Чем ближе к селенью, тем чаще сквозь еловые заросли долетал дымный запах. Вездесущие вороны скакали по веткам, выискивая добычу: кто чего обронил или оставил без присмотра? Им всё сгодится на поживу!
А вот и опушка. Та самая, от которой деревня как на ладони. Сколько раз они детьми сбегали сюда от строгой родни, устраивались у костра в обнимку и, глядя в трепетные языки молодого пламени, чувствовали, но покамест не понимали, почему так тянет обняться и прижаться как можно крепче; отчего так не хочется, чтобы всходило солнце и снова нужно было бежать домой; и в чём причина, что ни весенней ночью, ни промозглым осенним вечером не холодно.
— Знаешь, что скажу?
Оборотень воочию видел, как Фроська, совсем девчонкой, вытягивает босые ноги к костру и опускает голову на плечо долговязому мальчишке с серыми, как у старика, волосами. Как мальчишка замирает, опасаясь, что неловко двинется и сладкая тяжесть исчезнет с плеча. Аж спину сводит, но всё одно сидит — не шелохнётся.
— Чего? — едва слышно шепчет он в ответ.
— Ты от меня никогда-никогда не избавишься. Даже когда взаправду взрослыми станем, будем сюда приходить и сидеть. Как сегодня. Ладно?
Волчонок впервые решается неловко обнять подругу, а та с удовольствием придвигается ещё ближе. Серый тогда не ответил. Он впервые с тех пор, как лишился семьи, был счастлив.
Перекинувшись в человека, оборотень наскоро натянул одежду. Ни шерсти, ни кожуха — приятного мало, но негоже стучаться в тёщин дом, стоя на четырёх лапах. Хоть Настасья Гавриловна женщина терпеливая и понимающая, а ухватом по хребту оприходовать может, ежели напугаешь или, того хуже, наследишь по свежевымытому полу.
Послюнявил ладони и пригладил вечно торчащие в стороны лохмы. Нет, всё одно плохо. Наскоро ополоснулся в обмельчавшем за годы ручье, через который некогда на руках переносил будущую жену, чтобы на застудилась. Эх, простирнуть бы рубаху ещё, а то несёт, словно по лесу несколько дней кряду нёсся… С чего бы? Да вчера не до того оказалось: как переступил порог после жуткой встречи, так и свалился до самого рассвета. Ничего, ежели у тёщи по обыкновению насморк по осени разыгрался, может и не учуять. А тесть, если и заметит, смолчит — сам мыться не любитель.
Серый отдышался и прошёл последние шаги, готовясь к щемоте в сердце. Быть может, и тётка Глаша никуда не делась? Кто знает, вдруг обрадуется ему? Вот сейчас покажется вдалеке приземистая изба с яркими узорчатыми ставнями…
Ветер донёс невыносимый запах гари.
Деревня ощерилась обгоревшими остовами домов.
Глава 18. Немёртвая
Выселки. Три месяца назад.
— Зачем тебе с ним? Не надо, не ходи! Это не твоя беда!
Высокая худая женщина изо всех сил топила ужас в самой глубине тёмных глаз. Ей не нравилось, когда муж уходил на охоту. Никогда не нравилось. Но он уходил снова и снова…
Петька прижал жену к широкой груди: тонкая, как лоза, нежная и бледная, она в его руках трепетала, точно птенец.
— Не боись, Стася! Чать, не в первый раз. Вернусь — пряников принесу младшему.
— А мне?! — тут же встрепенулся старший, не желающий отходить от матери; весь в папу: высокий не по годам, вихрастый и светленький. Только брови у обоих братьев чернели вороньими перьями на круглых светящихся счастливой наивностью лицах.
— И тебе принесу, воробей! Как забыть?
Богатырь подхватил сына на руки, покрутил до радостного визга, подбросил в воздух.
— Обронишь, — безнадёжно предупредила Стася. Не обронит, сама прекрасно знала. Петька в детях души не чаял — скорее бы сам упал.
Черноволосая, хрупкая, едва не прозрачная, она осиной дрожала на тёплом летнем ветерке, никак не могла согреться. Словно чувствовала, что что-то не так. А что — поди пойми.
— Не ходи, — последний раз попыталась она.
— Вечно одно и то же, — Петька отмахнулся. — Три года ни с чем возвращались, и в этот раз ничего не поменяется. А Гриньке всё спокойнее станет.
— Не станет. Ты же видишь: осунулся, нелюдим стал, глаза — как звериные… Не ходи с ним! Не к добру!
Стася кинулась к мужу, готовая за колени хватать, лишь бы не уходил. Не в этот раз! Но крепкий и статный, как Лель, ступивший на землю, Петька лишь приподнял её и переставил левее, убирая с дороги.
— Гринька мне друг. В своём он уме али в чужом, а я с ним иду. Он много чего напридумывал, много во что верит…
— Сам-то веришь? — жена безнадёжно перебирала узелок, перекладывая вещи: снедь сверху, чтобы не помялась. Одёжу вниз — ей ничего не сделается.
— Я видел волков. Больших и слишком умных, — вихрастый принял узелок, чмокнул жену в щёку. Подумал и поцеловал ещё раз, как должен муж целовать жену. Пока мальчишки не видят. Мелкие ещё, спрашивать начнут, чего это взрослые делают. — И они мне не понравились. Коли Гринька прав, поганой нечисти нет места среди нас.
— Если ты не вернёшься…
Петька остановился, услышав, что голос жены сорвался на крик. Может, ну её, эту охоту? И друга посадить в подвал на недельку или две, как попытался в своё время егойный батя, чтоб одумался и не мешал добрым людям жить своей жизнью? Женится на той же Заряне, что со Стасей водится, и забудет, как страшный сон, увиденное в пьяном угаре.
Не забудет. Потому что глаза у него и правда звериные. Либо убьёт оборотня, либо сам ума лишится. А Петька очень хотел вернуть старого друга.
— Если ты не вернёшься, я всех со свету сживу!
— Сживёшь, с тебя станется, — гыгыкнул Петька. Но так и не обернулся. А то ведь и правда никуда не пойдёт — дурное предчувствие, не иначе.
Она стояла на дороге, не двигаясь, с поднятой узкой ладонью — прощалась; не трогалась с места, пока муж уверенно шагал по двору, пока мелькала над успевшим покоситься забором его льняная макушка, пока слышались голоса его спутников: торопливые, возбуждённые… Не иначе, нашли что-то. Когда Петька совсем скрылся из виду и возгласы стихли, Стася, обронив наземь привычную светлую прощальную улыбку, медленно опустила руку и бегом кинулась в избу.
— Мама! — попытался ухватить её за мазнувший по лбу подол старший из детей. Куда там!
Женщина бежала в дом, спотыкаясь; упала, зацепившись о нижнюю подгнившую — всё мужу поправить некогда! — ступень крыльца, не отряхивая рук и не глядя на прореху в понёве, неслась дальше. Младшего она чуть не за шкирку выкинула из дома. Тот, не успев собрать важные игрушки, зашёлся рёвом, призывая брата на помощь. Скорее! Скорее! Успеть бы…
С разбегу бухнулась на колени, проскользив последнюю сажень по полу, схватилась, словно тонущий за бревно, за резную крышку сундука. Раньше в нём хранилось приданое, но вот уже три года, как его место заняло нечто куда более ценное.
Нынче свадебный наряд в их доме носит не Стася. Женщина бережно достала соломенную куколку, одетую в праздничный убор. Рубаха не по размеру: рукава крыльями свисают до самого пола, подол — точно хвост огромной страшной птицы. Куколка глядела безглазым лицом; чернявая, как и поклонившаяся ей женщина, простоволосая. Бледная и холодная, будто не из соломы её сплели, а из снега слепили.
— Маренушка, — хрип не выпускал голос наружу, лишь губы, дрожа, повторяли страшное имя, заклинали, как делали уже не раз, заученно молили, — Маренушка, Зимушка, Ноченька! Никто из богов не отвечал мне, никто не отозвался… Молю тебя, Чёрная Богиня, защити мужа! Обереги! Укрой узорным крылом тех, кто тянет его в бездну! Возьми жертвой всех, кто рядом… Возьми Гриньку, охотников проклятых забери, забери волков и людей, только насыться! Отпусти мужа! Нет мне без него жизни, одна тьма и холод, как нет и тебе жизни без любимого! Отпусти сокола ясного, любую жертву проси, только не забирай! Маренушка, Зимушка, Ноченька…
Сыновья отчаянно колотили в дверь, требуя впустить их или хотя бы подать голос.
Стася, не слушая, словно становясь всё более тонкой и прозрачной, раскачивалась из стороны в сторону, клонила голову перед Куколкой, крошила дрожащими пальцами хлеб на платье вечной невесты. Если бы она хоть на миг открыла глаза, в которых крепила, не выпускала слёзы, возможно смогла бы рассмотреть тень, упавшую на лицо идола. Тень, которую нечему было отбрасывать.
Обычно они возвращались через три-четыре дня. Хотя бы через седмицу. Пробегались по лесам, обходили ближайшие деревни, заглядывали на торг, коли попадался. Охотники… Одно название! Но то обычно.
Нынче дорога пустовала слишком долго. Уже и лето вошло в полную силу, и сыновья слишком часто спрашивали, скоро ли ждать отца… Самое время поливать огороды, да собирать ранний урожай, а мужа всё нет — справляйся, как хочешь. И она справлялась: где-то Заряна выручала — сидела с детишками, чтобы Стася, не отвлекаясь, трудилась по дому; где-то голова, понимая, что вдовой она стала при живом муже из-за его непутёвого сынка, присылал мужиков натаскать воды из колодца да перекопать тяжёлую глинистую землю; разок даже довелось по-тихому, чтобы не пошли слухи среди Выселокских, продать заезжим купцам оберег в дорогу. Почти такой же, какой она тайком зашила за подклад дорожной сумы мужа, только, конечно, без любви сделанный. Главный в ватаге — рыжий и крепкий — не поскупился, приметив, что баба одиноко вечера коротает, купил и запирающий кровь отвар, и пахучую мазь от грудного кашля, и травы, что заваривают при великой усталости. Стася многому успела научиться, вымаливая у Богини Смерти жизнь для мужа. Даже тому, о чём не стоило бы сказывать. Да жить на что-то надо. Не всё ж побираться по соседям.
Того гляди, ведьмой за глаза называть станут. Немудрено: когда Петька сидел дома, Стася аж светилась от счастья, озаряла улыбкой всё вокруг, добра была, приветлива… Но стоило мужу ступить за порог, как улыбка гасла, плечи опускались, глаза проваливались и уже не осыпали детей счастливыми искорками, а пачкали беспросветной темнотой. Соседки всё чаще перешёптывались: нелюдима стала наша горлица, невесела… Сами бы, небось, день ото дня краше не становились, коли оставались одни-одинёшеньки; коли муж родной семью променял на сходящего с ума сквернавца[1].