Всю ночь звучали пламенные речи.
И я там был, подкармливал Муму.
Она облезлым хвостиком виляла
И думала: сошлют на Колыму,
Придется где-то слямзить одеяло.
Вакула(жестокое похмелье)
Белеет ли в поле пороша,
Желта ли, как лист табака,
Моя посиневшая рожа
Про это не помнит пока.
А в кузнице – словно в парилке,
К тому же я пил не ситро.
Пропорция пива к горилке
Примерно ведро на ведро.
Про порцию сала… Так сало —
Оно либо есть, либо нет…
Какая-то нечисть плясала,
Рогатый плешивый брюнет.
А я ему: «Эй, смуглолицый»
И в горло вминаю клинок.
Летим, говорю, до столицы.
Нужны… чечельнички для ног.
Весь пол изгваздал и обшарпал.
Убил бы, да пачкаться влом…
Потом я с ним возле Шушар был,
Ну это за Царским Селом.
В карете висел на подножке.
Штормило. Не выпал едва.
Потом попросил босоножки
У Кати под номером два.
Я думал, что сцену закатит,
Когда как последний кретин,
Сказал, что в России из Катек
Полянская[3] – номер один.
В карманы не лазил за словом,
На что мне сказали: «Свинья» —
Ну эти… Потемкин с Орловым
По-моему, оба – князья.
Всучили мне драные лапти
И пару потертых лосин.
Потом керосинили в Лахте:
Их водка – как наш керосин.
У Кати такая осанка
И лапти, как шуба с плеча…
Потом прибежала Оксанка,
Дала мне стакан первача.
Что значит родная пшеница,
Не то что чухонская хрень…
На ком я собрался жениться?
Не помню – мозги набекрень.
Анна Каренина
Стива Облонский
Как-то после полночи, после пьянки[4]
Дева возле урны давила банки.
Синяя, как небо над головою,
На губе висел косячок с «травою».
Стива помрачнел и сказал, итожа:
– Господи помилуй, и с ней я тоже.
У меня ж друзья в министерстве с главком,
У меня ж семья, мал-мала по лавкам.
Прикупи цветов и в своей юдоли
Соблазняй родную овечку Долли.
А исполнив долг, не скули, не тявкай,
Не случайся с каждой бродячей шавкой.
Похотливый сон многократно сбылся.
Хватит пальцы гнуть, ведь со счета сбился.
Ладно, дело с поварихой,
Сватьей бабой Бабарихой,
С гувернанткой, с референтом…
Успокойся, Стива, – хрен там.
За амурный героизм
Травит байки организм.
К новым подвигам торопит.
А жена? Жену – коробит…
Стива был красивым малым,
Воротник хрустел крахмалом.
Стива был отцом примерным,
Подавал благой пример нам:
Пах парфюмом из Парижу,
Приголубил сына Гришу,
Приласкал родную дочку,
Теребя ее за щечку,
Дал ей вкусную конфетку
И ушел… ласкать нимфетку,
Ведь отец – он не прапрадед,
А жена сказала: «Хватит.
Ты – охотник, я – не та дичь,
Дорогой Степан Аркадьич.
Я – домашняя наседка.
Вот вам шлепанцы, газетка,
Одеяло и подушка,
В коридоре – раскладушка.
Если в спальню хоть ногой,
Врежу по лбу кочергой».
Стива извинялся, молил пощады:
Не гаси очаг – пострадают чады.
Этот капиталец совместно нажит…
А жена молчит, кочергою машет.
Видно, пары сладкие только в «твиксе».
Все смешалось в доме; не дом, а миксер.
И от раскладушки мозоль на попе.
Все смешалось, словно в калейдоскопе.
Злоключения Буратино
Сплю на полу в каморке за сенями.
С какой ноги ни встану, все не с той.
Я – дворянин с миланскими корнями.
Я – Буратино Карлович Толстой.
Я мог сгодиться скрипке и кифаре.
На мне бренчал бы всякий ловелас.
В меня почти влюбился Страдивари,
Амати и Гварнери клали глаз.
Но как-то косо пялили гляделки.
Нащупал сук, объевшись беленой,
Обкуренный нетрезвый самоделкин
И грязно надругался надо мной.
Водил рукой по талии, по попе ль.
Вдруг осмелел и взялся за сучок,
И говорит: «Какой красивый шнобель».
А я ору: «Не шнобель, а смычок!»
Схватил топор, ушам своим не веря,
И саданул под корень топором.
Глухая криворукая тетеря,
Такого даже молния и гром
Не остановят в гнусном начинанье.
Пенек остался в зарослях травы.
Мои мольбы и дикие стенанья
Он перепутал с шорохом листвы.
А грома нет. Тоскливо плачет тучка.
Всплакнули белка, заяц, ежик, крот.
И вот отец мой – плотник недоучка,
А я – носатый маленький урод.
Он целый день крошил меня на доски,
Долбил меня щербатым долотом.
А если бы нашел меня Едомский[5],
То я бы стал мечтательным котом.
Я рос и плодоносил на пленэре.
Земля мне мать. Я мял ее сосцы.
Амати, Страдивари и Гварнери —
Мои потенциальные отцы.
А что Едомский? Вышел на утес он.
Стоит, как дуб, рисует старый клен.
А мне кричат, что я недоотесан,
Недообструган и недодолблен.
Что весь в отца, что страшен и тупица,
Что дуролом, дурында, дурандот.
И я пошел в надежде утопиться.
Все помнят старый детский анекдот.
Я не тону, но тут мне подфартило:
На отмель, освещенную луной,
Приковыляла грузная Тортила
И подарила ключик разводной.
Назвала мой поступок суицидом
Под злое улюлюканье наяд,
И мне не важно, как мои отцы там —
Ваяют или скрипки мастерят.
Максим Максимыч(по мотивам романа М. Ю. Лермонтова «Герой нашего времени»)
Григорий Саныч дюже смел,
Вот только плавать не умел,
Где обнялись, как две сестры,
Струи Арагвы и Куры,
Где «застрелились» воды Нев,
И львы стоят окаменев,
И мост подсвечен Биржевой,
И есть в продаже beer живой
(Живое – beer сиречь оно),
К тому же Гриша пил вино.
Он тосковал, как потаскун,
Прочтя на карте: «Бела Кун»,
И, как матерый корабел,
Чертил все парус: парус – Бел
И напевал: «Тру-ля-ля-ля»,
Мол, Бела с фраером гуля…
Сам матерился, а за мат
Страдал несчастный Азамат,
Прервавший мой рассказ бичом,
Гонимый страшным Казбичом…
Доеден жареный фазан.
Таких не вылечит нарзан.
Григорий бил по кабанам.
Я умолял: «Пока бы нам
Перекурить. Ядрена вошь!
Ты всех баранов перебьешь.
Фазана видишь? Целься, Гриш.
Нет, расскажи мне про Париж,
О том, как пляшут в Moulin Rouge,
Про околачиванье Груш»…
Холодный пот сбежал по лбу:
«На Грушу я наклал табу,
И на Париж наклал давно,
И на коньяк, и на вино,
На ресторан, на бар, на паб
И, соответственно, на баб».
В ущелье прыгнул, как Тарзан.
Таких не вылечит нарзан.
Я отслужился. Мну гамак.
На кипу Гришиных бумаг
Я не накладывал табу:
Я все табу видал в гробу.
Козел в горах о Мери – «Ме-е-е»,
Как о Проспере Мериме,
А весь печоринский журнал —
Мокруха, жуткий криминал…
На перспективе Лиговской
Он о Марусе Лиговской
И не подумает с тоской.
А мой фазан клюет казан.
Я нарезаю пармезан
И нас не вылечит нарзан.
4 круга ада(фривольный перевод отрывка «Божественной комедии» Данте. Только четыре, потому что голод не тетка)
В мечтах о Беатриче белокурой
Меня сразил беспамятства недуг:
Какой геометрической фигурой
Я начертил по Аду виадук?
Квадраты это были или ромбы?
πR2 – должно быть, это круг.
По кругу вниз сползали катакомбы.
Навстречу хищник. «Кыш отсюда! Брысь!»
Будь это кот, подумал кот о ком бы?
Не обо мне, но там гуляла рысь,
Где я искал трапецию в овале;
Коль изловчится глотку перегрызть,
То слово «брысь» я повторю едва ли,
«Buon appetito! – вслух произнесу, —
Извольте отобедать на привале».
Но рысь скончалась в сумрачном лесу,
Я прокричал страшилки Пенсил-клуба[6],
Чем укокошил волка, и лису,
И егеря, и даже лесоруба,
И добровольно сразу сдался в Ад.
Я – душегуб, оправдываться глупо.
Куда ни плюнь, повсюду виноват;
Таких не возят к звездам и кометам.
Я в первом круге, контур кривоват.
Вот Пифагор, похож по всем приметам.
– А где твои квадратные штаны?..