— А ты чего сидишь, девка? — возмутился один из охранников, подпирающий плечом бортик, правда, не увязший в грязи, а второй, на котором сидела я. — Иди помогай, а то никто никуда уже не поедет.
Я медленно тщательно прожевала, облизала пальцы, стряхнула крошки с подола и, наконец, соизволила ответить:
— А не пошёл бы ты к лешему, — и добавила, вдоволь насладившись изумлённым взглядом, — или хотя бы вон подсобить, а то стоишь тут, в носу ковыряешься, а толку с тебя? Таких провожатых в каждой деревне двенадцать на дюжину. Гляди, оставим тебя в этом болоте, да кого посговорчивее наймём.
— Ах ты су… — бросился ко мне бугай, но Радомир кинулся наперерез, ухватил толстенное запястье.
— Эта что мне ещё такое?! Я тебе плачу, чтоб ты с бабами силой мерялся?! Правду сказала Фроська. Ты либо помогай, либо прямо сейчас проваливай!
— Да я вам прямо сейчас косточки пересчитаю! — загорелся, но был остановлен вторым быком:
— Дело говорит Радомир. Нам деньги уплочены, работу надо выполнять.
— Так наша работа бандитов резать, а в грязи пущай сами копаются!
Наткнувшись на четыре осуждающих и один насмешливый взгляд, горе-работничек смирился с неизбежным:
— Тут рычаг нужен, — деловито сообщил он, уделив, наконец, внимание проблеме. Махнул другу, — пойдём, что ль, дубину какую поищем.
И удалились, попеременно панибратски толкая и подначивая друг дружку.
— Прошляются ведь до ночи и скажут, что не нашли ничего, — сплюнул Тонкий, — пойду прослежу.
— И то дело, — степенно согласился Толстый. — А мы пока ещё покумекаем.
Сколько языки не чеши, а дело от этого не сделается. Поговорили-поговорили мужчины, да сели, пригорюнившись. Небось, надеялись к ночи добраться до ещё какой деревеньки, чтоб не мёрзнуть в лесу, но время потрачено безвозвратно.
— В ближайшее село уже не успеем, — говорил Радомир, — только крюк лишний, а до темноты всё одно не доберёмся. Лучше уж через реку по мосткам. Чуть на восток заберём и дорога не такая знакомая, зато выйдем аккурат к торговому тракту.
— Верно говоришь, — соглашался собеседник. — Добрая получилась ярмарка, можно больше по округе не колесить. Того, что уже наторговали, с лихвой хватит озолотиться ближе к столице.
— А-а-а-а-а! — донеслось из леса.
Мужчины вскочили. Крик боли ни с чем не спутаешь. Я навострила уши: человек бы не разобрал, а оборотню прекрасно слышно, что кто-то из охранников угодил в волчью яму и вывихнул ногу, а то и сломал чего. Хотела сказать, что все живы, и опасности, окромя бездарей, которым купцы, судя по всему, платят исключительно за роптание и грозный вид, нету. Но Радомир и Толстый уже неслись между деревьями сломя голову.
Радомир на миг возвратился:
— Ты только никуда! Мало ли! — и, проследив мой взгляд, — И телегу не трогай, куда тебе!
Тоже мне, купцы! Торговец, по-первой, должен о товаре заботиться. А ну как это отвлекает их кто, а на деле охотятся за ценностями? Ну и пусть им, что кошели прячут в сапогах и за пазухами, каждый про себя думая, что спутники не замечают, как рука невзначай тянется проверить, на месте ли тяжёлый мешочек. В телеге тоже добра вдоволь осталось. Есть что красть. И как без меня раньше эти мальчишки справлялись?!
Я спрыгнула на землю и ради любопытства примерилась к застрявшему колесу. «Куда мне!». Ха! И правда, куда? Разве что… Приложилась, поднажала, окликнула волчицу. Та с готовностью отозвалась, сверкнула глазами. Одна бы не справилась, а вот с ней — другое дело. Мы с ней вообще с чем угодно справимся. На кой нам те мужчины? Радомир. Или Серый…
Ах!
Лошадь, снова унюхав зверя, в ужасе заметалась одновременно с тем, как я налегла. Колесо выскочило на ровное.
Когда из лесу приволокли хнычущего, подтягивающего ногу и размазывающего сопли охранника, я, как ни в чём ни бывало, дремала, укутавшись в подбитый мехом в пропахший кострами плащ Радомира. Тот так и выронил ненужный уже дрын.
— Это как это? — опешили мужчины.
— Орите громче, — буркнула я, переворачиваясь на другой бок и плотнее укутываясь в плащ. — Лошадей перепугали, они и задёргались.
Ночь обещала быть холодной. Морозец пощипывал нос, схватывал тепло дыхания у ворота. Холод забирался в сапоги и щекотал пальцы. Разуться бы, вытянуть стопы к костру да развесить просушиться на рогатинах портянки. Мало же нужно для счастья, когда весь день провёл в пути, пусть и не на своих двоих.
Толстый и Тонкий распрягли лошадей, покормив припасённым овсом — не чета жидкой болотной травке. А как иначе? Им нас ещё до самой столицы везти. Оголодают — и пропадёт товар, доставленный позже срока; не видать купцам великой прибыли. А не дай боги ещё шкуры затухнут (ну как нерадивая хозяйка поленилась хорошо вычистить да просушить?). Одна такая попадётся и хоть весь тюк выбрасывай. Составили телеги носом друг к дружке, чтобы и на виду — ушлый приятель не упрячет в рукав меховушку-другую — и от ветра прикрыли, а в серёдке развели костёр.
Радомир заботливо притащил кусок бревна, постелил сверху дерюжку и пригласил меня присесть. Отказываться не стала. Знамо дело, спать на голой земле не станем: стылость тянет снизу всё сильнее; не ровен час, примёрзнем к утру к тем лежакам да застудимся. На ночь-то в телегах схоронимся, да укроемся хорошенько. А пока можно скоротать вечер у огня под добрый разговор.
Толстый взялся готовить ужин. Кто бы ещё? Уж не я ли? В котёл, не жалеючи, сыпанул крупы и сдобрил её маслом из обмотанного тряпицей глиняного горшочка; выложил копчёной рыбы вдоволь, хлеба, лука и соли. Сытно, однако, путешествовать с купцами! Я не захотела вызывать снисходительные смешки и помятые остатки собранных с общинного стола пирогов вытаскивать постеснялась. Это даже хорошо, что морозец затесался к нам в попутчики. Стало быть, долго можно будет не заботиться, что снедь попортится. Радомир выудил туесок с куском диковинного вонючего сыра и с гордостью поднёс мне:
— Отпробуй.
Я принюхалась и чихнула:
— Гадость какая! Да он у тебя не меньше седмицы как заплесневел!
Мужчина прижал лакомство к сердцу, точно любимое дитя, и в ужасе воззрился на обидчицу. Братья-торговцы захохотали:
— А я тебе говорил, что нечего эту вонючку с собой таскать! — заливался Тонкий. — Кинул бы в канаву и дело с концом!
— Надул тебя тот молочник, как пить дать надул! — бил по колену Толстый.
Радомир поднёс угощение к лицу, осмотрел со всех сторон, снял налипший козий волос:
— Деревенщина, — подвёл итог он, изо всех сил стараясь не морщиться от невообразимой вони, — вам заморских фруктов поднеси — тухлятиной обзовёте.
— Так тухлятина и была, — подтвердил Толстый, — её даже кони жрать не стали…
— Кони?!
Толстый тут же начал оправдываться:
— Ты не серчай! Я б сам съел, да обронил аккурат в это… лошадиное. Ну и отдал, куды ж его ещё?
— А меня выручить и не подумал, — пискнул Тонкий в сторону, — мне пришлось жевать да нахваливать…
Под дружный хохот и аппетит быстрее приходит. Расселись вкруг котелка — густой жирный пар валит, каша пузырится, жар манит подставить мёрзлые щёки дымку — заскребли по стенкам деревянными ложками, всё до крошечки подобрали. Толстый обкусывал лоснящимися губами последнюю рыбёшку, Тонкий облизывал ложку, охранники делили между собой Радомиров сыр: воняет — не воняет, а за бесплатно — и ничего, есть можно; сам Радомир аккуратно разливал в шесть кружек содержимое небольшой фляжки. Чуть подумал да отставил в сторонку две лишних, бросив провожатым: «вам нас на трезвую голову сторожить сподручнее». На четверых брага аккурат разошлась: каждому по чуть.
Я с благодарностью приняла пахнущий осенью напиток. Попробовала языком: сладко; приготовилась сделать хороший глоток, но рыжий придержал за локоть:
— Захмелеешь быстро. Не торопись.
И правда, напиток оказался на диво крепким, но и согревал будь здоров как. Я повела плечами, разгорячившись, распахивая наконец опостылевший плащ и вдыхая полной грудью. Стряхнула вездесущую руку Радомира, уже прихватившую меня за пояс. Тепло, хорошо, спокойно. Давно бы так.
— Эх, сейчас бы на мягкую перину, — вновь заговорил купец, — ещё бы жена дома ждала…
— Тебя — и жена? — недоверчиво поморщились браться. — Вот кабы любушка или две, это мы б поверили. А с женой бы ты и трёх дней не продержался!
— Как это не продержался бы? — возмущённо вскинулся рыжий, — я, может, об уютном доме всю жизнь мечтал! Скажи, Фроська!
Двумя пальцами подхватила и перенесла руку Радомира со своего колена на его собственное:
— О чём же ещё? — подтвердила я под общее хихиканье. — 0 доме и мечтал. И чтоб в нём, как в старину, жены эдак две-три было. А лучше все четыре.
— Точно сказала!
— Как в воду глядит! — согласились братья.
— Ой, да кто бы отказался?! — махнул рыжий рукой, по которой только что получил от меня хороший шлепок. За дело. — Неужто ты, Тонкий, к своей Голубе не захотел бы ещё одну красавицу в довесок? Или ты, Толстый? Не нашлось бы места в твоём доме для ещё одной зазнобы?
— Голуба, может, и впустила бы в дом вторую жену, — мечтательно проговорил Тонкий. — А что? И по хозяйству помощь и по вечерам есть, с кем языки почесать. Да только свадьбу ещё раз я точно не выдержу…
— А чего там? — удивился Толстый. — Через плечо невесту на осенины и дело с концом. Кого домой принёс, — та жена[5], всё.
Тонкий тяжко вздохнул:
— Ты чушь-то не неси! Это ты взял свою Милану на севере. У них, варваров, так принято. Моя Голуба нежная, южная, мы с ней свадьбу играли, как добрые люди. Не то что некоторые, что даже родных братьев не позвали отметить…
Толстый погрозил брату мощным пальцем, поняв намёк, но промолчал.
— Тоже мне, добрые люди, — я пьяно икнула, — видала я эти ваши свадьбы. То не праздник, а пытка!
— Верно говоришь, — подтвердил Толстый. — Сплошные траты! А гости ж всё сожрут и разойдутся, как так и надо. А не дай боги ещё подарок принесут! Это ж потом весь год разоряйся-отдаривайся