ный совет. Но полицейский остановил его:
— Вход в здание управления шахты посторонним лицам воспрещен.
Брозовский пропустил его слова мимо ушей и направился прямо к зданию управления. Тогда полицейский преградил ему путь. Один из служащих вызвал подкрепление. У полицейских были в руках резиновые дубинки, и они пригрозили, что пустят их в ход, если он не подчинится.
Вся свита проводила его до отдела найма.
— Я требую дать мне возможность поговорить с оберштейгером.
Служащий смутился.
— Оберштейгера Кегеля с сегодняшнего дня больше нет на шахте. Он отозван в Эйслебен. Его замещает штейгер Бартель.
Бартель появился из соседней комнаты и швырнул бумаги Брозовского на барьер, разделявший помещение пополам. Было видно, что он ждал этого момента. В справке было написано:
«Брозовский Отто, откатчик, принят 4 апреля 1892 года, уволен 23 мая 1930 года за грубое нарушение производственной дисциплины».
В витиеватой подписи Брозовский узнал руку Бартеля. Над ней две буквы: «И. о.».
Брозовский порвал справку на мелкие кусочки и, улыбнувшись, спокойно, с чувством собственного достоинства, бросил их за барьер.
Бартель ожидал совсем иного. Ведь ему доложили, что Брозовского привели двое служащих и четверо полицейских, и он надеялся увидеть человека, доведенного до бешенства.
Он был разочарован, и в его наставительном тоне явно слышалась ненависть:
— Закон есть для всех закон, его надо уважать. Это касается также и кандидатов в производственный совет. Срывать выборные списки не рекомендуется. За это приходится платить дорогой ценой.
Свита проводила Брозовского за ворота. Он уже шагал вниз по улице в город, когда сзади раздался голос Рюдигера. Забойщик его участка сообщил ему, что Брозовскому не дали спуститься в шахту. И Рюдигер немедленно поднялся наверх.
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
Через небольшие окна в комнату доносился смех детей. Склон горы сверкал свежей зеленью, майский день улыбался людям.
Брозовский в задумчивости сидел за столом, под глазами у него были темные круги. Лишь рано утром возвратились они с Рюдигером из Эйслебена. Рюдигер тотчас же отправился на шахту, надо было успеть еще до начала первой смены известить людей о том, какой удар готовился им в Горнопромышленном управлении.
Брозовский услышал радостный визг детей и срывающийся петушиный голос Вальтера:
— Прозевал, прозевал! Будешь водить еще раз. Быстрее, а то полиция смажет тебе пятки!
«Хорошо, что хоть дети пока не знают никаких забот», — думал Брозовский, ероша свои поредевшие волосы. Товарищи в Эйслебене предупредили, что предстоят тяжелые бои. Брюнинг все туже затягивает петлю на шее народа, а Мюллер, нацист Фрик и шеф полиции Карл Зеверинг помогают ему по мере сил. Но больше всех старается Карл Зеверинг; после того как у него отобрали портфель министра внутренних дел всегерманского правительства, он снова лезет в министры полиции — теперь уже Пруссии.
Косые лучи падали в комнату, высвечивая причудливые узоры на темном сосновом шкафу. Первый день безработицы близился к обеду.
Минна Брозовская завела в доме новое правило: теперь комнатой пользовались не только в праздники. Зачем им вечно тесниться на кухне? Ее мужчины, как она называла сыновей и отца, с трудом привыкали к этому новшеству. Входить сюда после огорода или хлева в заляпанных глиной башмаках не разрешалось. За этим она следила строго. Только ее второй сын, который уже давно жил в Лейпциге и изредка навещал родителей, легко привык к новому распорядку.
Взгляд Брозовского упал на знамя. С тех пор как знамя находилось в доме, оно стояло в углублении между шкафом и печной трубой. Оно, собственно, и было причиной нововведений в доме Брозовских. Перевязанный шпагатом черный плотный клеенчатый чехол предохранял его от пыли. Для защиты от моли в чехле лежали пакетики с нафталином. Никому не разрешалось трогать знамя или переставлять его, никому нельзя было брать его в руки без разрешения Минны Брозовской. Клятва мужа значила для нее больше, чем даже для него самого. После вручения знамя только два раза побывало на демонстрации: прошлый год на майские праздники и нынче — первого мая тысяча девятьсот тридцатого года. В прошлом году колонну возглавлял еще Союз красных фронтовиков; с тех пор как социал-демократ Зеверинг запретил этот союз, знамя охранял отряд Пролетарской самозащиты.
Знамя стало неотъемлемой принадлежностью дома Брозовских, и его место было, само собой разумеется, в «гостиной», оно пользовалось особым почетом, и без него дом Брозовских был немыслим. А если знамя нужно было нести на демонстрацию, его неизменно сопровождали оба Брозовских. Таков порядок, было сказано и Юле Гаммеру, который считался чуть ли не членом семьи, когда он хотел прихватить знамя с собой в Эйслебен на профсоюзный праздник, в то время как Отто был в трехдневной отлучке на курсах революционных профсоюзов в Галле. Юле возразил, что знамя не частная собственность и что он поставит этот вопрос перед партийным руководством, но Минна была непреклонна, и ему пришлось уйти не солоно хлебавши. Однажды досталось и Вальтеру, когда он, вопреки запрету матери, захотел похвастать перед школьными товарищами. Мать застала его как раз в тот момент, когда он разворачивал полотнище знамени перед восхищенными мальчишками. Подзатыльники, полученные им тогда, он помнит и по сей день.
Брозовский недовольно отодвинул лежавшие перед ним бумаги, потом снова придвинул их, покусал кончик ручки и вновь отодвинул бумаги в сторону. Жена его возилась у печки. Накрахмаленный передник ее шуршал при малейшем движении. Она возобновила давно прерванный разговор:
— Разве ты ожидал от него чего-нибудь иного? Я ведь разъяснила тебе вчера утром все до самых мельчайших подробностей, пойми же ты наконец. Иной раз ты меня удивляешь. У Бинерта никогда не было собственного мнения. А раз он стал нацистом, то и подавно быть не может, там надо только подчиняться. Все это дело рук его ученого зятя и милой женушки. Я ведь тебе уже говорила. А твое увольнение? Разве оно для тебя неожиданность? Теперь они небось сидят за гардинами и злорадствуют. — Она кивнула в сторону дома соседей. — Ну и пусть. В одном только Гербштедте каждую неделю прибавляется десяток-другой безработных. Бургомистр еле наскребывает денег на пособия. Он уже не знает, откуда взять эти несчастные гроши. Пускай они колбасят дальше, правительство Мюллера все равно уже на ладан дышит. Оно никому не нужно. А что до нас, то мы с голоду не помрем.
Брозовский уклонился от разговора и принялся писать. Его жена сердито загремела кольцами конфорок. Облако черного дыма вырвалось из плиты. Минна резко захлопнула дверцу топки и сказала:
— Летом я все-таки буду готовить на кухне. А то грязи не оберешься. Трубочист приходит только тогда, когда он не нужен.
Брозовский промолчал.
— Вы, мужчины, вообще чересчур податливы и нерешительны. Сегодня жены безработных покажут господам из ратуши, почем фунт лиха. Вздумали отменить квартирное пособие! Сегодня бургомистру, а заодно и всей его бражке, достанется по первое число. Самого Зеверинга спихнули, а его дружки в Гербштедте все еще сидят.
Брозовский так углубился в работу, что пропустил слова жены мимо ушей. Он писал: «…и я протестую против моего незаконного увольнения. На основании параграфа…» Он принялся листать книгу в поисках нужного параграфа. Не найдя его с первого раза, Брозовский вполголоса выругался.
Жена взглянула на него через плечо.
— Не понимаю, на что ты надеешься. Ведь Трудовой суд для того и существует, чтобы обнадежить человека, а потом, когда он успокоится, без шума избавиться от него. — Она вдруг рассердилась. — Сидишь себе, как будто все это тебя не касается. Ты меня слушаешь или нет? Я не считаю себя такой уж грамотной, но одно знаю твердо: судью оплачивает государство, убытки — оно же, судебные издержки — опять же государство, а ради чего? И что это за государство? Кому оно нужно? Да тем самым, кто тебя выкинул, кто оплачивает еще и одного из заседателей. Жди от него справедливости! А второй заседатель, как правило, Иуда. Если бы профвзносы рабочих жгли им руки, они, может, и подыскали бы себе более честную работу. Но они живут себе припеваючи.
«Согласно закону о производственных советах и существующему порядку разбора трудовых конфликтов, недопустимо…» — писал Брозовский.
— Да с кем я говорю: с тобой или нет?! — закричала она.
Он положил ручку и поднял глаза.
— Пиши, пиши, бумага все терпит! — сказала Минна возмущенно. — «Право на труд»! Нужно оно им, как прошлогодний снег. Право на труд — не игра в жмурки. Правда, оно еще бродит вслепую, и выигрывают те, у кого есть что положить на чашу весов. Тогда они склонятся в нужную сторону. Но, уж конечно, не в твою.
Он обошел вокруг стола и прислонился спиной к шкафу.
— Все, что ты говоришь, верно, Минна. Но товарищи посоветовали мне подать жалобу. Рюдигер тоже сказал, чтобы я не дал маху и не прозевал срок обжалования. Производственный совет выразил свой протест еще вчера.
— Как только рабочие перестанут безропотно подставлять свои головы, сразу выяснится, кто прозевал свой срок.
— Дирекция отсеивает всех, кто, по ее мнению, может поднять остальных на забастовку против снижения расценок. Пятнадцать процентов — это уже не снижение. Это грабеж среди бела дня! Они соскребывают последний грамм маргарина с хлеба горняка. Шахтеры кипят от возмущения.
— «Кипят от возмущения»… Холодное спокойствие куда полезнее для забастовки.
— Спокойствие вообще самое лучшее оружие против провокаций. Вот поэтому-то я и хочу спокойно составить жалобу в Трудовой суд, но никак не могу. Ты меня все время отвлекаешь. Увольнение кандидатов оппозиции в производственный совет незаконно.
Минна подбоченилась. Он не помнил случая, чтобы она говорила с такой издевкой.
— «Незаконно» — не смеши меня! Неужели ты веришь в эту глупость? Или надеешься на чудо? Не будь ты в списке кандидатов, они нашли бы другой повод. Да что там — нашли бы! Он у них уже есть, и твое увольнение ничего общего со списком не имеет. Ты цепляешься за эти параграфы, как утопающий за соломинку. В справке ведь ясно сказано: «Уволен за грубое нарушение производственной дисциплины…» Они уж сообразят, что написать. Главарей вон, и весь сказ, а список тут ни при чем. Они рассчитывают так: когда вожаков нет, стадо повернуть нетрудно.