— Обращался на потеху толпе, что ли? — презрительно поинтересовался Серый. Больше для поддержания разговора, чем из искреннего любопытства.
— Да нет, — засмеялся юнец, — горошину под три черепка клал, а народ угадывал, где лежит.
— И часто угадывали?
— Куда им! Горошина-то сразу у меня в ладони оказывалась, а под всеми тремя черепками пусто.
— Врал, значит.
— Ну почему сразу врал? Зарабатывал на хлеб, как мог.
— Так что ж перестал?
Данко смутился, привычно прикрыл от взгляда правую руку:
— Не каждый же в деревне дурачок необразованный. Многие уже грамоте обучены, читать-писать могут. А иные просто глазастые.
— И сильные, наверное, тоже попадаются, — понимающе кивнул мужчина. — Такие, что даже руку сломать могут.
— Случалось…
Помолчали.
— Кабы не Агния, сдох бы в той яме, — тихо проговорил Данко. Серый не ответил.
— Мама! Дяде плохо! Нужно помочь! — мальчишка навострился бежать к отплёвывающему кровь мужику. Улица кишела людьми, но все шли мимо, словно не замечая сползающего по стенке грязного избитого. Мать цепко схватила Ратувога за руку и потащила сквозь толпу, не оглядываясь.
— Нас не касается то, что происходит днём. Когда-нибудь мы станем достаточно сильны, чтобы такого не случалось. Но не сейчас. Сейчас наше время ночь.
— Мама!
— Когда-нибудь, Ратувог. Я обещаю. Но не сейчас.
Выходя из леса, Серый долго шарил по карманам. Нащупал кусок хлеба, когда-то бывший мягким и воздушным, но уже давно окончательно зачерствевший, и оставил его на опушке.
Леший знатно пошутил. Уверенные, что вышли из дому только что, мужчины блуждали по лесу до самого вечера. Даже привычные к долгим переходам ноги нестерпимо болели, отказываясь гнуться, животы требовали чего-то более существенного, чем пара подсохших земляничин.
И, конечно, прорваться к хозяйке волчьего селения так и не удалось. Дважды постучали. Данко ушёл первым, заявив, что, когда понадобится, Агния пришлёт за ним: как-никак, любимец. Под дверью стоять не обязан. Серый любимцем себя не считал и подождал ещё немного. Потом ещё. И ещё чуть-чуть, пока медведеподобный охранник, отлучившийся перехватить чего-нибудь вкусного на ужин и испуганно озирающийся, возвращаясь на пост, не выпроводил просителя.
Ничего. Вот завтра он поговорит с матерью. Завтра — обязательно. Потому что что-то странное творится в посёлке, где все боготворят волчицу и готовы убивать по одному её намёку.
— Ты спишь? — осторожно спросила Фроська.
Он спал. Так крепко, как может только уходившийся за день мужчина.
— Угу.
— Ты крепко спишь?
— Угу.
— Тогда просыпайся…
Жена растолкала его, дыша уличным холодом и требуя вставать.
— Мы уходим.
Фроська не шутила. Торопливо закидывала вещи — свои и чужие — в сумку, озиралась, блестела глазами, в чём-то упрекала, требовала.
Серый усадил любимую рядом, прижал к себе, обеспокоенно спросил, преодолевая сон:
— Ладушка, что случилось? Кто тебя обидел?
Она не отвечала. Ругалась, отмахивалась, спрашивала странное. Серый с грустью смотрел на ещё тёплую подушку и думал, как хорошо было бы сейчас обвить супругу руками, обнять крепко-крепко, вдохнуть запах волос — такой успокаивающий и родной. Как жаркая дорога и терпкий ветер.
Она хотела сбежать. Столько лет мечтала о доме, и, наконец его обретя, снова рвалась в путь. Испугалась? Пожалеет ли, как только ступит за порог? Конечно. Как и всегда.
Ну уж нет. Не сейчас и не так. Это место странное, пугающее и непонятное. Но здесь его мать. Его семья и его дом. Он не станет выбирать и не позволит сделать ещё один неправильный выбор жене. Он никуда её не отпустит.
— А ты уверен, что у тебя всё ещё есть жена? — тихо спросила женщина, которую он любит больше жизни.
Горло перехватило обидой и болью. Схватить бы… Сжать до боли, до крика в объятиях: есть! Есть жена! Ни шагу она без его не сделает! Сожрёт её, вожмёт в самую грудь, запрёт в сердце, чтоб не выбралась!
Не обидеть бы. Не напугать.
Серый вышел из комнаты и лишь отойдя медленным текучим шагом до самых ворот позволил себе выпустить на волю слезу.
Утром приехали купцы. Данко выхаживал гоголем и всё злился, что молодки с девками льнут к ним. А тут, как назло, старый волк Пересвет отловил бездельника и велел таскать столы из дома во двор, чтобы задать пир, как полагается, и порадовать праздником заскучавшую молодёжь. Пришлось помогать.
Тучи, поначалу редкие и хлипкие, как утренний туман, всё сгущались, предрекая непогоду. Первый морозец щипал нос и никак не мог решить, пролиться ли дождём или осыпаться снегом. Весёлый говорок купцов, озабоченные подсчёты оборотней (не разорят ли их жёны в этом году?), гомон женщин звенели в ушах. Серый всё пытался ненароком пересечься взорами с Агнией, но волчица словно нарочно отводила глаза или отвлекалась на разговор с верным Пересветом. Хотя не пряталась, стояла вместе со всеми: руку протяни — ухватишь за локоть.
И словно яркое солнце прорезало хмурый день, мазнуло редким теплом: Фроська весело смеялась рядом с рыжим торговцем, играючи тыкала его кулаком в плечо, улыбалась. Радостная, светящаяся счастьем, она будто забыла обо всех невзгодах и снова стала девчонкой, застрявшей на яблоне тётки Глаши.
Волк долго любовался на жену, отмахиваясь от назойливых советов Данко. Всё казалось: подойдёт
— и исчезнет, растворится видение, пропадёт светлая улыбка и снова сменится волчьим оскалом.
Оборотень едва узнал в торговце паренька, которому много лет назад в Марину ночь по глупой ревности расквасил нос. А вот Радомир его припомнл сразу. Зла, оказалось, не держал.
Однако сам полез нарываться:
— А что это мы обленились вконец? Неужто нету больше молодца, что бросит мне вызов?
И пусть бы бахвалился, не жалко. Всё одно оборотням строго-настрого запрещено обращаться во время рукопашной, да почуял Серый взгляд, на который нельзя не обернуться.
Агния улыбалась. Для него. А стоило сыну податься к матери, загореться надеждой, отвернулась к Радомиру, всё так же весело зазывающему смельчаков померяться силой.
Ему придётся победить. Серый вошёл в круг, оставив сомнения за чертой.
— Разошлись! — Пересвет точно из тёмного колодца вырвал.
Сероволосый мужчина долго смотрел на свои руки, пытаясь понять, не проступили ли когти.
— Ратувог сегодня победил, — проговорила Агния, — идём, сынок, ты заслужил свою награду.
Напуганный собственной злобой, не решающийся обернуться на поверженного противника или поднять виноватый взгляд на жену, он поспешил спрятаться от зрителей в доме.
— На что он мне?
Сероволосый мальчишка стоял в тёмных чужих сенях, не решаясь ни присесть, ни прислониться к стене. Он не плакал и не дрожал. Больше нет. Лишь смотрел в пустоту, в бездну, куда окунули его страшные люди. Не вынырнуть из тьмы, не выплыть, не пошевелиться…
За стенкой спорили женщины. Тихо, но напряжённо.
— Аглая… Глаша, ты — единственная, кто у него остался.
— Аты?
За стеной ухнуло, точно кто-то тяжело осел на пол.
— А меня больше нет. Я осталась… там.
— Ты нужна ему. Сейчас больше, чем когда-либо. Я никогда не смогу полюбить его так, как ты.
Серый не видел, как его мать подняла на сестру пустые тёмные глаза. Глаза, что когда-то, наверное, умели искриться любовью. Но никогда уже не научатся снова.
— Лучше бы никто не любил его так, как я. Спаси мальчика. От меня. Пока я ещё способна уйти.
Мама пахла… молоком. Агния не останавливалась, не оглядывалась. Шла вперёд, отмеряя стуком каблуков мгновения, с прямой спиной, ровным дыханием. Только сердце пропустило удар. Лишь один, и снова забилось спокойно.
Броситься на пол, обнять тёплые колени…
Тук-тук-тук.
Зарыдать, пряча лицо в складках материной понёвы…
Тук-тук-тук.
Завыть от боли и обиды.
Тук-тук-тук.
— Мама?
Агния медленно, намного медленнее, чем могла, притворила дверь и прошептала одними губами:
— Сынок…
Её руки были гладкими. Такими, словно не ей довелось убивать и умирать вместе с любимыми, прорываться через леса и болота, бежать от гончих и выживать там и так, как не должна женщина.
Тонкие пальцы путались в серых неровных прядях, а мужчина плакал, как ребёнок. Столько вопросов… Но имеет ли теперь значение хоть один из них? Важным остался единственный:
— Ты больше меня не оставишь?
— Никогда, Ратувог. Больше — никогда.
Агния ухватила сына за локти, подняла, заставив смотреть сверху вниз, провела ладонью по влажным щекам, обрисовала упрямую складку между бровей:
— Как же ты похож на отца…
— Нет, — тихо возразил Серый, — не похож. Никогда не был, как ни старался. Прости, прости меня! Я не смог защитить тебя, не сумел стать рядом с ним, плечом к плечу…
Твёрдые пальцы схватили подбородок:
— Ты станешь. Мы отомстим за него. За всех их. Вместе, — и тут же смягчилась, позволила ладоням огладить такое знакомое и такое чужое лицо, — мы теперь всегда будем вместе. А они получат по заслугам. Этот проклятый богами город по праву наш. И, если он не покорится, мы разрушим его до основания. Нужно только немного подождать, набраться силы. Ещё совсем немного…
Волк вдохнул, да так и забыл выдохнуть:
— Мама?
— Ты не должен был узнать всё так рано. Ещё пара лет и я бы бросила столицу к твоим ногам…
Серый пытался мягко отстраниться, вывернуться из цепких объятий, но Агния сжимала пальцы, усиливала когтистую хватку.
— Мама!
— Я буду пускать им кровь так же, как это делали они. Медленно. Наслаждаясь.
— Мама! — оборотень не выдержал, сорвал холодные материны руки. — Ты… Ты шутишь, верно? — голос выдавал не надежду. Отчаяние.
А Агния не понимала. Не смотрела, не видела, что маленький мальчик, жизнь которого была посвящена лишь одному — заслужить её любовь, — вырос. И научился думать сам. Думать и чувствовать.