— Малец? Эй, малец? — донеслось до оборотня через облако воспоминаний. — Чего один, без жены, спрашиваю?
— Поссорились, — Серый осторожно смахнул белую пыль с борта телеги и ловко его оседлал. — Домой едем. Она вперёд ушла, я догоняю.
Добрыня пригладил тронутые серебром пышные усы:
— Не, ссориться молодожёнам негоже. Мало ли, чего случиться может. Может, она тебя поколотила; может, ты её. Может, загулял допоздна. Поругаться надо, как без этого. Но чтоб разъезжаться — ни-ни! Ты смотри у меня! Чтобы догнал да объяснил бабе своей, что вы друг у друга одни. Против целого мира вместе. Как мы с моей Беляной.
— А что ж ты один тогда на мельницу поехал? Коли такие голубки, шли бы рука об руку да ворковали, — обозлился Серый.
— А кто сказал, что я один?
Добрыня сунул руку за пазуху и бережно расправил вытащенную на свет тряпицу. С угольного рисунка смотрела немолодая аккуратно причёсанная женщина с грустными глазами. Черты подстёрлись и исказились от времени, в местах, где тряпицу сворачивали, виднелись прорехи. Но женщина всё ещё была как живая.
Вот, — Добрыня с гордой печалью огладил сокровище и, не выпуская из рук, протянул Серому, — четыре зимы, как Белянушка со мной. До самой смерти не расстанусь. Больше — никогда.
«Я верну её. Чего бы мне это не стоило, верну, крепко схвачу и больше никогда не отпущу. Даже если попросит».
Что тут скажешь? Нет на свете таких слов утешения, которые смогли бы унять боль. Серый выдавил нелепое:
— Мне жаль, что она умерла…
— Умерла?! — расхохотался Добрыня. — Тьфу на тебя, малец! Скажешь тоже! Умерла! Из дома она меня выгнала. Чтоб не шлялся невесть где. С тех пор на мельнице и работаю. Но ничего, не беда. Сойдёмся снова. Не впервой!
Оборотень оставил болтливого мужика на границе Пригории и Морусии. Дальше Добрыня ехал прямо, почти до самых Ельников, а Серый прекрасно знал каждое деревце на тридцать вёрст окрест. Когда-то очень давно, как будто в другой жизни, они с Фроськой провели год в этой деревне. Совсем молодые, едва успевшие пожениться и совершенно не представляющие, каково это — жить вместе.
Они ругались из-за недопеченной картошки[1], сырых дров, выброшенных пучков трав, которые, оказывается, должны были вылечить их от всех самых страшных болезней (если, конечно, они эти болезни умудрятся подхватить). Сквозняки, дожди, кроты, соседские дети — всё убеждало их, что нужно было остаться в родных Выселках и надеяться, что случайный свидетель обращения оборотня предпочтёт держать рот на замке. Но было уже поздно. В прежний дом не вернуться, а новый всё не желал принимать.
Через год они сбежали и отсюда. Новоявленный охотник оказался не только глазастым, но и на диво упрямым.
В Ельники Серый не собирался заглядывать. Свернул в лес сразу, как попутчик скрылся из виду. И направился так, чтобы заходящее солнце пряталось за правым плечом.
Ноги сами вывели привычной дорогой, не хоженой вот уже больше года. Кривая берёза, словно всё время старающаяся заглянуть себе за спину; поляна болиголова[2], на которой Фроська, отправившись как-то за грибами, присела отдохнуть да расхворалась. Травница, тоже! Сидела, мучилась и никак не могла понять, почему же в голове стучит всё громче. Небось, так бы и осталась лежать, сложив ручки на животе, кабы Серый не пошёл искать припозднившуюся супругу; крохотный, невероятно чистый лесной родничок, ручьём указывающий незаметный проход к тому самому дому.
К дому, где они научились быть счастливыми.
Он так и стоял, словно они не бежали, спасая жизни, от убийц, а вышли на ярмарку. Поросшая мхом крыша, укрывающая избушку от чужих глаз, перечёркнутый вездесущей крапивой порожек, аккуратно притворённая дверь.
Серый провёл пальцами по старым доскам, сквозь время чувствуя тепло рук жены, прощающейся с коротким счастьем. Урывками открыл разбухшую от одиночества дверь.
Дом всё-таки разграбили. Не оставили ни целой посуды, ни шкурок, ни даже одежды — всё унесли жадные до добычи преследователи, пытаясь украсть чужую Долю.
Зачем он здесь? Неужто правда не перенёс бы ещё одной ночёвки в лесу, как старался себя убедить? Или надеялся, что дом так и стоит — нетронутый. А у печи, укрыв колени любимым лоскутным одеялом, — Фроська, ладонями скатывающая нежные зелёные листочки на засушку?
«Ну, чего возишься?» — отразился от стен несуществующий голос. И Фроська отложила бы корзину, полную ароматного разнотравья.
«Я не вожусь, я любуюсь» — улыбнулся бы оборотень.
«Разве так любуются? Вот как любуются!» — она встала бы, рассыпая косы по плечам, двинулась бы к неподвижно застывшему у входа, боящемуся спугнуть видение волку, обвила бы его шею тонкими горячими руками…
«Ты поближе подойди, а то не рассмотришь».
Только душу растравил.
Волк запустил пальцы в спутанные волосы, потянул, возвращаясь в реальность. Нет уж, лучше последнюю ночь вовсе без сна, чем тут, цепляясь на ускользающее прошлое, убеждаясь лишний раз, что счастливее, чем тогда, он уже не сможет стать.
Серый резко развернулся, не давая себе передумать, и так зло толкнул дверь, что та едва не слетела с петель.
— Ну давай, разгроми тут ещё всё! — донёсся сварливый голос из-за печки.
Втянув воздух и не почуяв новых запахов, оборотень замер. Так и стоял с занесённой над порогом ногой и сжатой побелевшей от напряжения ладонью дверной ручкой.
Принюхался снова.
Живых в избушке не было.
— Чего морщишься? — продолжал насмехаться голос. — Али запамятовал? Не спеши, не спеши. Покумекай. Авось, чего надумаешь.
Серый тихонько притворил дверь и очень медленно, вглядываясь в каждую обёрнутую надколотую кружку, в раскрытый ларь, в разбросанные по полу дрова, обернулся.
Сломанная деревянная ложка, черенок от метлы, маленький волосатый дедушко, обёрнутая скамья… Стоп! Что?!
Дедушко стоял посреди избы, уперев махонькие ручки в бока, хмурился и даже не пытался спрятаться от незваного гостя.
— Ты кто такой?! — опешил Серый.
— А ты тогда кто? — топнул ножкой старичок.
Жилец оказался совсем крохотным — едва доставал до колена; заросшим, как иной кутёнок; с маленькими жёлтыми глазками-бусинками и длиннющей бородой.
— Неужто не признал? — борода пошевелилась, словно её обладатель пытался улыбнуться, но давненько уже этого не делал.
— Ты…домовой? — догадался, наконец, волк.
— Ба! Додумался! — взметнулись маленькие ручки.
Спокойно… Не отводить взгляда от странного существа. Не отворачиваться. Аккуратно нащупать за спиной что-нибудь, на что можно присесть. Какой-то бочонок. Сойдёт. Подтащить. Медленно опуститься. Постараться не расхохотаться, как ненормальный. Так. Хорошо.
Оборотень снова втянул носом воздух. Дом пах домом. Ни единой живой души.
Соседушко, не теряя времени даром, пальцами расчёсывал долгую бороду, перебирал пряди, аккуратно перекладывал с места на место: как лучше смотрится.
— Домовой, — ещё раз уточнил Серый.
Собеседник степенно кивнул.
— И давно ты тут живёшь?
— Да уж подольше тебя!
— А почему я тебя никогда не видел?
Маленькие лапоточки затопотали по доскам («не скрипят до сих пор!» — с удовлетворением отметил бывший хозяин). Домовой шустрее мыши перебежал в угол, вскарабкался по торчащему из выпотрошенного сундука лоскуту, оттолкнулся
— прыг на стол:
— А ты смотрел?
Мужчина захлопал глазами, не успевая следить за перемещениями маленького вихря.
— Да как-то не сообразил…
Домовой заболтал свешенными ножками и принялся загибать пальцы:
— Когда ты, дурень, искру из печи упустил, кто пожару не дал разойтись? Вот. Когда двери нараспашку бросили, голубки, и в лес нагишом убежали, кто сорок гонял? О то ж! Когда непутёвого кота завели, кто ему одёжу обмочить не давал?
— Неужто тоже ты? — Серый попытался откинуться спиной к стене, но не удержался и чуть не сверзся с неустойчивой сидушки.
— Ну, тут, вообще-то, Фроська его за хвост ловила. И веником, когда сбродовал, — тоже она. Но я за неё болел! Мне тоже тот кот не нравился. Молоко, когда водилось, в блюдечке супруга твоя мне оставляла, а этот усатый вечно первым влезал. Правильно ты его загрыз.
Волк испуганно замахал руками:
— Не я! В лес он убежал!
— А то я не знаю!
— Никому?
— Никому.
Серый облегчённо выдохнул.
Старичок смахнул пыль с края стола. Лучше не стало: чистенькая дорожка в слое грязи смотрелась совсем грустно. Домовёнку тоже так показалось, поэтому он подрисовал к полукруглой полоске кривой нос и глазки.
— Мы ведь нашли этот дом не случайно? — озарило наконец оборотня.
— Нашли бы вы его, как же, — домовичок самодовольно ухмыльнулся и нарисовал мордочке на столе улыбку пошире. — Приглянулись вы мне. Напуганные такие, молодые… Ну и впустил, что уж. Жили душа в душу, пока…
«Пока мы тебя не бросили».
— Почему ты всё ещё здесь? — волк прекрасно помнил, что домовые привязываются к жилищу, а не к жильцам, и надежд по этому поводу не питал. Но за столько времени соседушко вполне мог найти себе новых жильцов.
— А меня с собой никто и не звал, — обиженно насупился он.
— Мы…
Как тут оправдываться? И верно, даже в голову не пришло пригласить дедушку с собой, предложив перебраться в сапожок[3]. Где они ещё такого помощника бы сыскали? Не до того. Собирались, цепляясь за испуг, чтобы не сойти с ума, хватали ненужные мелочи, забывая ценное, набивали сумки и выкидывали лишнее — лишь бы уйти вовремя, не попасться охотникам. А про маленького доброго старичка, привязанного к избушке, и думать забыли.
Каково ему? Одному посреди леса? Жил ли в доме кто прежде или, по велению доброй силы, он явился из-под земли вместе с обитающим в нём духом? И ведь чем-то полюбились ему молодые да глупые. Только им — Серому и Фроське — указал дорогу, открыл дверь, одарил теплом.
А они бросили маленького кутного бога, не поблагодарив, не уделив единой части, чтобы позвать с собой.