— Что?! — Данила тут же вскочил, готовясь бежать неизвестно куда, но пошатнулся и снова забулькал пойлом. — Кто кр-буль-буль-виночку обидел? Убь-буль-ю!
Я придирчиво обнюхала ополовиненный кувшин с напитком. Явно не первый, иначе когда бы мужчины успели так завеселеть? Ядрёно пахнуло ягодами. Не удержалась
— вылив подонки, плеснула в наименее заляпанную кружку, глотнула. Ммм! Хороша Марфа. Чудо как хороша! Уж что-что, а брагу ставит добрую. Прихватить бы… Не успеем ведь. Сейчас скажу главное слово — и поминай как звали:
— Там, уважаемый, доченька ваша замуж выходить передумала.
— Ну слава богам! — булькнул Данила. — Ты мне вообще не понравился, — добавил он, обращаясь к Радомиру, и завалился под стол с чувством выполненного долга.
— К телегам, — не веря своему счастью, рыжий едва ворочал языком. Или это он по другой причине?
А ведь как хороша смородиновая! Я всё-таки цапнула с собой кувшин.
Конопатый бесстыдник жадно вдыхал сочный воздух приволья, вприпрыжку скача к лошадям:
— Чуете? Чуете? Дух свободы! — неловко распутывал он уздечки.
Принюхалась к обеспокоенно фыркающим, сторонящимся меня животным:
— По-моему, просто конь облегчился…
— Да перегар это! — влез Тонкий.
— Не понять вам моего счастья! — Радомир неловко накинул хомут на гнедую, но та сразу недовольно его скинула. На второй заход пошёл Тонкий, но никак не мог поймать уворачивающуюся морду, пока Толстый не приобнял лошадку так крепко, что та едва устояла на ногах и сама подставила шею. Рыжий и не заметил, что оплошал, и уже вовсю целился оглоблей в петлю. Промазал раз, другой, попытался примотать поясом и крайне удивился, когда не получилось.
Я прихлёбывала смородиновку, наслаждаясь представлением.
Наконец, шлея и подпруга затянуты, телеги криво-косо присобачены, мужики крайне собой довольны и готовы к дороге.
Что ж не так? Я растерянно взглянула на небо. Сверху, лениво ворочая боками, переливаясь и подставляясь потокам воздуха, упала одинокая тяжёлая капля. Шлёпнулась на лоб ледяным щелбаном, растеклась лужицей и исчезла, как не бывало. А беспокойство осталось.
Пока отпирали ворота, всё оглядываясь, чая погоню, которой и даром не нужны; пока выезжали, пока, мигом набрав скорость, неслись от Заморья подальше, вторая капля прочертила борозду по тулупу хромого охранника.
Третья шмякнулась на круп гнедой, и та досадливо отмахнулась хвостом, решив, видно, — муха. Лошадям не нравилось, что их вытащили из тепла и гонят неведомо куда. Они чуяли неладное. Чуяла и я.
Воздух звенел, дрожал натянутой струной. Цеплялся незримыми путами, не пускал дальше, предостерегал. Будь осенним вечером слышна хоть одна певчая птица, она бы молчала, не решаясь тревожить трелью испуганно замерший воздух. Ну как полоснёт звонким голосом поперёк неба и раскроет страшную рану, выпуская на волю то, что держалось уже много дней, набиралось сил. Вороны нахохлились, сжались оробелыми встрёпанными комками на голых ветках: не укрыться, не спрятаться за зелёной листвой. Только отдаться на волю Подступающему и молить о пощаде.
Тучи давили. Тучи наседали. Тучи маялись, разрываясь изнутри нетерпеливой, уставшей томиться взаперти силой.
И прорвались.
— УУУУУУ! — загудели деревья, сгибаясь под грузными струями.
— Вот, лупанула! — выругался Радомир, прикрывая голову от града. Толстый хотел припомнить ханже, кто весь день ругаться запрещал, но схлопотал снежными горошинами по затылку и с комментарием согласился.
Тонкий по уши закутался в плащ, утонул макушкой в складках:
— бу-бу-бу-ница!
— Чего?!
Грохотало всё громче. Снег, дождь, град — на радостях небо и решить не могло, какую кару обрушить на надоедливых человечков.
— Я говорю, схорониться бы! — на мгновение высунулся из кокона и тут же снова спрятался Тонкий.
— Где?
— Да хоть под телегами!
— И пусть товар мокнет? С пустыми руками домой?
— Тогда в лесу, — снова показал нос мужичок.
— Куда? Деревья жидкие, как щи в конце зимы! Хоть бы ёлка какая попалась! То проходу от их иголок нет, то ни одной не попадается! Как мы под берёзами схоронимся?
— Вернёмся?
— Полно! Так стреканули, что деревни уже и не различить!
— За рекой хвойный лес видать! — отнял ладонь ото лба Толстый. — Успеем — спрячемся. Через мост бы пошустрее перескочить…
— Пока доедем, уже тот дождичек утихнет!
Мы все шестеро разом взглянули вверх. Нескончаемые тугие струи безжалостно били, грозя оставить синяки, заливая драгоценные шкуры, терзая едва замёрзшую схватившуюся дорогу.
Прибавили ходу.
— И что вам в Заморье не сиделось?! — косоглазый охранник, наплевав на ценность поклажи, укрылся под тюками: себя бы сберечь, а там о товаре думать.
— На тебя б посмотрел, коли живота чуть не лишили! — отбрехался Радомир.
— Живота?! Да тебя женить хотели! За твою же дурость!
— Зато от погани рогатой избавились!
— Ммме? — удивилась козочка, пригревшаяся под дерюжкой. Чернушка удивлённо осмотрела ошалелые лица, глянула на утекающую из-под колёс дорогу, деловито прикинула расстояние до дома, оценила несносную погоду и окопалась среди шкур, всем видом показывая, что с места не двинется, покуда её не доставят в хлев со всеми подобающими почестями.
— Скотина ты рогатая! — Толстый аж забыл о дожде и привстал с козел, не скрывая восхищения, потянулся погладить, но вовремя оценил угрожающе выставленные рога.
— Я её на жарёнку пущу! — завопил Радомир, порываясь сразу привести угрозу в исполнение.
— Ме-ме! — предупреждающе повысила голос коза.
— Не могу не согласиться, — развёл руками Толстый. — Уделала она нас.
— Заслужила своё место, — поддакнул Тонкий, даже не пытаясь притормозить и сравнять телеги, чтобы рассмотреть победительницу. До суха бы добраться, а там уж нашутится вдоволь.
— Кто за то, чтобы Чернушку оставить? — я первая ехидно подняла руку, подставляя её ледяному потоку. Единогласно!
Голос Радомира, конечно, не учитывался.
Буря не сдавалась. Наполняла телегу, как ведро, застилала путь, расчерчивала твердь полосами — белёсыми, тут же тающими и собирающимися в бурлящие лужицы.
— Мо-о-ост! — торжествующе завопил Толстый.
— Мост? — опасливо приподнялся подоспевший Тонкий.
— Вот тебе и мост… — Радомир так и сел, не зная, что делать дальше.
Как несложно догадаться, перед нами действительно шатался мост.
Узкий, гнилой, раскачивающийся от ветра как иной флюгер; захлёстываемый разошедшейся, наполняющейся водой рекой. Вот река была хороша. Будь здоров река — любого снесёт. С переправой или без неё.
А на той стороне шатром зеленели спасительные ёлки.
— Поехали, что стоим? — поторопил косоглазый.
Хромой согласился:
— И так уже сухого места не осталось!
— Вот сами вперёд и идите, — огрызнулся Радомир, — эта гниль сейчас прямо под ногами рухнет! Телегу не выдержит.
Толстый, наспех укутываясь дерюгой, что с трудом вырвал у Чернушки, ломанулся к берегу. Попробовал ногой, опасливо потыкал. Наконец стал, жмурясь от брызг, на скользкие доски. Выругался:
— Хоть бы перила какие сделали, нелюди! — прошёл взад-вперёд.
— Ну как? — Тонкий, казалось, прямо тут начнёт отжимать одёжу, как не терпелось.
— Выдержит! — уверенно подпрыгнул Толстый. — Если Велес не попустит… — добавил он совсем тихо.
Я спрыгнула с телеги. Пройдёт или рухнет в воду, а проверять на себе не хотелось. Радомир посмотрел на меня и тоже слез, видать, перетрухнув маленько.
Я хмыкнула:
— Что, поджилки затряслись?
— Повозку облегчаю…
— А не сам облегчаешься, нет?
Толстый завязал глаза обеим лошадям, взял свою под узцы и медленно двинулся к воде. Кобыла явно что-то подозревала, но, привыкшая доверять хозяину, шаг за шагом уступала.
Вот уже копыта коснулись хиленьких досок. Толстый оступился, поскользнулся и угодил бы прямиком в течение, — поминай как звали! — но ухватился за удила, выстоял.
— Давай, милая, давай, хорошая… Не подведи! — непривычно тоненько шептал он. Брат вторил с берега, едва слышно взывая к богам:
— Не попусти, вытащи! Всеотец, придержи…
Я равнодушно спорила сама с собой, на какой доске путь закончится. Дотянет ли до середины? Али свалится в воду, захлебнётся в кипящей от ливня реке уже у того берега?
Толстый прошёл.
Победно замахал, закричал радостно. Что — не разобрать. И, не теряя даром времени, повёл телегу к спасительному укрытию.
Тонкий дважды споткнулся, зацепился на самой серёдке, проломив одну доску. Завопил, как девица, и, видать, действительно выбрался только с помощью богов. Лошадь всё это время невозмутимо жевала брошенные вожжи, не дёрнувшись даже от поросячьего визга возничего.
Охранники перебежали единым махом, сообразив, что опасность почти миновала и мокнуть дальше нет смысла.
— Идём? — протянул руку Радомир.
— Коли не боишься, — фыркнула я, пропуская приятеля вперёд.
И вот стоило Доле отвлечься именно в этот миг!
Рыжий-то прошёл, а вот подо мной, самой тощей и лёгкой, настилка затрещала, ухнула и просела на полсажени!
— Ах ты завалюшка недоделанная!
Радомир ломанулся спасать, да купцы под локти ухватили. Хоть кто сообразил: ступи остолоп на мост, тот бы провалился окончательно. Дурня не жалко, а вот самой тонуть не хотелось.
Течение обжигало ноги холодом, не давало удержаться, кружило, требовало пищу, хватало за насквозь промокшие сапоги.
Чтобы я? В какой-то мелкой речушке раздулась да сгнила?
Не бывать этому!
— Маренушкой примечена, Смертушкой отмечена, — негромко твёрдо повторила я некогда казавшиеся жуткими слова. — Хотели служить? Так служите!
И стеклось к мосту от деревьев невидимое тепло. Золотыми клубочками кинулось в холодную тьму, удерживая мосток, не давая ему сгинуть вместе со мной. Мелькнуло в воде искажённое болью лицо Лешего, приподнимающего из последних сил переправу; кикимора и болотник, теряя в потоке живительные крохи света, поднатужились, уцепились за края; шаловливые колтки больше не смеялись, роняли горючие слёзы, отпуская одного за другим родных братьев, прощаясь с уносимыми течением в неведомые дали; Листин с супругой Листиной плечом к плечу стояли, приподнимая мостки, и рас