— Напишите приказ о переводе Брозовского к надзирателю откатки Верфелю. Пусть займется этим строптивым типом. Он и не таких уламывал.
Бартель не собирался уходить.
— Ну, что еще, Бартель? — спросил Кегель, досадливо морщась.
— Да нет, ничего особенного. Только чувствуется, будто что-то назревает. Всюду оживилось национальное движение. С тех пор как социал-демократам пришлось капитулировать и выйти из всегерманского правительства, повеял свежий ветер. В правительстве Пруссии они тоже лишние, но цепляются за свои места, как утопающий за соломинку. Давно пора указать им на дверь. И у нас господам радикалам, кажется, тоже собираются подрезать крылья? Пора, пора! Я это всегда говорил!
Эта грубая подделка под доверительный тон вывела Кегеля из себя. Все, что ли, помешались на большой политике? Сам он всегда был националистом. В его комнате до сих пор висят портреты Бисмарка и старого кайзера, при котором он служил в гвардии. В годы войны прибавился еще и портрет Гинденбурга. Во время президентских выборов нового покупать не пришлось. Пока он жив, пусть висят. Двадцать лет был он оберштейгером этой шахты. Но со времени забастовки 1909 года, после которой получил свое назначение, кое-что изменилось. В те времена люди еще спускались в шахту с плошками. Строптивыми они были уже тогда, а теперь?.. Теперь они просто невыносимы. Он выполнял все распоряжения дирекции Мансфельдского общества горных разработок, а после того как оно превратилось в акционерное общество, неукоснительно следовал всем указаниям совета, и не только по долгу службы. Это он мог утверждать со спокойной совестью. Не кто иной, как он год назад вызвал наряд полиции, когда шахтеры выбирали Рюдигера делегатом в Россию, и рисковал своей головой, когда прервал их незаконное сборище. Ему нечего было стыдиться. Он знал, что такое преданность долгу, и показывал в этом пример другим. Так прошла вся жизнь. Но только сегодня он понял, как постарел. Директор не сказал об этом ни слова, однако все было и без того понятно. И вот теперь предстояло снижение расценок на пятнадцать процентов, причем на Вицтумской шахте за это отвечал он. На него рассчитывали.
Черная пятница Нью-Йорка докатилась до Германии, перекладывая на плечи рабочего люда бремя финансового краха. За убытки, понесенные Мансфельдским акционерным обществом на мировом рынке, должны были расплачиваться невиновные. Он знал каждого из двух тысяч шахтеров, знал также, как они живут. Среди них попадались и тихони и лентяи. Но большинство были истыми мансфельдцами: честными, прямолинейными, грубыми, порою строптивыми, они работали с утра до ночи, иной раз пили сверх меры, скандалили, ругались, бывали твердолобы, но…
Кегель вспомнил своего отца. Старик спускался в шахту, взяв из дому кусок хлеба с грушевым повидлом. Сало и дешевую колбасу он смог себе позволить лишь в конце своей шахтерской жизни. А он сам? Ребенком он ползал на коленях по огороду, выковыривая картошку; в семье было семеро детей, и каждые восемь дней мать сбивала из козьего молока комочек масла. Два брата и поныне шахтеры, один на «Клотильде», другой породоотборщик на «Пауле». Оба старших давно лежат в могиле — умерли молодыми от силикоза. А его, пока он учился в Горнопромышленном училище, вывозили на своем горбу отец и братья. Когда он стал штейгером на одной из шахт, старик слег и больше не встал.
Потрясла ли его эта неожиданная смерть? Он воспринял ее как нечто совершенно обыденное. К тому времени у него уже была собственная квартира. Мать поплакала немного, а братья принялись обсуждать, как набрать денег на гроб и могильный камень. Он увильнул, сказав, что чересчур потратился на обстановку квартиры. А залезать в долги не хотел.
«Проклятье! Почему прошлое навалилось на меня именно сегодня? На чьей я, собственно, стороне? Разве я не мансфельдовец?» — спрашивал он себя, пытаясь вернуть прежнее самообладание, и исподлобья глядел на Бартеля.
«Ишь как надулся, индюк. И чего расселся, что ему надо, — на мое место метит? «Крылья подрезать» — вот как этот карьерист называет меру, отнимающую у детей двенадцати тысяч шахтеров кусок хлеба. По какому праву он сует нос не в свои дела?»
Бартель был из числа «церберов». Так служащие Мансфельдского акционерного общества называли между собой того, кто держал своих подчиненных в ежовых рукавицах.
Кегель нервно покрутил пуговицу на воротнике и скривил рот. «А разве сам я не цербер? И не был им всегда? Разве иначе я удержался бы хоть минуту в должности оберштейгера? Я заставил уважать себя!..»
Но штейгер Бартель пошел гораздо дальше. Он отказался от родного брата, тихого, скромного человека, лишь потому, что тот был социал-демократом. Правда, это принесло Бартелю авторитет в кругу коллег, — он был последователен и мог служить примером. Особенно большое впечатление это произвело на младших служащих.
Совсем запутавшись, Кегель спросил себя: «А какое у меня право возмущаться по этому поводу? Разве я сам не порвал отношения с братом только потому, что его сын в двадцать первом угодил в тюрьму? Этакий паршивец, посмел стрелять из пулемета по полицейским, когда они заняли гетштедтскую школу под казарму».
Он судорожно глотнул. Воротник душил его. Он пытался найти себе оправдание. Но не находил. Наоборот, угрызения совести мучили его все больше.
«Кой черт заставил меня отказаться от собственных родных? — размышлял он. — Может быть, газетное сообщение о приговоре, опозорившем фамилию Кегель? Но разве это давало мне право два года спустя не пускать Эмиля на порог моего дома, словно какого-нибудь бродягу, когда тот решился спросить, не найдется ли работы для его сына? Просто я боялся сплетен среди сослуживцев. Уж очень хотелось выкарабкаться наверх».
Он спохватился. «Боже мой, куда меня занесло! Хватит. Прав я был или нет, но я не хотел иметь с ними ничего общего! — Все это молнией пронеслось в его мозгу. — Лишь бы Бартель ничего не заметил». Кегель выпрямился.
— Да, тяжелые времена, коллега Бартель. Вам тоже нелегко придется. Все мы, служащие фирмы, вероятно, тоже скоро узнаем, почем фунт лиха…
— Кегель становится странным, — сказал Бартель жене.
Он сидел на кушетке и покряхтывал, а жена стаскивала с него сапоги; обувь эта не из удобных, но он любил сапоги. По утрам, в шахте, сапоги стаскивал с него мальчишка-ламповщик, зажав их между колен. Сам он сидел при этом на стуле и помогал, упираясь в мальчика свободной ногой. Один из ребят заупрямился было и притворился дурачком. Но Бартель быстро «уговорил» его метром по заднему месту.
Сапоги сидели так плотно, что жене Бартеля пришлось поднатужиться, — красные прыщи на ее щеках обозначились острыми бугорками. Сапоги шлепнулись на ковер вместе с портянками. Бартель с удовольствием потянулся. Над ним висел портрет Людендорфа. Фельдмаршал, заложив руку за борт мундира и милостиво улыбаясь, взирал на поистине воинские тяготы жены Бартеля.
— Да, да, странным и мягкотелым. — Бартель с наслаждением растирал себе икры и лодыжки.
— Так ведь он уже немолод, — сказала она, учащенно дыша.
— Однако не так уж и стар, — возразил Бартель. — До последнего времени справлялся с делами. Но сегодня ему так досталось, что, пожалуй, не оправится. Явился директор. Меня тоже пригласили, — добавил он после небольшого раздумья. — Кегель сдает. Он уже не улавливает, что от него требуется. Кажется, дни его сочтены.
— Вот это новость! — Жена Бартеля сразу оживилась и от волнения принялась чистить сапоги портянками. — А кто будет вместо него, уже известно?
Бартель потянулся. Многозначительно и в то же время как бы нехотя проронил:
— Пока ничего определенного. Но на шахте найдутся подходящие служащие, так полагает и директор. У меня тоже стаж достаточный.
— А директор ничего не сказал? Я имею в виду — может, он на что-то намекнул? — Фрау Бартель уселась рядом с мужем и попыталась прижаться к нему. Он отстранился, когда она коснулась его щеки своими прыщами.
— Прямо нет, но…
— Вот было бы счастье. Наконец-то! После стольких лет ожидания. Не все могут терпеливо и преданно ждать. Значит, твои взгляды не остались незамеченными. Недаром я всегда утверждала, что исполнительность непременно будет вознаграждена.
Ее ликование претило ему. И все-таки он не удержался, уж очень хотелось еще покрасоваться.
— Политическая ситуация требует самых крутых мер, — заявил он. — Германия должна вопреки жестокой конкуренции завоевать мировой рынок. Это касается также и нашей продукции. — Он выждал действия своих слов. Оно соответствовало его ожиданиям, в лице жены он всегда имел слушателя, который умел оценить его высказывания по достоинству. Когда он посвящал ее в свои дела, она всегда слушала, разинув рот. — Генеральная дирекция подготавливает большое снижение расценок. Весь руководящий состав мобилизуют для предотвращения возможных волнений. Поэтому в ближайшее время мне предстоит… — Он не закончил фразы. И гордо выпятил грудь.
— Снижение? Но ведь не окладов? Надеюсь, нас это не коснется?
— Нот. Только расценок, на пятнадцать процентов. Мы идем на это против воли, заставляет железная необходимость. Положение в промышленности таково, что иного выхода нет, если мы не хотим допустить еще и ущемления прав служащих. Но пока это не должно выходить за пределы нашего круга, слышишь?
У жены Бартеля сложилось впечатление, будто это он повлиял на решение снизить расценки, а не оклады служащим.
— Значит, только расценки? Ну, это не так уж страшно. Вы совершенно правы. — Она с облегчением вздохнула, словно с нее свалилось тяжкое бремя. — Конечно, высокие расценки долго удержаться не могут. Они создают главные трудности на мировом рынке, в Японии расценки вдвое ниже. Как же тут нашим фабрикантам конкурировать! Недавно господин фон Альвенслебен говорил об этом в своем докладе. Он в самом деле разносторонне образованный человек, обаятельный и умный. И держится очень просто. Не знаю, чем он пастору не угодил. Пастор не понимает, что жизнь теперь требует от нас гораздо больше, чем прежде. У него это, конечно, от преклонного возраста… Господин фон Альвенслебен будет теперь чаще выступать на наших совместных собраниях. Пора создать широкий патриотический фронт под твердым руководством, сказал он. Супруга директора Зенгпиля возьмет на себя женское движение, ее муж не возражает. До сих пор он колебался, оно и понятно. Но Буби рассеял его сомнения. Мы все называем господина фон Альвенслебена — Буби. Молодые женщины прямо без ума от него. Он такой мужественный и держится свободно.