Она стыдливо зарделась, когда он проворчал:
— Я слышал, что даже слишком свободно.
— Бог с ним, зато своих штурмовиков он держит в руках. Пока их еще мало, но они очень дисциплинированны.
— Разве?.. — Он покашлял и проворчал совсем уж злобно: — Набрали там всяких, а ни одного старого солдата и нет. В Гербштедте, слава богу, пока еще верховодит «Стальной шлем».
— Зато смельчаки. Ты же сам слышал, как они в Безенбурге разогнали сборище красного профсоюза батраков. Недалек час, когда деревенских апостолов свободы приберут к рукам. Для начала хватит и этих штурмовиков. Господин фон Альвенслебен сказал, что скоро СА расправится с веймарскими болтунами. У фюрера уже есть планы…
Бартель окончательно рассердился. «Тут, оказывается, назревает опасная конкуренция, — думал он. — Жена уже совсем переметнулась к нацистам. Это теперь совершенно ясно. И какие притязания: «Фюрер»!.. Будто у руководителей «Стального шлема» Зельдте и полковника фон Дюстерберга нет своих планов и уж куда более давних и законных притязаний? И разве я не посвящен в их замыслы? В конце концов у меня своя голова на плечах. А этот Альвенслебен, он даже офицером не был!»
После ужина жене Бартеля надо было идти на собрание нацистской женской организации. Владелец пивной при ратуше уже несколько недель предоставлял им свое помещение, так как в зал церковной общины пастор допускал только Общество королевы Луизы. Жена Зенгпиля отомстила ему, переманив к себе последних подопечных пасторши, кроме прикованных к постели и нуждающихся в опеке вдов. Штурмовики, взявшие на себя охрану этих собраний и проводившие время за кружкой пива в комнате для наиболее уважаемых посетителей, оказались притягательнее, нежели часы назидательных бесед в евангелическом Женском союзе. И члены «Стального шлема», которые раньше всегда были надежной защитой собраний Общества королевы Луизы, тоже один за другим потянулись сюда, потому что их жены перешли теперь в нацистскую организацию. Бургомистр пытался было возражать. Но хозяин погребка легко рассеял его сомнения:
— Вы ведь социал-демократ, господин бургомистр? Так вы за демократию или нет? Наше заведение имеют право посещать все, кроме членов организаций, опасных для государства.
Конечно же, бургомистр Цонкель был за демократию. Секретарь магистрата Фейгель тоже говорил ему, что отказ Женскому союзу в праве пользоваться погребком при ратуше несовместим с конституцией.
Когда жена ушла, Бартель надел войлочные шлепанцы, спустил с плеч подтяжки, закурил хорошую сигару — ему высылали их по оптовым ценам прямо из Бремена — и, довольный, принялся бродить по комнатам, наслаждаясь уютом и одиночеством. Сверкающая чистотой кухня, ванная с ватерклозетом — редкость в Гербштедте, — спальня красного дерева, над супружеским ложем ангел-хранитель, написанный маслом и заключенный в рамку под стеклом, большая гостиная с черным полированным роялем и столовая. Он с наслаждением сосал свою сигару и смотрел вверх на портрет Людендорфа. Да, он кое-чего достиг, есть чем похвастать. Бартель лизнул кончики пальцев и почти благоговейно коснулся острых иголок кактусов, которые стояли на лакированной зеленой скамеечке у окна. Надо бы полить. Он чуть было не наполнил лейку сам, но спохватился и решил сделать замечание жене. Такой халатности он не мог допустить.
Господин штейгер — это величина. Он слегка поклонился сам себе и не без тщеславия подумал: «Хоть я и не имею основания твердо рассчитывать, однако, раз предстоят перемены, я, может, все-таки продвинусь еще на ступеньку вверх».
И он улыбнулся, поскольку в душе давно уже считал свое повышение по службе делом назревшим.
«Впрочем, — вернулся он к своей мысли, — разве сегодня мне не везло во всем? От Брозовского я избавился. Давно пора. Он у меня попомнит это знамя. На откатке ни хватит лиха. А когда снизят расценки, бунтарь первый подымет скандал. Тут он и погорит. Либеральничать не будут. Я его проучу, он у меня еще из рук жрать будет!»
Бартель грозно поднял руку с сигарой. С Брозовским все было ясно. Что же касается «Стального шлема» и нацистов, то здесь его в последнее время обуревали сомнения: кто кого обставит? То, что он услышал сегодня, укрепило его уверенность в том, что предстоят большие перемены.
«Насчет штурмовиков надо будет, однако, подумать, — сделал он вывод. — Гитлер и Геббельс здорово развернулись. Хорошо. А вдруг окажется, что у них рыльце в пуху? Все может быть. Лучше подождать. Сперва посмотрим, какие планы у дирекции. С теми подонками, с которыми Альвенслебен носится по окрестностям, его в порядочное общество не примут».
Он был даже рад, что жена его отцвела. На собраниях под защитой штурмовиков с ней теперь уже ничего не могло случиться. Иначе он ее, конечно, не пустил бы туда. А вообще пусть она проторит ему дорогу. Вреда от этого не будет. Или уже поздно?
«Чепуха! — возразил он сам себе. — У господ из дирекции на этот счет нюх хороший. Они не на ту лошадку не поставят. Надо постараться быть на виду. Что умеет Кегель, смогу и я. Даже больше. Они меня еще узнают!»
Бартель настроился воинственно и стал насвистывать мелодию солдатской песни «Громовый голос раздается!..». Но вдруг оборвал свист.
— Вот так мы и поступим! Решено, — произнес он вполголоса. — Подождем! А если директор Лингентор поставит на Гитлера, я еще успею переметнуться.
Приняв решение, он успокоился. В такие вечера, как сегодня, он любил разглядывать свою коллекцию сигаретных этикеток, изображавших мундиры прежних армий. Этикетки собирали для него подчиненные. «Прокуривают последние гроши, голодранцы…» Он достал альбомы из книжного шкафа, удобно устроился в кресле и принялся листать. Вот это были солдаты! Вскоре его стало клонить в сон.
Но стоило ему прилечь на диван — раздался звонок.
Ворча, поплелся он к двери. Однако, узнав жену Бинерта, мгновенно просиял. Сонливость как рукой сняло.
— Добрый вечер, господин штейгер. Надеюсь, ваша жена еще не ушла? Я решила забежать за ней, дорога такая длинная, а на улице сегодня очень томно…
— Добрый вечер, добрый вечер. — Бартель пригласил ее войти и запер дверь. — К сожалению, она уже ушла. Четверть часа тому назад…
Мягко подталкивая слабо сопротивлявшуюся женщину, он открыл дверь гостиной.
— Присядьте хоть ненадолго; вы редко у нас бываете. Немного времени у вас, наверное, еще найдется. В самом деле, вы такая редкая гостья. Как жаль, что жена уже ушла.
Он проследил за ее взглядом. Она искала вешалку, чтобы повесить плащ.
— Будьте как дома. — Он стянул плащ с ее плеч. Она немного пожеманничала.
— Ах, оставьте, мне надо идти, сегодня женский вечер…
Ее темные глаза влажно блестели.
— Знаю, знаю, вечер… — Сегодня ему действительно везло во всем.
Он обнял ее и повалил на кушетку.
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
Бинерт дожидался Брозовского перед своим домом — давно уже такого не бывало. Брозовский даже не взглянул в его сторону. Но Бинерт прилип к нему как репей и не отставал.
— Как тебя в грязь втоптали, в твои-то годы — и вдруг накатчик. Покорно благодарю! Вот тебе и награда за то, что ты подставлял голову за других. Никто для тебя и пальцем не шевельнул.
Брозовский шагал как ни в чем не бывало.
— И долго ты терпеть собираешься? На накатке в шахте даже более молодые не выдерживают.
Брозовский прибавил шагу, пытаясь избавиться от попутчика. Он чувствовал, что сегодня может не удержаться и ударить Бинерта.
— В твои годы пора задуматься, что будет дальше. Одну руку ты уже потерял. А эта работа может тебе стоить и второй.
Брозовский остановился.
— Ты теряешь больше. Тебя уже не считают своим.
— Как так? — спросил Бинерт. Он и впрямь не понял.
— Ты отщепенец. Давай лезь наверх, кандидат в предатели, — презрительно процедил сквозь зубы Брозовский. — Ты мне противен, от тебя несет, как от шелудивого пса.
Губы Бинерта задрожали, но он все же сдержался и сказал:
— Я предлагаю — давай вместе выступим против бюрократов. Вреда тебе от этого не будет.
Брозовский замахнулся.
— Ах, ты!.. — Но одумался и прибавил шагу.
Четыре недели он уже работал накатчиком. Тысяча вагонеток, две тысячи, три тысячи, и так каждый день, смена за сменой. Черточки на черной доске учетчика плавали перед глазами Брозовского даже во сне. Он похудел, от невыносимого темпа его силы таяли. В пятьдесят два года эта работа была непосильной. Ни минуты передышки: с порожней вагонеткой по настилу сюда, с нагруженной вагонеткой по настилу обратно. Сигнальщик дает звонок. Стремительно опускается клеть. Рывком запор шахтного колодца в сторону, пустую вагонетку на себя, поворот, толчок изо всех сил, и нагруженная вагонетка вкатывается на пол клети. Запор на место. Сигнал на подъем…
Запястье правой руки распухло. Так как левой рукой он пользоваться не мог, приходилось тратить вдвое больше сил.
Со вчерашнего дня он знал, что они устроили ему это испытание на выдержку нарочно. Но он вынослив и не надорвется. Скорее могло случиться, что у него лопнет терпение и он вспылит. Подчас ему стоило большого труда подавить закипавший гнев. Вчера он все-таки сорвался.
Ежедневно, спустившись в шахту, Бартель становился позади него на настил и начинал:
— Тебе, наверное, очень тяжело? Да, это занятие не для пожилых людей. На главном горизонте, за воротами штрека было еще терпимо. Тогда и досуг был, чтобы ума набираться. Всегда можно сделать надписи мелом, чтобы товарищи знали, когда собрание. То письмецо, то коротенькая речь. А здесь, конечно, очень тяжело, да еще с одной рукой…
И так минут пятнадцать.
В первый раз Брозовский чуть не взорвался. Но овладел собой. Четыре недели подряд он притворялся глухим.
Ну, а вчера сорвался. Это было неизбежно. Бартель, как всегда, произносил свои глупые тирады, ни к кому в частности не обращаясь, но так, чтобы понятно было всем. Надзиратель откатки, настоящий сторожевой пес акционерного общества, который уже по звяканью вагонеток определял, что их оборот задержался на секунду, недовольно заворчал, когда Брозовский еще перед первой вагонеткой попросил товарища завязать ему бандаж на запястье. Такое начало смены не предвещало ничего хорошего.