— Кто давно женской ласки не видел, а, соколики? Подходи! Меня на всех хватит! — и, не дожидаясь, прыгнула сама, с грохотом повалив Хромого.
Косой, верно, думал, что подкрался незаметно; что я слишком увлечена, яростно вспарывая руки, которыми закрывается поверженный. Воняющий страхом братец успел направить удар вниз. Хороший удар, аккурат мне под лопатку пришёлся бы, кабы я не перекатилась влево прямо под столом. Нож полоснул по многострадальным изодранным рукам, и Хромой уже не терпел — выл, ревел в голос, катаясь по полу и баюкая окровавленные конечности.
— Заткнись! — успел бросить Неждан, покамест надеявшийся завершить дело в свою пользу. Куда более шустро, чем мог человечек его веса и пуза, подпрыгнул, разворачиваясь: в одну сторону, в другую… Уцепился взглядом за худенькую фигурку, мелькнувшую у стола за сиг до того, как я погасила последнюю лучину.
Главный тронул Косого, который пока не попал под мои когти: условленным знаком показал заходить справа, а он, дескать, слева. Через Хромого перешагнули, не забыв пнуть, чтоб скорее поднимался и не прохлаждался. Скулящий взаправду замолчал, поднялся и даже схватил двумя руками упущенный нож. Присоединяться побоялся, лишь крутился у стены, защищаясь от выдуманного витающего во мраке противника.
— Чего у вас?! — по лестнице сбегали сразу три несостоявшихся мертвеца. Тонкий на ходу зажигал свечу, Радомир подслеповато щурился, Толстый почёсывал зад.
Рррр! Ну вот только лишнего света мне не хватало!
Отвлекли! Из-за кучки дуралеев я пропустила, когда Неждан ухватил скамеечку поплоше и с разворота направил мне в висок. Только и успела, что повернуться затылком и плашмя растянуться на полу, ловя посыпавшиеся из глаз искры.
— Фроська!!! — заорало где-то далеко.
Проклятая голова бухала, как пустая бочка, и не давала подняться. Я вставала на четвереньки, пытаясь встряхнуться, и снова падала от нестерпимой боли.
Пахнуло кровью.
Пьянящей, горячей, вкусной… Не мелкими игривыми царапинками на руках поверженного разбойника, а настоящей — хлещущей прямо из жил.
Потом пришёл крик. Запах заставил подняться, поманив обещанием. На полу лежал Радомир. Держался за распоротый живот и никак не мог унять руду. Тонкий и Хромой сцепились клубком: один хилее другого; а парочка головорезов уже зажимала Толстого. Тот, хоть и молотил кулаками почём зря, бойцом не был, отступал назад, ещё не ведая, что сейчас упрётся в стену и…всё.
Я зарычала. Заставила пол отодвинуться дальше. Наверное, поднялась. Шатаясь, медленно подошла к троице, с усилием переступив через раненого рыжего.
Глаза Толстого через край наполнились ужасом. Мужик смотрел не на вооружённых убийц, а им за спины, словно там притаилось нечто намного, намного страшнее.
И это было правдой.
Они не поверили, не оглянулись, решив что их хотят обмануть. А зря.
Одной рукой я хватила Косого за плечо, другой заставила наклонить голову в противоположную сторону. Почти мёртвый успел взмахнуть руками, а потом выронил оружие из почему-то онемевших пальцев.
Я позволила телу безвольно упасть, с интересом наблюдая за застывающим в его глазах удивлением. И очень медленно вытерла окровавленные губы, перечеркнув багряной полосой белый рукав.
Неждан был умнее прочих. Он кинулся бежать, не задумываясь бросив менее любимого сына.
— Стой, гад! — вяло шевельнулся Толстый, но тут же оскользнулся на вытекающей из трупа крови, рухнул, пачкаясь и снова силясь подняться.
Я, любопытно склонив голову, смотрела, как Неждан бежит к выходу. Серьёзно? Спрятаться от волчицы в лесу?
Походя за шкирку растащила катающихся по полу слабаков. Тонкий успел получить пару хороших ушибов и в лепёшку расквасил нос. Не тратя попусту время на труса, я по-простому свернула Хромому шею.
Хрустнуло и бухнуло, заставляя всех в комнате задержать дыхание.
А потом я вышла, ловя аромат ужаса и азарта.
Добыча убегала, шумно ломая ветки, пыхтя и постоянно озираясь:
— Матушка! Матушка Макошь! Не попусти, защити! — причитал Неждан, задыхаясь.
Я не кралась, не бежала, но неотступно следовала за ним. Загоняла. Его хватит ненадолго.
— Прости! Прости! Я же… Как лучше! Безбожников только! Я хороший человек!
Я не спешила: он не сумеет спрятаться.
— Больше никогда… Пожалуйста! Матушка Ма… Ма… Мама!!!
Толстячок споткнулся на первой же кочке да так и остался лежать, не решаясь обернуться, взглянуть в глаза волчице или хотя бы утереть слёзы.
Я заставила его перевернуться, ткнув носком сапога.
— Откуплюсь! Любую цену назови — откуплюсь! Прости, прости, прости!!!
Я не говорила — волки не говорят.
Осторожно, как младенцу, вытерла мертвецки холодный пот; уселась верхом, склонилась, чтобы протяжно провести языком по ледяной шее.
— Матушка… Макошь…
«Не та богиня».
Зубы вошли мягко, почти ласково, и всё стихло.
— Она…спасла нас? — не веря самому себе, пролепетал Тонкий, помогая Радомиру зажимать рану.
— Не обольщайся, друг мой, — прохрипел рыжий, — она не спасала нас; она охотилась на них.
Глава 17. Дом у дороги
Он, конечно, устал, но не позволял себе об этом думать. Когда делалось совсем невмоготу, перекидывался из волка в человека или снова в зверя. И бежал, шёл, полз, не останавливаясь.
Буря его поймала преотвратнейшая: завывающий ветер свистел в ушах, горстями бросал в лицо колючую ледяную жижу; даже на четырёх лапах с трудом удавалось двигаться, не оскальзываясь на вязкой болотистой земле.
Серый дал себе отдых лишь однажды. Поймав разжиревшего за лето зайца, побрезговал жрать его прямо так, со всеми потрохами. Предпочёл перекинуться, разобрать тушку и запечь в углях. Не то чтобы он никогда не ел чего-то ещё более мерзкого. Но после всего пережитого, после дикой погони за призрачным видением, после бессонных ночей и кошмаров, в которых он становился ещё большим чудовищем, чем собственная мать, ему требовалось почувствовать себя человеком. Даже если ради этого приходилось есть несолёное подгоревшее мясо.
Ещё полдня ехал с обозом. Получилось всяко быстрее, чем мучить намозоленные ноги или продираться через орешник, что всё чаще заполонял рощи, но крюк сделать пришлось. Словоохотливый добродушный мужик явно страдал от невозможности побеседовать хоть с кем-нибудь в дальней дороге, периодически пытался добиться хоть какой-то реакции на шутки от несчастной старой клячи, запряжённой в набитую мукой телегу, и так обрадовался возможному спутнику, что даже слушать не стал, что Серый, вообще-то, хотел напрямки через лес:
— Мало ли, чего ты хотел! Ты с Добрыней не спорь, малец. Мне видней!
Серый пожал плечами: тракт огибал трясину и, хоть и долго петлял между жёлто- зелёными островками, в конечном итоге, обещал вывести к знакомому ельнику. А застрять в топи не хотелось.
Кляча в упряжи покосилась на оборотня, втянула ноздрями въедливый волчий дух и наотрез отказалась везти столь подозрительного попутчика, выбрав из двух зол болтливое, но привычное.
— Стой! Ить, падаль несносная! — нежно ругался Добрыня, поглаживая упрямицу по вытянутой морде, упрашивая постоять спокойно хоть долечку. — Она ж мне роднее жены! Столько лет уже вместе, а всегда молча выслушает, утешит. Фыркнет иногда. Копытом может, но это случайно, знамо дело, — мужик привычно потёр синяк пониже спины; лошадь постригла ушами, показывая, что всё слышит и запоминает, и, станется, следующий раз будет неслучайным. — Беляна-то может ещё по глупости накричать али пестом замахнуться, ежели загулял. Но это тоже из любови. Ты не думай, малец. Жёны — они такие. Для них это дело обычное. Ты сам-то женат?
— Женат, — мечтательно улыбнулся Серый, заходя к телеге с подветренной стороны, разглядывая мешки с мукой и вызывая в памяти картины, заставляющие зверя спрятаться глубоко внутри.
Вот Фроська, совсем ещё девчонка, тайком крадётся во двор страшной тётки сероволосого приятеля. Глаша ещё намедни обещала выпороть обоих, если увидит вместе. И, надо признать, было за что. Уже спустя много лет супруги спорили, огребли ли в тот раз за закатывание помёта в тесто для пирогов или за подсчёт кур. Казалось бы, второе совершенно безобидно. Но дети решили, что считать птиц проще всего, если хорошенько утрамбовать пойманных в козью кормушку на стене. Когда Глаша, сообразив, что зверья во дворе должно быть поболе, прибежала в хлев проверять, первые посчитанные пернатые уже печально свесили головки между деревянными прутьями и готовились отправиться в иной, менее жестокий мир. Птиц тётка спасла. Племяннику и вертлявой соседской девчонке хорошенько надрала уши. Но спустя пару дней решила, видимо, что неслухи науку не усвоили, а может, углядела ещё чего из старых урезин, поэтому запретила впредь видеться.
Едва познакомившиеся, но быстро сдружившиеся детишки с таким положением вещей оказались совершенно несогласны и целую седмицу по ночам пробирались друг к дружке в гости. Угораздило же Фроську именно в тот раз купиться на соблазнительный запах печева. Глаша поймала её с набитым ртом, изварзанную перетёртой земляникой, пытающуюся унести сразу четыре огромных пирога. Тётка бы отлупила воришку как следует, а потом ещё отвела к матери за добавкой, которую та не преминула бы выделить (а то как же? Сама пирогов наелась, а в семью ни одного не притащила!), но Серый, подстёгивая себя криками и улюлюканьем, выскочил на подмогу.
— Анчутки! Зверьё! — вопила Глаша, отмахиваясь полотенцем от белых облаков рассыпанной муки.
Дети носились, словно самая настоящая нечисть, в белёсом тумане, дико хохоча, бросая в воздух пригоршни молотой пшеницы и ничуть не беспокоясь о том, что на следующий день их выдерут так, что сидеть они не смогут аж до Купалы.
И выдрали. Зато больше никогда не наказывали разлукой: себе же дороже.
Может быть, он полюбил её тогда? Нет. К тому времени волчонок уже твёрдо решил, что всегда будет рядом с тощей растрёпанной девчонкой.