Осмелюсь ли на это снова?
— А рыжий дело говорит! — я нагнала Агнию и, не поворачивая головы, как и она, глядючи на приближающуюся парочку, добавила: — Отойдём до леса. Поговорить надо. С глазу на глаз.
— Помолчи, — прошептала волчица. Показалось? Или взаправду попросила, а не приказала?
Агния не отводила взгляд, словно опасаясь, что видение — лишь шутка усилившегося снегопада. И в ледяных глазах её мелькнул золотой огонь. Мелькнул — и погас. Но мелькнул ведь, не почудился!
Оборотни с места не двигались без приказа вожака. Стояли, позволяя ветру трепать густую шерсть или оглаживать голую шею, зорко следили за приближающимися, но ни один не решился задать вопроса или помешать, когда немолодой крепкий мужчина подошёл к волчице вплотную и упал перед ней на колени, желая, но не решаясь прикоснуться.
— Агния, — как приговор выдохнул Берест.
Радомир, успев разглядеть в толпе знакомые лица, перебежал к нам, не забыв проверить, на месте ли Чернушка, и крутил кудрявой головой:
— А что это вы тут? Вы же на постоялом дворе? Вы же не к врагам переметнулись? Если так, я с вами! Но мы же убивать тогда никого не будем? А эти двое, подумать только, знакомы! Я, правда, сам ничего не понял…
Серый не выдержал и заткнул говоруну рот снежком.
Берест стоял на коленях, согнув спину, погрузив ладони в наметённый снег, смирившись с ледяным холодом, тянувшимся от земли к самому сердцу.
Агния, натянутая сильнее иной струны, не наклонила голову, не обратилась к мужчине, даже взглядом вперилась не в него, а повыше разукрашенной сединой головы. И не произносила ни слова.
Рыжий выплюнул снег и своими пояснениями мешал наблюдать. Без его рассказа видно, как мелко подрагивают кончики пальцев волчицы, как замерзает, не пролившись, влага в глазах старого воина.
— Агния, — первым не выдержал Берест, — он знает. Он ждёт вас. Прошу, не повторяй старой ошибки! Уходите!
Она встрепенулась, как раненая птица, как если бы услышала проклятие из уст того, кого любила больше жизни, и… расхохоталась.
— Ты хочешь уберечь мою жизнь, старый предатель? Ты хочешь спасти меня, убийца? Ты? Меня?!
Хохот прорывался сокрытой болью, высохшими слезами; рвал горло, дрожал на щеках, бурлил в крови; хохот травил изнутри, раздирая старые раны, разрывая шрамы, которым давно пора было зарасти. Агния смеялась, превращаясь из холодной богини в бездушную мавку.
Покаяние воеводы как рукой сняло: он взвился, схватил за плечи, встряхнул проклятую хохочущую бабу:
— Почему ты мне не сказала?! Почему?! Неужто не заслужил?! Я ненавидел тебя все эти годы! Я себя ненавидел! Почему ты молчала?! Лучше бы я убил тебя тогда!
Оборотни зарычали, подобрались, но вновь послушались молчаливого спокойствия вожака: ни один не оторвал лап от земли.
Волчица успокоилась так же внезапно, как зашлась. Озёра глаз вновь затянулись льдистой пеленой:
— А ты и убил меня тогда.
Я не заметила, когда горячая ладонь мужа, сжимающая мою, исчезла. Серый потемнел лицом и ринулся вперёд:
— Ублюдок!
Первый удар пришёлся аккурат по подбородку, в кровь разбивая губы, приказавшие когда-то дружине войти в катакомбы.
— Ты думал, я не узнаю тебя?!
Нос воеводы хрустнул, брызнул алым.
— Ты снился мне в кошмарах!
Берест согнулся от удара в живот.
— Как ты посмел явиться к нам?!
Бывший воевода упал в снег, не пытаясь защищаться:
— А ты стал матёрым волком, волчонок, — расплескал он красным по белому.
Оборотни топтались на месте: рвать? Грызть? Не вмешиваться?
Сложилось. Нескладный отрывочный рассказ Радомира, сумасшедший хохот Агнии, явившийся на верную смерть старый воин…
Кто-то должен был привести бойцов в катакомбы. И тогда, в первый раз, это был он.
И Серый убьёт его. Никто не попытается остановить, потому что он — вправе. Только никто из этих сильных жестоких послушных волков не знает важной вещи. Этого не знает даже мать Ратувога, даже он сам.
Он — не убийца. И не должен им стать. Не должен стать таким, как мы.
— Довольно! — донеслось сразу с двух сторон. Мы с Агнией черканули друг по другу удивлёнными взглядами.
Я повисла на руке мужа:
— Не надо.
— Ты знаешь, кто это? — Серый побледнел, тяжело дышал, лил золотом из глаз.
— Догадалась. Он уже получил своё.
Агния кивком приказала подручным, оставшимся в человечьем обличии, поднять воеводу. Те подхватили его под руки. Берест отмахнулся: сам в силах стоять. Он шёл умирать, а воины не должны умирать, повиснув на чужих плечах.
Волчица нахмурилась. Недоумённо переглядывались оборотни: постарше, помоложе, женщины и мужчины, с лапами и ногами… Ни один из них не видел того ужаса, который видела она. Кто-то сбежал раньше, кто-то оказался слишком мал, чтобы понять. А кто-то не дожил. Но все они верили ей и готовились идти до конца. И она не подведёт их. Ни живых, ни мёртвых. Не сейчас, когда от ворот любимого и ненавистного города её отделяет лишь метель:
— Вы хотели задержать меня? Поворотить? Надеялись, что я передумаю? — волчица искривила губы. — Вы просто никогда ничего не теряли, — и отдала последний приказ своим обречённым воинам: — Не отступать! Никого не жалеть! Всех людей, пока ещё сами можем дышать, — убивать!
Словно уставшая рука отпустила, наконец, тетиву. Теперь они точно знали, что делать.
— Он ждёт вас! Любор ждёт! Стойте! — Берест пытался докричаться сквозь топот ног, гомон, боевые крики… Хватал кого-то за плечи, стопы… А перед глазами мелькали спешащие за собственной смертью волки. Агния смотрела сквозь них на того, кого когда-то умела любить, и улыбалась. — Ты послала их на смерть!
— Эта участь лучше, чем забвение.
— Нужно было убить тебя тогда!
— Нужно было, — согласилась волчица.
Мы с Серым разом повернулись к притаившемуся за нашими спинами другу:
— Ворота! Ворота закрыты?
Радомир судорожно кивнул и тут же замотал головой.
— Ну? — поторопили мы.
— Я не знаю! — рыжий схватил двумя руками напуганную мечущуюся козочку. — Были — да. Мы шли — были заперты. Берест приказал. Ну, и наподдал сторожам для верности. А городничего я того…
— Чего? — отшатнулась я. Чтобы Радомир кого-то убил?!
— Ну, того… В кладовой запер. А то он за дружиной бежал. Биться собирался. Чернушка ему рогами пониже спины — на! А я добавил. И под замок затолкали. Только как скоро он выберется, этого я не знаю.
Мне много времени и не надо.
Выскальзывая одной рукой из ладони Мары, второй я дёрнулась схватить волчицу.
И — чтоб им всем пусто было! — снова замерла.
Ворота оказались заперты. Но перед ними, готовая к сражению, решительная, вооружённая, выстроилась дружина. Городничий стоял первым. Во всполохах алого плаща, рвущегося с плеч под пощёчинами ветра, горел ненавистью и ждал встречи с полной ледяной решимости волчицей.
Кровь и лёд.
Сойдутся — и не оставят в живых никого.
Не правды ищут, не защищают любимых. Лишь мстят, не надеясь обрести ни счастья, ни покоя.
Беззвучный крик с двух сторон переплёлся в один яростный вой, подхваченный рассмеявшейся метелью, и армии кинулись в объятия смерти.
Удар!
Острие вспороло живот смелому зверю.
Вопль ликования и жажды крови сошёлся с последним визгом. Волк больше не поднялся.
Звери глухо зарычали, пошли умнее, окружили прижатых к стене бойцов. Они думали, что поймали людей, застали врасплох. Но люди умны, опытны в боях. Дружинники не первый год сражалась плечом к плечу. Они подпустили врагов ближе, отступая, пока камни не начали холодить лопатки.
Городничий свистнул. Из бойниц выглянули лучники.
Зашипели стрелы.
Закричали люди.
Зарычали волки.
Агния, прямая, гордая, безоружная, так и не перекинувшаяся, шла, не отрывая взгляда от Любора. Шла умирать.
— Разбей строй! — Серый скорее стрелы помчался уберечь мать от последнего удара. — Идиоты! Разбейте строй!!!
Краткая передышка — новая стрела ложилась на тетиву. Волки, прикрывая друг друга, уворачиваясь, подставляя мохнатые бока, об которые так приятно греть озябшие пальцы, безжалостному металлу, прикрывали сородичей, давали им пройти ещё на сажень вперёд.
Словно пальцы, переплелись воины, слились в единую тучу.
Быстрый росчерк тьмы, рассекающий белые нити снега — и алое, горячее расплылось чуть ниже сердца ледяной волчицы.
— Мама! — не успел.
Серый подхватил чей-то тонущий в снегу меч и встал подле матери: кто посмеет добить распятую во льдах женщину? А та, как назло, лежала и не шевелилась, словно того и ждала.
— Агния! — крик Береста захлебнулся в толпе. Предатель для людей, враг для оборотней… Ни один не желал пропустить его.
Я рыкнула и пошла пробиваться к мужу. Через волков — легко, те приняли меня за свою, но от защитников города так просто не отбиться.
Свист…
— Не за что! — поклонился Радомир, неуклюже перехватывая ненужное прежнему хозяину оружие за рукоять, которой только что огрел подкравшегося воина.
— Квиты! — я полоснула когтями упавшего, но не умершего, потянувшегося к рыжему с ножом.
— Серый!
Муж рубился, защищал мать, без устали грязно ругался, изо всех сил стараясь не убить ни своих, ни чужих. А кто тут свой? Кто чужой? Не разобрать. Все — остолопы.
Перемешались.
Бежали.
Кричали.
Люди, оборотни; звери, волки.
Данко, забывший, что мнил себя верным бойцом, хватал испуганно мечущихся щенков, уносил как можно дальше, за сугробы, и возвращался, лишь чтобы утащить новых раненых.
Проливали кровь, выпускали кишки, вгрызались и вдавливали пальцами глаза, разрывали пасти…
— Нужно остановить их! — Серый невольно оказался в самой серёдке битвы, и мы к нему присоединились. Так и стояли втроём, отбивая никому не нужный пятачок не истоптанного поля. Мужчины с мечами, я с когтями и Чернушка, четвёртой затесавшаяся между нами, блеющая от ужаса, мотающая головой в поисках достаточно близкого для единственно возможного удара зада.