— Ты ж едва ноги переставляешь!
— Да я тебя на колено положу и этим самым поясом по первое число всыплю! — зашипел жрец. — Уважай старших! В моё время на горохе б уже стоял[1], а не язык распускал! Сказал — иду, стало быть, иду. А ты, коли хочешь, можешь со мной. Вдвое быстрее до деревни дойдёшь. Ходы знать надо!
Серый покачнулся, морщась от тусклого света. Тут на ногах бы устоять, не то что побег чинить. Делать нечего, придётся и себя и старика выручать, а то несдобровать спасителю. Но из волчьего капкана так просто не вырваться: погреб — полдела. Самая беда — десяток молодых, сильных, здоровых и полностью уверенных в своей правоте оборотней, что преграждали путь к воротам. И верно: столько шуметь и не привлечь к себе внимания никому ни под силу.
Первым стоял Данко. Обиженный, часто моргающий, он перекладывал дубину из руки в руку, никак не мог решить, пора ли заводить драку. Остальные тоже не были настроены воинственно: кто зевал, кто чесал лапой за ухом, кто разглядывал сгущающиеся тучи, кто откровенно улыбался. Но ясно стало одно: за околицу они никого не выпустят.
— Парень, иди обратно, посиди своё, подумай… — посоветовал детина с выбитым зубом, поигрывая вилами.
— Ррррррра! — согласно зевнул сидящий рядом волк.
— Остынь да извинись…
— Не лезь на рожон…
— Не дури, — послышались советы из толпы.
— Мы ж не хотим худого, — выступил Данко, — за тебя радеем! В семье не без… Многие через это прошли. Ты просто не понимаешь пока, чего хочет Агния. Чего мы все хотим.
Серый взвился, гордо вскинулся, подбоченился, как молодец, вызывающий друга на ярмарочный бой:
— Я не понимаю? Я?! Да ваша Агния — сумасшедшая су…
— Но-но! — предупреждающе засопел Пересвет.
Серый смерил его жалостливым взглядом:
— Сумасшедшая сука, — закончил он погромче, — которая готова бросить на бойню вас, ваших жён и ваших детей! И знаете, почему?
— Люди заслужили…
— Сами напросились…
— Имеет право злиться…
— Ради нас старается…
— Нет, — Серый набрал побольше воздуха и заговорил медленно, раздельно, пытаясь достучаться до каждого остолопа, — потому что ей так захотелось! Ей дела до вас нет! Единственное, чего она хочет
— отомстить. И, не знаю, как вы, а я в этом участвовать не собираюсь.
Оборотни стали поближе, плечом к плечу:
— Ты говорить можешь, что хочешь, — пригрозил Данко, — но она нам — мать!
— Она МНЕ мать. Родная. В своём чреве выносившая и бросившая без единого укола совести, как только я стал обузой. Вы думаете, с вами она поступит иначе?
Но они не думали. Их отучили много лет назад. Повиноваться, слушаться, исполнять команды, верить каждому слову — это они умели. Идеальная стая; идеальная семья; идеальные воины.
Нет, он не станет одним из них.
Бой всё-таки начался.
Измученный, израненный мужчина, ищущий свою жену; старик, спустя столько лет верящий в Правду; верный пёс, потерявший хозяйку. Что им какой-то десяток бойцов?
Удар.
Прыжок.
Поворот.
Толчок.
Снова удар.
— Ты на кого руку поднял? Ты старого человека обидеть хотел? — негодовал Белогость, охаживая узловатой палкой оборотня втрое больше себя.
Ещё удар. На этот раз пропущенный. Кости захрустели, но выдержали, не сломались.
— Я же вас, щенков, этими самыми руками молоком отпаивал! — кричал Пересвет, закрывая голову и всё не решаясь достать меч.
Серый бил, куда придётся: под дых, в плечо, в нос; пинал ногами одного, второго… или это всё тот же? Не разобрать в суматохе. Прилетело и Данко. Ему сероволосый, не жалея, сломал пальцы, сколько сумел ухватить, с удовлетворением слушая скользкий хруст.
— А ну, разойдись! — не выдержал Пересвет, обнажая клинок, и добавил, не глядя на Серого, — идите. Вы, оба. Идите и не оглядывайтесь. Остальные… СТОЯТЬ!
— Нет, — одними губами шептал Серый, когда Белогость силком тащил его через лес, — нет… Надо вернуться… Он там… Один!
Алые листья умирали под ногами, шурша погребальную песнь. Деревья клонили головы, почтительно снимая шапки. Ноги переставлялись сами собой, а руки продолжали вздрагивать, ударяя невидимого, оставшегося в прошлом противника. Ран стало больше; какие-то алели и болели сильнее; иные смущённо подвывали, не решаясь жаловаться рядом с кровоточащими собратьями. Кабы не старик, что оказался куда выносливее молодого оборотня, Серый рухнул бы прямо тут и уснул, подтянув колени к груди или прикрыв лапой горячий нос. Но жрец упрямо шёл вперёд, не останавливаясь, не оборочиваясь и не давая обернуться впечатлительному юнцу.
— Он всегда был один, — не поднимая глаз, прохрипел Белогость, — и он всё равно остался бы там до конца. Не думай, мальчик, не думай об этом. Думай о жене. Ничего с Пересветом не станется. Ничего хуже, чем с ним уже сталось, — закончил он тихо-тихо.
— Вот, — Данко положил так и не запачканное в крови оружие на идеально чистый стол перед Агнией.
— Выпустил Ратувога, Белогостя отбил, на своих меч поднял.
Ещё двое волков кинули у дверей едва дышащее избитое тело. Пересвет попытался презрительно сплюнуть, да во рту пересохло от крика и обиды.
Агния осторожно провела пальцем по острию, едва не порезавшись. Двигаясь медленно, как во сне, поднялась со своего огромного стула-трона, подошла к любовнику. Стройной ножкой легко стукнула лежащего в бок — застонал: живой.
— Догнать. Поймать. Привести обратно. Не убивать, — особо подчеркнув последнее, приказала она. — Что случится со стариком, — неважно.
Данко покосился на лежащего, но, не дождавшись новых указаний, вышел вместе с собратьями — не стоило терять драгоценное время.
— Милый, зачем же ты так со мной? — она присела на пол рядом с Пересветом, не страшась крови, положила голову ему на плечо. — Ты? Ты столько лет…был…был верен мне.
Пересвет заскулил, но не отстранился, не убрал руки, не нахмурился. Напротив, растянул избитые губы в улыбке:
— Тебе и только тебе. Даже если ты сама этого не понимаешь.
— Ты так похож на него. Но ты — не он. И никогда бы его не заменил. Ты должен был поддерживать меня, — укорила она, как жена после ссоры с неразумными детьми.
— Я сдерживал тебя, — засмеялся мужчина, едва не выплюнув живое нутро, — и всегда буду.
— Да, будешь, — с тоской согласилась Агния.
Волчица с трудом встала. Так, как могла бы встать древняя старуха, живущая на свете куда больше, чем ей было отмеряно.
Подошла к столу.
Обвила нежными ладонями рукоять меча, словно обнимая любимого.
Пересвет понимающе закрыл глаза.
[1] Читатель, который предлагал поставить нерадивых мужей на гречку, поймёт, что это отсылка именно к нему. А вообще в старину действительно было такое наказание: коленями на горох или какую крупу, если не жалко. Считаете, не страшно? Попробуйте — и всё поймёте.
Глава 12. Лужа
— Апчхи!
Но нос продолжал нестерпимо чесаться.
Холодно, промозгло, сыро… Тут бы ухватить последние крохи сна, сесть, как птице на хвост, и упорхнуть в манящее забытьё.
Но нос продолжал чесаться.
Я спрятала лицо в плащ, согнув колени, чтобы не раскрыть ноги. Упрямая мошка заскакала по волосам. Пришлось открыть один глаз.
Глазу предстали первые тусклые лучи рассвета, тёмно-серое небо, щедро осыпающее несчастных путников чем-то средним между очень мокрым снегом и очень противным дождём, продрогшие деревья, обхватывающие себя тонкими ветками в попытке хоть малость согреться, потухшие и давно отсыревшие угли, клочья сырого тумана и крохотное прыгающее перед заспанной физиономией солнышко.
Пришлось открыть второй глаз. И даже протереть оба.
Солнышко никуда не делось, лишь начало скакать бойчее, норовя присесть на самый нос.
Я осмотрелась ещё раз: тучи; туман; костёр…
Солнышко затрепетало, распустило лучи и попыталось отобрать у меня плащ.
Я вытянула руку: обожгусь?
Солнышко с готовностью цапнуло палец и потянуло на себя, дескать, поднимайся.
— Ммм… Радомир, — сначала я окликнула приятеля едва слышно, но солнышко усиливало хватку, а я звала всё громче, — Радомир!
В ответ — тишина. А ведь Толстый здорово храпел с вечера, Тонкий слегка посвистывал носом, а рыжий шумно ворочался. Даже привычно бесшумных сторожей удавалось расслышать: оба шептались; сначала друг с дружкой, потом во сне. А сейчас — ни звука.
Одним махом скинула ставшие лишними плащи-одеяла, наотмашь ударила настырный огонёк, кинулась к другу… Живой! Бледный, редко неглубоко дышащий, точно из сугроба его достали, но живой. Толстый и Тонкий такие же. И охраннички (тоже мне, работнички!).
Упрямая щепоть света выбралась из-под вороха тряпок, фыркая, как недовольный ёж. Подлетела к ближнему спящему и затанцевала прямо на его лбу, привлекая внимание.
— Ах ты, гадёныш!
Солнышко оказалось ещё и шустрым. Я сгребла в кулак лишь рыжие вихры, а настырное существо ускакало на край телеги.
— Стой, паршивец!
На оглоблю, с неё — на кочку, с кочки — в ямку и за дерево. Я неслась следом, на чём свет стоит ругая вредную блестяшку. Поймаю — раздавлю!
Куда там! Солнышко обогнуло ствол высоченной — макушки не видать! — ёлки, плюхнулось в кучу прелых листьев, прошлёпало по луже, встряхнулось и нырнуло в облако тумана. А туман — любому туману туман! Молоко! Ступишь в такой, ног уже не разглядишь. И кто его знает, не притаился ли у земли ядовитый змей, не расставил ли ловушки для беззаботных путников леший, не ждёт ли добычу болотная бочка. Я ступила не задумываясь, пока ещё виднелся то тут то там вспыхивающий огонёк.
Густой пар обволакивал ноги, прикусывал голодным котёнком, точно сами тучи спустились подремать с неба на землю. Сапоги, благо, добротные и непромокаемые, шлёпали по воде, всё сильнее увязая в грязи. Та чавкала, крепко хватала ступни, не желала выпускать, следы тут же наполнялись водой — обратно уж не пройти. Когда я поняла, что забрела в болото, и решила бросить всё и топать к лагерю, проклятый огонёк замерцал по правую руку. Я наклонилась нащупать какой камень или палку, но только запачкалась, брезгливо вытерла тину о штаны. А солнышко показывало лучи уже с