— Точно, врут, — подтвердил «братец», — потому как никто, окромя тех, кому она пророчила, не видал ничего необычного. Вот как мы с вами сейчас сидим, сидели рядом с клеветниками. Фроська как была красавицей, так и оставалась! Никаких ведьминских когтей!
— Никаких! — развела я ладонями с отчётливыми волчьими когтями.
Перекупщики в ужасе воззрились друг на друга:
— Это же почудилось, да?
— Вот-вот, всем чудится, — вновь сверкнула я пожелтевшими глазами. — И слов страшных я никому никогда не говорила. Жадность вас погубит!
— Что? — хором переспросили начавшие сходить с ума, дёргающиеся бандиты.
— Слов страшных никому не говорила, — покорно повторила я, улыбаясь самой искренней из своих улыбок.
— Ну да, ну да…
— Зря вы с близкими не попрощались.
— А?!
— Спрашиваю, что ж вы кашей-то не угощаетесь?
— Ммммммме! — вставила своё веское слово Чернушка, всунув рогатую морду в круг света от костра.
Мужики не выдержали. Подскочили, завопили, заносились… Сталкиваясь и ругаясь, никак не могли выбрать единое направление бегства. Да и зелье дало о себе знать, спутав мысли окончательно. Яромир остался в одних портах, отмахиваясь скинутой одеждой от чего-то, видимого только ему; Ярополк, напротив, носился в одной рубахе, сверкая из-под неё обвислыми булками.
— Неужто не видите?! Баба! Ведьма! Пауки-и-и-и! — кричали они, падая, пачкая ладони и размазывая грязь по лицам. Полоумные…
— Чего не видим? — Радомир с нежностью обнимал меня: растрёпанную, с вытянувшейся мордой, волосатыми руками и острыми, готовыми нести смерть когтями.
— Вам не уйти отсюда! — пророкотала я.
— Что не так, друже?
— Случилось что? — Толстый и Тонкий в мою сторону старались всё-таки не смотреть, но, молодцы, виду не подали. Сделали всё, как надо.
— Ам! — подалась вперёд я, и это стало последней каплей.
Заверещав, как баба, которой шаловливые дети задрали подол, Яромир и Ярополк, если их взаправду так звали, бросились наутёк. Прямо так, полуголыми, позабыв обоз и спокойно вздохнувшую вместо того, чтобы испугаться, клячу.
— Фрось, мне сейчас в голову пришло, — задумчиво протянул Радомир, вылавливая последние отблески босых пяток среди деревьев, — а ты точно уверена, что это перекупщики Неждана?
Я пожала изменившими форму плечами, едва не разорвав при этом рубашку:
— А какая разница? Так и эдак повеселились.
Брошенная разбойниками одёжа отправилась прямиком в костёр: нам теплее, а им… а им — шиш; лишней телеге обрадовались в ближайшем селе так, словно только её для полного счастья и не хватало, а кляча, кажется, помолодела на радостях и готовилась пуститься в пляс вместе с новым хозяином. Спрашивать, с чего вдруг на никому не нужного бобыля[1] снизошла такая благость, одаренный старичок поостерёгся: передумают ещё! Ломанулся в дом, по самые пятки залез под кровать, выудил из угла куль стареньких обмоток и попытался всучить в благодарность припрятанные в них подёрнутые зеленцой медные монетки. Радомир мало того, что не взял, но ещё и втихаря выложил половину нашей снеди, пока дедок поочерёдно обнимал кормильцев, путаясь, называя меня отцом родным, а Толстого — матушкой. До торгового тракта идти оставалось всего нечего, но вяленой лопатки было жаль. Хотя слова в укор не произнёс никто. Вообще, мужики ещё долго молчали, лишь изредка кидая в мою сторону косые взгляды.
— Фрося, — первым разродился рыжий, — а ты нас через Выселки поведёшь?
— Так короче, — коротко пояснила я, даже не сверившись с картой.
— А в гости зайдёшь? Там сестрица твоя дома наверняка, — мечтательно облизнулся рыжий.
— Даже не думай! — я сунула ему под нос кукиш.
— Пхе-е-е-е! — ревниво рыгнула Чернушка.
— А что я? Я просто спросил!
Блюстительница порядка смерила меня подозрительным взглядом и, поддев рогами одеяло на ногах больного, забралась в тепло.
Взаправду похолодало. Хоть я последние месяцы мёрзла куда как меньше, а всё одно поёжилась, когда почуяла ледяной всполох ветра. Завистливо показав язык довольной козьей морде, я схватилась за второй край одеяла.
— Эй! — Радомир потянул на себя свой край. — Это я здесь умирающий! Хорош меня раскрывать!
— Умирающим удобства не положены. Зачем добро переводить, если всё одно на тот свет собрался?
— Тогда я передумал помирать!
— Тем более должен одеяло бабе отдать! Одеяло, последний кусь мяса и крепкое мужское плечо.
— Что, плечо тоже сожрёшь? — восставший из полумёртвых прикрыл конопатую физиономию до носа и сверкал хитрющими глазами.
— А тебе что, жалко? Второе ж есть!
— С двумя как-то привычнее… И сподручнее.
— Тпррррру! — Толстый завалился назад, едва не задавив Радомира и перепугав до визга Чернушку. Я успела перекувырнуться и уцепиться за борта телеги, когда лошадь понесла. Тонкий с приотставшим возом чудом остановился и успокаивал вторую — не менее перепуганную и встающую на дыбы, — его фигурка стремительно уменьшалась из-за бешеного галопа.
Радомир морщился, придерживая бок, и страдальчески матерился, тратя все силы на то, чтобы делать это не в голос. Толстый ругался куда более шумно, пытаясь ухватить хлещущие по пальцам поводья.
А я принюхивалась, чувствуя, как волоски на загривке встают дыбом.
Лошадь, унюхавшая сразу двух волков, с ужасом осознав, что один из них внезапно оказался в телеге, заметалась так, что грозила в щепки переломать оглобли.
Я собралась, позволяя ногам по-звериному спружинить, и сиганула в придорожные кусты — туда, откуда тревожно, жутко, сладко, маняще пахнуло догоняющим нас зверем.
Когти.
Удар.
Клыки.
Укус.
Брызжущие золотом глаза: человеческие, волчьи — не разобрать, сверкали в лесных сумерках.
Шерсть, пуками вздымалась в воздух.
Удар.
Укус.
Ещё удар и первые алые капли.
— Фроська! Фроська!!! Это же я! — в ужасе завопил Серый.
— А я и не сомневалась! — я ещё раз опустила когтистую руку на серый загривок, не сумев распороть, но хорошенько оцарапав.
— Что стоишь? Спасай! Твоя ж подруга!
— Что я, дурак, что ли? Это ж два оборотня! Без меня разберутся, — спорили в стороне Толстый и Радомир.
— Говорил же, нечего связываться!
— Без тебя тошно! Доставай ларь с лекарствами! Уж не знаю, кто кого, но без перевязки точно не обойдёмся…
Кто кого одолел? Знамо, опытный волк оказался шустрее. Серый выцепил миг, когда я, распалённая, ослабела, начав перекидываться, и прижал меня к земле тяжёлыми лапами, навис над самым лицом, щеря зубы и капая на нечеловечески вытянувшуюся шею вязкой слюной.
А потом принялся облизывать: рот, нос, щёки, лоб… Шершавый язык прошёлся по свежей царапине на плече, запутался в растрёпанных волосах, изрядно нацеплявших листьев и веток во время борьбы. Волк отряхнулся, недовольно чихнув, и обессиленно рухнул сверху, не нападая, но и не позволяя встать, поджал под себя хвост и…уснул.
Измученный, грязный, со свалявшейся шерстью, он не заметил ни моих тщетных попыток освободиться, ни ехидных замечаний Радомира, ни испуганных соболезнований братьев-купцов, ни попыток снять с меня его тушу.
Когда рыжий сообразил, что волчара, едва не отправивший в овраг весь его обоз, — не просто говорящий зверь, а мой муж, старый знакомец Серый, он так и сел рядом.
— Это у вас семейное? — аккуратно потыкал он палочкой в лохматый звериный бок.
— Ага, по… по наследству передаётся, — хрипло съязвила я, пытаясь хоть вздохнуть полной грудью, — ты мне вылезти поможешь или как?
Рыжий развёл руками:
— Увы! Куда мне тяжести таскать? Самого впору на носилках туда-сюда; а братья подойти боятся.
— И ты б побоялся.
— Двум смертям не бывать, а одной не миновать, — приятель пощекотал травинкой волчий нос, — я вообще смелый.
— Или дурной.
— Тоже может быть.
Я попыталась приподняться на локтях, но не сдюжила: где это муж так разъесться успел?
— Да снимите вы уже эту зверюжину с меня!
Радомир приподнял волку лапу, разжал пальцы и с ехидной рожей наблюдал, как она падает мне на грудь:
— Как можно? Наверняка у него к тебе какое-то важное дело. А в такие моменты людям…или волкам мешать нельзя.
— Тогда хоть оттащите его в телегу! Как проспится, сволочь такая, будем решать эти его дела!
— Скотину пожалей. Они и так на тебя косятся постоянно. Думаешь, волк в обозе им спокойствия прибавит?
Я выглянула из-за мохнатой тучи и нашла взглядом Толстого с Тонким. Выглядели они и вправду пришибленными и перепуганными.
— Перетерпят, — я снова откинулась на спину.
Друг проследил за направлением моего взгляда:
— Я, вообще-то, про лошадей говорил. Но братьев тоже лишний раз лучше не стращать. Перекидывай своего волка в человека и поехали. До Выселок вёрст десять осталось, не больше. Отсюда я дорогу уже знаю.
— Этой дорогой нельзя!
Оборотень, казалось бы, спавший крепче некуда, мгновенно подорвался.
— Почему это? — возмутился купец, — я тут уже ходил несколько раз. Хорошая дорога.
— А нынче — плохая, — Серый приблизил морду к лицу человека, и спорщик тут же затих, изобразив смирение.
Воспользовавшись случаем, я окончательно столкнула волка:
— Этот обоз веду я. И едем мы через Выселки. Тебя спросить забыли.
— Фрося, — Серый запнулся и замолчал, — погоди, я сейчас.
Оборотень отбежал, чтобы перекинуться, наскоро натянул порты из брошенного тут же перед дракой узелка и только тогда начал снова, широко улыбаясь и раскрывая объятья:
— Фрося, я очень-очень скучал…
— Да пошёл ты…лесом! — я прервала отряхивание, чтобы оттолкнуть руки мужа, и снова вернулась к вычёсыванию листьев из косы.
— А почему коса одна? — ревниво обратил внимание Серый.
— Потому что две только у мужатых. А меня муж бросил.
Я шлёпнула его по рукам вдругорядь, втайне надеясь, что он попытается облапить ещё раз. А я снова ударю. И ещё. И только потом, может быть, позволю себя обнять.