лева. И впереди. И позади тоже. Ой, мамочки! Зачем это я за ним увязалась?! А огоньки приближались, окружали, как опята после ведьминого хоровода[1], всё норовили прикоснуться ко мне хоть вскользь, звенели тоненькими голосочками, напевая странную, завораживающую, потустороннюю песнь.
— Маренушкой примечена, Смертушкой отмечена… Маренушкой примечена… Смертушкой отмечена…
Огоньков становилось всё больше: мерцали под редкими листочками, выбирались из-под кочек, выныривали, пуская мелкие пузыри, из болотца, вспархивали с веток. И всё пели свою глупую песню.
— Маренушкой…
— Замолчите…
— Примечена…
— Хватит.
— Смертушкой…
— Прекратите!
— Отмечена…
— Молчать!
Стихло. Звёздочки тоненько звенели, рассекая лучиками клочья тумана, но молчали, не иначе как перепугавшись крикливой бабы. Я отняла ладони от ушей, попыталась быстро пересчитать поверженных. Быстро не вышло: пальцев не хватило и со счёта сбилась уже на третьей дюжине. Молчат. С места не двигаются. Ждут?
— Эй, — нерешительно окликнула я, — кто за главного?
Огоньки заволновались, забегали, разбрасывая искры. Наконец выстроились в два ряда. Делать нечего — пошла по предложенной дорожке, прямо по вязкой жиже, норовящей заглотить, затянуть в темноту. Эх, где наша не пропадала? Одна бы перепугалась мало не до смерти, бросилась бежать, а то и вопить, как оголтелая, но я ведь не одна. А волчица как дома. Не злилась, не боялась. Словно княгиня, принимала почести и не давала беспокоиться мне.
Золотая тропинка вела в непроглядную тьму, в дремучую чащу, пахнущую влажным страхом. Я боялась. Волчица — ни капли. Отодвинула пугливую в сторону мягкой лапой, сама твёрдо, но осторожно ступала по невидимой твердыне. И я за её спиной, как молчаливый прислужник, опасающийся взглянуть на кого не так.
А по ту сторону тумана, в притаившихся сгустках манящей ночи, за мокротными от осенних слёз ветвями, что занавесью прячут от людей сокровенные тайны леса, стояли чудеса.
Огоньки перекатились, задрожали, отрастили ручки-ножки — и вот уже возле дряхлого покрытого мхом лесовика переминаются колтки[2], вопреки обычаю, не решающиеся молвить ни слова. Лица их — и верхнее, человеческое, и то, что на животе, — выдавали самый настоящий испуг. Поодаль стояли, обнявшись, слепой Листин с супругой Листиной[3], растерянно поглядывающей на гостью из-под лохматых косм. Подгрибовник[4] сурового вида, закрывающий репкой-ножкой маленьких деток-боровичков. Корневик, Стебловик, Орешник, Травник и даже выглядывающий из болотной жижи Болотник, что на деле явно был куда крупнее, чем казалось со стороны… Лесные духи собрались вместе, не ведая, радоваться или бояться, и бросали на меня взгляды, полные странного чужеродного страха, что встретишь разве что у людей, столкнувшихся с невиданной силой, но никак ни у
нечисти.
Вперёд вышел Леший. Мы с волчицей напряглись. Одному уже в этих краях показали, кого должно слушаться, и со вторым справимся. Не кинулись бы все разом…
Старичок рухнул на колени прямо в грязь, забрызгав длиннющую, до колен, седую бороду, ярко-красные мухоморчики, выглядывающие из лапоточков, малахитовый мох, как доспех, прикрывающий хилую грудь.
— Матушка, не серчай! — возопил он, в сердцах вырывая седые космы, тут же рассыпающиеся пожухлой травой.
Опешила даже волчица.
— Кх-кх, да я как бы… Хотя, — я ухмыльнулась, приняла подобающую позу, насупила брови и гаркнула: на колени!
И страшные лесные духи, что веками путали, заманивали, страшили людей, разом упали, ни на миг не задумавшись. Дедушко лишь склонился ниже, бруздая в тине белоснежную седину.
— Не гневайся, Отмеченная! Не враги мы тебе — слуги верные!
— Верные?! — я топнула ногой, забрызгивая грязью тех, кто стоял поближе. Никто и не поморщился, только зажмурились сильнее. — Разве слуги госпожу на встречу заманивают вместо того, чтобы самим на поклон приползти? Разве заставляют шлёпать невесть куда с утра пораньше? Разве сон беспробудный на спутников её насылают?!
В толпе испуганно зашебуршались. И вправду, не хватили ли лишку? Не зазнались ли?
— Помилуй, Отмеченная! О тебе заботились! — залепетал старик. — Не ведали, что по своей воле идёшь!
— Ты считаешь, дед, что меня можно заставить куда-то идти супротив воли?
Лесовик и вовсе вжался в болото:
— Прости, родимая! Не знали, не ведали, как подойти к тебе! Сосед леший донёс, кто к нам путь держишь, так мы выйти навстречу решили, уважить, хлебом-солью встретить…
— Ну и где?
— Что?
— Где хлеб-соль, спрашиваю?
Мухомор не на шутку испугался, что ляпнул лишнего. Как теперь оправдываться?
— Мы того… Мы же это…
— Мужики! — подала презрительный голос Лешачиха, подбоченилась, вышла вперёд.
— Отведай, матушка, не побрезгуй!
И протянула мне… ну, точно не хлеб. Какой-то ком каши с прутьями, насекомыми, почти уверена, что сбоку мелькнула лягушачья лапка. А Лешачиха тянет угощение на сухоньких ручках и посматривает ехидно: преломишь хлеб с нечистью поганой? Не боится, нелюдь, небось сразу не желала спину гнуть перед волчицей. Теперь уж мой черёд показать, что не зря так встретили Отмеченную, что имею право приказывать.
Отмеченную. Отмеченную… Ну и Лихо с ним, со званием непрошеным. На досуге подумаю, что значит глупая присказка.
Я запустила пальцы в тягучую мякоть, отломила кусок, изо всех сил стараясь не глядеть на вытекающую зелёную слизь. Кабы нечисть умела печь пироги, не была бы так добра к тем, кто приносит скудные дары из дома. Стало быть, приятного ожидается мало.
Принюхалась. Уж не ком ли земли мне притащили заместо угощения? Зажмурилась и закинула в рот весь кусок.
А вкусно!
Вкуснее, чем всё, что я когда-либо пробовала! Я снова прикрыла глаза, теперь уже от удовольствия. Во рту разом переливались всеми красками и сухие осенние ветры, и просушенное ароматное сено, что прикусываешь жаркой летней ночью, любуясь на ощерившееся звёздами небо, и бесконечные дороги, умытые ледяными дождями, и склоняющие от нестерпимо сильного ветра макушки деревья…
Я облизнулась и пришла к неизбежному выводу:
— Вкусно!
И зазвенел по земле, перекатился радостный смех: приняла дар страшная волчица! Пустились в пляс, закружились колтки, вынырнул из грязи не чаявший пощады Леший, довольно огладила потрёпанные юбки Лешачиха.
— Не обессудь, что не по чести встречаем, матушка! — отряхивая бороду, извинился он. — Наша лужа — целиком твоя отныне. Что прикажешь, всё сделаем!
Я смягчилась, смакуя последние крохи лесного каравая:
— Какая же вы лужа? Даже не болото, а целый окиян! Мне с такими помощниками хоть в саму Навь!
Селение звалось Морем. Почему оно так звалось, не знали ни я, ни купцы, впервые решившиеся ехать незнакомой дорогой, ни даже сами жители маленькой деревеньки с домиками, выглядывающими один из-за другого, как хитрые старушки в поисках свежих сплетен.
Радомир заразно, до хруста челюсти, зевнул, печально посмотрел на небо:
— Хмурится… Вот-вот ливнем прорвётся. Как бы шкуры нам дождём не попортило.
— А ты бы спал дольше, — попенял Толстый, — мы тогда и к ночи через реку не перешли бы.
Выспались мужчины и правда на славу. Околдованные лесными духами, они не открывали глаз ещё многие часы, пока я веселилась и плясала с нечистью, принимала почести и, развесив уши, слушала, какая я сильная, грозная да важная. Будь я хоть на четвёртую часть такова, уже бы командовала в самой столице, но всё одно приятно.
— И так не перейдём, — важно ответствовал Тонкий, — взаправду гроза собирается.
— Тю, дождичка испугались! — влез хромой охранник, но приятель остановил его: платят-то по дням. Отчего ж не переждать один из них в тепле и уюте.
Я помалкивала. С купцами на телеге ехать — это тебе не шагами дороги мерить, да вот только спина требует мягкой постели, желудок — свежей вкусной еды, а отмёрзший нос — печного бока. И невдомёк никому, что я — страшная и ужасная волчица, коей лишения и невзгоды только в радость. Впрочем, звериная часть меня, кажется, тоже ничего не имела против явственного запаха телятины, что куда сытнее и вкуснее опостылевшей рыбы.
— Всё одно через реку переберёмся разве что мостом. Ты, Толстый, знаешь точно, где он? Нет? А ты, Тонкий? — Тонкий неопределённо махнул куда-то за аккуратные крыши, пыхающие дымом трубы и низко наседающие тучи. Радомир довольно поднял палец: — Вот и я точно не знаю. Заедем, поедим, как надо, спросим, как с пути не сбиться; ежели гроза начнётся, — переждём. Нет — так в путь. Всё одно нам по болотам и кустам не пройти, а проезжая дорога через это… как его? Море ведёт.
На том и порешили.
— Проходите, гости дорогие! Нечасто нас купцы балуют вниманием, всё мимо да проездом!
Старшим в деревне оказался кругленький улыбчивый мужичок с мечтательным взглядом, который всякий раз затуманивался вдвое против прежнего, когда падал на запотевшую бутыль в плетёной корзине у окна. Корзину сторожила его жена — баба худая, высокая и носатая, но столь крепко и многозначительно сжимающая колотушку, что даже неизменная улыбка Старшего слегка блекла. Впрочем, ненадолго, а лишь до тех пор, пока он не натыкался на другую нычку, чуток лучше запрятанную от зазнобы.
— Люди меня Щаславом величают. А вы можете просто Старшим кликать.
Купцы представились, обсказались, с чем и за чем, кивая в окно — на всё сгущающиеся тёмные тучи. Гроза крепилась из последних сил, держала потоки воды, словно сама понимала — давно уже пора снегу укутать землю. Уж и первые заморозки погнали хозяюшек срезать хрусткую капусту на огородах, и листья давно опали, до весны укутав продрогших лесных жителей. А тут вдруг — гроза. Дотерпит до ночи, когда похолодает, и тогда уже не дождём умоет землю, а укутает снегом. Как не дотерпеть? И туча тужилась, держалась, всё сильнее темнея, давая время случайным путникам найти укрытие.
— Отужинаете, купцы заморские?