— Что? Удушить?
— Ну, зачем же удушить? Сказать так, мол, и так. Не дури, а то мы того…
— В штаны со страху наложим?
— Что-то ты сильно труслив стал. Небось, до сих пор поутру просыпались живыми. И дальше ноги-руки на местах будут.
— До сих пор мы истинного обличья ентой ведьмы не видали!
— Да сам ты ведьма! Вурдалак она.
— Вурдалак!
— Волкодлак!
— Упырь!
— Ммммме! — влезла в разговор Чернушка: видимо, спорщики непростительно приблизились к её едва не почившему рыжему любимцу.
— Ведьма, говорю вам!
Я приплясывала под дверью от любопытства: голоса становились всё громче; в пылу спора мужики, того гляди, забудут, что, вообще-то, от меня сховались и перемывают косточки невольной спасительнице. Правда, покамест даже не определились, кто я такая: в волка-то при них не перекинулась, а когти да зубы много у кого встречаются. Я болела за «ведьму».
Радомир, хоть и досталось ему в потасовке больше всех, защищал чудище. Правда, явно и сам побаивался:
— Она ваши животы уберегла! Спасла от верной смерти. Прирезали бы разбойники во сне и поминай как звали!
— Тоже мне, защитница! — спорил Толстый. Даже сейчас его голос дрожал пуще всех. Не отпустило страшное видение моей добродушной клыкастой улыбки. — Сам же сказал, она не нас оберегала, а на троицу головорезов охотилась. Первыми надо пойти! Показать, чья сила!
— Ага, покажи, — возражал не менее испуганный, но самый благоразумный Тонкий, — а пока будешь ей показывать (спину али пятки сверкающие), мы — в лес. Ежели повезёт, она тебя всего лишь снова на руках уделает.
— Никуда мы не побежим! Это же наша Фроська! — не выдержал Радомир, гулко зло стукнув в стену и сразу зашипев: неловко дёрнулся.
— Это твоя Фроська. Мы её седмицу знаем. Мало ли, чем она промышляет.
— Ну так и что, что седмицу? Я, может, не многим дольше с ней водился. Но видно же, что человек хороший!
— Человек?!! — хором удивились братья.
— Нет, други, вы как знаете, а я козни за спиной строить не намерен. Вот пойду и сам переговорю.
— Да куда ты?
— Лежал бы уже! — купцы попытались удержать беспечного командира. — Сейчас рана закровит!
Благо, до выхода рукой подать. Радомир доковылял, придерживаясь за распоротый бок, что отзывался кусачей болью при каждом движении.
Я приосанилась, чтобы в проёме предстать во всей красе и, чего уж, посмеяться над заговорщиками.
— О, и ты здесь! — рыжий, как ни в чём не бывало, радушно предложил войти в провонявшую кровью, травяными настоями и мокрыми тряпками комнату.
На полу валялись пустые бутыли, горшочки с остатками какой-то мази, обрывки повязок, туго наложенных вокруг поясницы раненого. В ладони Радомир крепко сжимал оберег — аж пальцы побелели. Небось, до утра молился богам, чтобы кровь уняли; тут лечись — не лечись, заливай язву волшебными средствами, а без чуда не выжить. Но конопатый везуч. Все осчастливленные жёны и обманутые мужья от Моруссии до Пригории подтвердят.
Я укоризненно пробежалась взглядом по заляпанным после ночного бдения стенам, по приоткрытому, чтобы вонь на держалась, окну, по растерянному лицу Тонкого и испуганному — Толстого.
— Бу! — не выдержав, подалась вперёд, словно пытаясь схватить.
Братья разом кинулись на пол: один — за кровать, второй — под стол. Бойцы, ничего не скажешь!
Чернушка посмотрела на меня, как на полную дуру. Пришлось мысленно с ней согласиться.
— Ой, да как будто я вас есть собралась! — я закатила глаза и демонстративно начала ковырять в зубах, приговаривая: — Это что ещё такое? Никак, кусок рубахи? Тфу, гадость!
— А будто нет! — тоненько донеслось из-за кровати.
— Ммм? — промычала я рассеянно, увлёкшись ощупыванием зубов: человеческие-волчьи; человеческие-волчьи; и снова человеческие. Интересно!
— Точно сожрёшь! — сделала вывод высунувшаяся из-под стола щекастая голова Толстого.
Радомир цыкнул на олухов. Олухи и правда нарывались: сожрать не сожру (плотно позавтракала найденными в закромах Неждана разносолами, пока мужики играли в лекарей), но покусать могу. Просто из вредности.
К слову, Неждан жил ох как небедно! В ларях обнаружились драгоценности на любой вкус, монеты разной чеканки и достоинства, которые я не преминула присвоить, одежда, книги и свитки… В подвале нашлись даже свежеразделанные куски коровы, молоко которой я допивала не далее чем вчера. Небрежно, надо сказать, разделанные. Непозволительно для такого мастера: покромсал да засыпал солью. Не то не успел как следует заготовить, пока нас обхаживал, не то попросту поленился.
Зато аккуратные мешочки с прядями волос разложены по цвету и длине с такой любовью и заботой, что я невольно залюбовалась потайным ящичком на дне сундука. А потом, повинуясь какому-то странному чуждому желанию, собрала их все в охапку, вынесла во двор и подпалила.
Воняло. Несло так сильно, словно воедино собрались все запахи, что так тщательно прятал хозяин проклятого постоялого двора. Но я дотерпела, пока от жуткого сокровища не осталось и следа.
— Пока — нет, — я, виляя попой, прошла к кровати, брезгливо откинула окровавленную тряпку, присела, склонилась так, чтобы лицо оказалось наравне с болтуном из-под стола, — но поговори ещё, и посмотрим, что можно сделать.
Толстый, сразу боязливо отпрянувший, тут же налился краской и дёрнулся поучить дерзкую бабу уму-разуму, да только неуклюже вписался макушкой в столешницу, обернув ту и едва не расшибившись.
Зарождающуюся потасовку прервал Радомир. Не верилось, что легкомысленный зубоскал взаправду превратился в строгого командира. Вроде и веснушчатое лицо осталось таким же улыбчивым, и вихры всё так же переливались в свете заглядывающих в окошко рыжих лучей, а посерьёзнел. Может быть, даже я бы его послушалась. Если бы я была не я.
Я щёлкнула Толстого по носу, ехидно добавив:
— Тебе пастух велит сидеть смирно. Лучше слушайся, а то без обеда оставит.
— Ах ты! — забияка сразу позабыл, что часть назад прятался от меня под столом, полез в драку.
— А ну стоять! Стоять, сказал!
Радомир придерживал за шкирку огромного, похожего на буйвола мужика, другой рукой зажимая норовящую снова открыться рану. Но держал крепко, не выпуская. Проникновенно заглянул в лицо Толстому и продолжил тихо, даже не пытаясь никого перекричать, но так, что слышали все, включая переползшего под кровать Тонкого:
— У нас здесь не дружеские посиделки. Вы, самовлюблённые неудачники, — обратился он к купцам, — сами предложили мне год назад ходить с обозом вместе. Я вас не звал и прекрасно справлялся один. Вы признали меня главным и только благодаря мне можете содержать жён и детей. В обмен обещали слушаться всегда и во всём. Поэтому вот что я вам скажу: вы оба засунете свои страхи и обиды в… — рыжий запнулся, бросив на меня быстрый взгляд, — в суму. И будете вести себя так, словно ничего не случилось. Потому что ничего и не случилось. Просто вы чуть лучше узнали своих попутчиков. А теперь извинитесь перед Фроськой.
Коза нарезала круги, бросая недовольные взгляды на разбушевавшегося Толстого и недвусмысленно почёсывая рога о его ногу. Дескать, только останешься один…
Братья молча переглянулись и без единого звука, склонив головы, стали рядом. Я закинула ногу на ногу, наслаждаясь зрелищем.
— Прости… Прости. Фрось. Переволновались. Сама понимаешь, — нескладно протянули они.
И только я открыла рот, Радомир снова перебил:
— А теперь ты послушай, Фроська. Ты тоже пришла ко мне сама. Силком тебя не тащили, а приняли, как родную. Поэтому прекращай задирать народ. Должно же у тебя быть чувство… благодарности, что ли. И тоже извинись, потому что вела себя, как… Как… Как не очень разумная баба.
Я опешила. Извиняться? Мне?!
Радомир стоял ровно, не сгибаясь и не подавая виду, что рана разошлась. Но я чуяла запах: она вновь кровила. А этот упрямец так и стоял, требовательно хмуря брови. Даже его возлюбленная зверюга заволновалась, заперхала, схватила зубами за штанину, не зная, то ли от меня спасать, то ли помогать.
— Иди ложись, — я уступила кровать.
— Вначале извинись.
— Ложись, а то рана вскроется.
— Нет.
— Радомир!
— Фрося!
Ей-богу, прямо как мой Серый! Упрямый настолько, что, скорее, помрёт, чем уступит.
Я поднялась и взяла рыжего под руку, подталкивая к ложу.
— Извините, постараюсь дразнить вас через раз, — буркнула, не глядя на удивлённых купцов. Не ожидали небось? А вот вам! — Пошли вон, лекари недоделанные. Кто вас учил так повязку накладывать?
Коза, наконец-то, успокоилась и со всей присущей ей наглостью, запрыгнула, устроилась рядом с миротворцем и вытянулась вдоль раненого бока.
И что на меня нашло? Словно тянуло отплатить спасённой жизнью за отнятые. И не за Неждана с выродками, нет. За тех, чьи останки сожгла на рассвете. Могла ведь оказаться здесь немного раньше. Могла, но не повезло…
— Ещё кое-что, — Радомир страдальчески морщился, закусывал губы и думал, что ругается неслышно, но тут отвлёкся, остановил мои пальцы, отдирающие засохшие тряпки. — Мы тут без охраны остались… А ты оказалась покрепче любого вояки. Фрось, возьмёшься нас проводить до торгового тракта?
Тонкий голосок, похваливший меня за то, что помогаю раненому, сразу затих. И так слишком много воли ему дали.
— Десять золотых, — сложила руки на груди я, мысленно добавляя горсть к и так изрядно потяжелевшему за утро кошелю.
— Десять?! — ужаснулся Радомир. — Полдороги же за спиной! Пять. Ни монетой больше.
— Семь и я пообещаю не сожрать вас ночью, — смягчилась я.
— Пять и ни медькой больше! — привычно упрямился купец.
— Десять и я выполню своё обещание.
— Семь, — безропотно согласился Радомир.
Уж не знаю, у кого рыжий купил свои чудодейственные зелья, но рана затягивалась едва не на глазах. То ли заботливая богиня оберегает везунчика от смерти, то ли сама Смерть к нему неровно дышит.