Ты спроси, спроси!
Серый повернулся к Данко. Тот попытался так же грозно, как старик, топнуть ногой. Но лес не согласился с ним, тучи не сгустились, а ветви не зашелестели — не признали правым:
— Время стариков давно прошло. Пора новый уклад задавать, а не цепляться за былое. Кто сильнее
— за тем и правда.
— Ну вот, — леший развёл руками, глядя на Серого как на единственного нормального, с кем ему доводилось говорить за последние годы. — Точно как волчица ихняя говорит. Слово в слово. Никто ж с добром не приходил! Все только требуют! И баба эта ваша вчерашняя заявилась, раскомандовалась: слушай её, мол. А мне-то что? С голоду без веры людской помирать прикажете?
— Почему ж с голоду? Можно и ускорить, — зловеще прошептал Данко, доставая из-за пояса нож.
Серый и сообразить не успел, кто прав, а кто виноват. Коротко пнул приятеля в колено, сбил с ног, легко заломил руку и отобрал оружие.
— О том и речь, — скучающе подвёл итог дедок и исчез, истаяв в лужицу.
— Ты что это?! — старший уткнул младшего носом в пахучую хвою.
Данко чуть не плакал:
— Что-что? Что сказано! Пусти!
Ещё один воспитательный нырок в подгнивающую падь и волк стал куда сговорчивее:
— Агния велела с лешим разобраться! Ну я и… Мне что сказали…
Серый бессильно ткнул щенка носом в землю ещё раз, уселся сверху, придерживая рыпающегося драчуна — чтоб неповадно. Крепко задумался:
— Либо ты дурак, либо я чего-то не понимаю. Значит так, с Агнией я поговорю сам.
— Станет она тебя слушать, — хмыкнул Данко, — я ей, почитай, заместо сына. В любимцах хожу…
— Слышь ты, любимец, — замахнулся дать оплеуху, но передумал, легко щёлкнул по затылку, — как- нибудь договоримся. Мне бы только к ней прорваться, чтоб без посторонних ушей.
Старая седая нянька который раз пыталась уложить спать маленького неслуха. Волчонок носился по комнате, прятался под кроватью, заворачивался в одеяло с головой. Старушка устало вздыхала и ждала. Она знала, что скоро мальчишка утомится и сам уляжется, посмотрит сонными глазами и потребует сказку. А когда её герой победит всех чудовищ, переживёт все невзгоды и женится на самой красивой волчице на свете, сероволосый непоседа зевнёт, показывая ещё не до конца сменившиеся на клыки зубы и спросит:
— Няня, а мама ко мне сегодня зайдёт?
— Конечно, милый, — ответит старушка. — Как и каждый вечер. Поцелует в лоб и просидит в комнате о самого утра. Как только ты заснёшь.
Мальчишка поверит и заснёт.
А старая нянька сама поцелует его в лоб.
— Она самая лучшая, ты не думай, — с жаром уверял Данко. — Агния заботится о нас. Она каждому мать родная. И тебе станет, ты только слушайся её.
— У меня уже есть мать, — сквозь зубы процедил Серый, — другой мне не нужно.
Юный оборотень озабоченно скакал вокруг. Ему всё казалось, что Серый недоволен: не дал выполнить задание, позволил лешему сбежать. Как теперь хозяйке докладываться? Разве только сказать, что нашли, где днём старик хоронится, а дело закончить потом сходить одному. Или со Фроськой. Та, небось, болтать со стариком не станет. Сразу нож по самую рукоять воткнёт: вон как рычала, когда тот её за главную не признал.
— Она меня совсем ребёнком взяла. По деревням побирался, чудеса показывал, — смущённо признался хвастун.