— Жалоба — это только начало. Дело ведь не во мне одном. На шахте «Вольфс» тоже двоих уволили. — Брозовский взял книгу со стола. — В законе сказано…
— Оставь ты это! Все равно ведь ничего не выйдет. — Она взяла у него книгу и презрительно швырнула на стол.
Брозовский рассердился.
— А у тебя разве есть рецепт на этот случай? — крикнул он.
Она насмешливо улыбнулась, и он вспомнил, что однажды в ее присутствии сам втолковывал Юле Гаммеру и Паулю Дитриху: «Готовых рецептов не бывает!» Ему стало стыдно, и он совсем уже другим тоном сказал:
— Конечно, вряд ли что выйдет, я это знаю и сам. Зато процесс покажет товарищам, в какой стране и как мы живем.
— Да я тебе уже говорила: это давно известно. Спроси-ка угольщиков; кто работает неполную неделю и кладет зубы на полку, тот отлично знает, где и как он живет. Ты просто чудак.
Брозовский понурил голову. Каждое слово жены попадало не в бровь, а в глаз. И все-таки он упрямо возразил:
— От умных речей тоже мало толку. До людей все доходит с трудом. У нас пока еще нет неполной недели, как на угольных шахтах, этот трюк только входит в моду. Найдется достаточно дураков, которые этого потребуют. В том числе среди безработных…
Она яростно перебила его:
— Что с тобой стряслось? Кто этого потребует? Безработные? Ты стал говорить, как бургомистр. Выходит, тогда и бастовать нельзя, потому что безработные…
— Довольно, Минна! — Брозовский был взбешен.
— Нет, не довольно! Подумай сам, что ты говоришь. Неполная неделя! Погоди, я прочту тебе отчет о последнем заседании городского самоуправления. Тогда ты услышишь, что сказал по этому поводу бургомистру депутат Брозовский.
Она достала из-за зеркала номер газеты «Классенкампф» — орган Коммунистической партии Германии. Отчет был помечен красным карандашом.
— «Придумав неполную рабочую неделю, социал-демократическая верхушка совместно с предпринимателями заманила рабочих в сети. Теперь рабочие беззащитны, думают они. Но это ошибка. Правда, заработок при неполной неделе не превышает пособия по безработице. Поэтому, справедливости ради, намечено снизить пособия. Но из этого ничего не выйдет, господин бургомистр!» — читала Минна. — Это ты сам сказал! А теперь послушай, что сказал секретарь вашего профсоюза, которого вы все еще терпите, и тогда до тебя все дойдет. «Кто работает только три дня в неделю, тому легче пережить остаток недели, сознавая, что в оставшиеся дни будут работать его товарищи». Ну, что ты на это скажешь?
Она перевернула страницу.
— А что было, когда безработные в зале подняли шум? Тогда опять выступил депутат Брозовский: «При неполной рабочей неделе предприниматели максимально используют оборудование, у них ничего не простаивает и не ржавеет. А заработная плата вдвое меньше. Они хорошо рассчитали! Кто половину недели отдыхает, тот в оставшиеся три дня вкалывает в полную силу. Добыча не только не падает, но и обходится вдвое дешевле. Горнякам пытаются внушить, что это лучше, чем безработица. Это дьявольский обман!»
Брозовский судорожно глотнул. Она сунула газету за наклонно висящее зеркало и взяла половник.
— Вот так! Но все это не ново. Кто работает у обманщиков, должен знать, что его обманывают. Вы должны разоблачить этот обман, только не жалобами.
— Ты же прекрасно знаешь, что я имею в виду.
— Надеюсь, ты тоже! — В ее голосе звучали враждебные нотки. — Если этого не сделаете вы, сделаем мы. Мы, женщины, устроим этим жуликам баню. Сегодня мы покажем городскому самоуправлению! Бургомистр Цонкель не узнает своих послушных овечек. Принеси-ка воды, пора готовить суп. — Она сгребла в кучу его бумаги и поставила на них кастрюлю. Затем принялась разминать половником картошку. Увидев закопченную кастрюлю на белом листе, он тяжело вздохнул и вышел.
— Жены тех, кто получает пособия в связи с кризисом, безработицей и прочим, хотят сегодня пожелать бургомистру безоблачного правления! — крикнула она ему вдогонку. — Твой «законный» путь отнюдь не самый правильный!
Когда муж принес воду, она чуть не вырвала у него черпак из рук. Высоко засучив рукава кофты в синий горошек, она так рьяно мешала половником в кастрюле, что забрызгала супом пол.
— Мы, женщины, подадим вам пример. С нами этот номер не пройдет! В конце концов дома у нас гораздо больше стычек, чем на ваших собраниях. За словом в карман не полезем. И если нам даже придется сидеть на одной картошке с брюквой, мы все равно не отступим. Я пойду с делегацией. И буду говорить с Цонкелем!
С него хватило этого урока. После обеда, буркнув что-то, он вышел во двор, а она принялась мыть посуду, продолжая вслух разговаривать сама с собой.
Разноцветные осколки стекла, вмазанные сверху в каменную ограду, поблескивали на солнце. Куры копошились под окном кухни и, распушив перья, купались в пыли.
Брозовский сходил в хлев, принес деревянный совок с дробленым ячменем и разбросал горсть зерна. Куры взвились, как облако перьев. «Пусть хоть раз попразднуют», — подумал он и опустился на корточки среди кур, жадно теснившихся вокруг него. Здоровенный петух с красно-золотым жабо клевал зерно у него из рук.
Вот, оказывается, как выглядит жизнь безработного горняка… Брозовский сердито откашлялся, отнес совок обратно в хлев и заглянул через перегородку в закуток для свиньи. «Тоже пора вычистить», — сказал он себе и открыл дверцу.
Радостно взвизгивая, поросенок стремглав бросился на кур. Потревоженная стайка взлетела на узкий выступ каменной стены и, почувствовав себя в безопасности, взволнованно закудахтала. Брозовский оттащил навоз в яму, бросил в хлев охапку соломы, распушил ее и смел все соломинки.
Потом он снова побрел по двору. Оглядел дом. «Вон, наверху, опять осыпается глина с фасада. Каждую весну я его зализываю, но первый же дождь опять отваливает куски. Черт возьми! С этой хибаркой забот не оберешься!» Ему стало смешно. «Домовладелец! Отто Брозовский! Смех, да и только».
«Минна, конечно, права, так уж сразу мы не пропадем, — продолжал он размышлять. — Но откуда у нее эта твердость духа? Или она надеется на клочок земли, свинью в хлеву и козу?» Он представил себе, какое бы она сделала лицо, если бы кто-нибудь соскреб эту толику рыхлой почвы с их огорода и увез в тележке. Прощай тогда вся ее твердость!
«Боже мой, но земля тоже ведь принадлежит акционерному обществу, — вспомнил он вдруг. — Осенью, когда истечет срок аренды, они ее отберут!» — Он сдвинул фуражку на затылок, как делал всегда в трудную минуту.
«Проклятье! А ведь так и будет, никуда не денешься. Мы ее удобрили, затратили столько труда на эту землю, а ее отдадут в чужие руки. Желающие, конечно, сразу найдутся».
Какой-то шум заставил его прислушаться. Может, он нечаянно запер курицу в хлеву? Он пошел взглянуть, что это там за возня. Согнувшись, стоял он в закутке, ожидая, когда глаза привыкнут к полумраку. По улице за каменной оградой, громыхая, проехала повозка. Сверху слегка осыпалась земля, весь хлев заходил ходуном.
Никакой курицы в хлеву не оказалось. Свинья рылась в соломе и валялась в закутке, похрюкивая. Он вышел во двор, раздумывая, за что бы еще взяться, и тут услышал, как хлопнула дверь дома. «Наверное, Минна отправилась в ратушу, растолковать там, что к чему», — подумал он.
Со скуки он еще раз подмел каменные плиты двора. «Вот те на! Мы забыли позвать Вальтера к обеду!»
Собираясь выйти на улицу, чтобы поискать мальчишку, он услышал какие-то неясные звуки, доносившиеся из центра города. «Надо будет взглянуть, что там у ратуши происходит», — подумал он и поднял голову, прислушиваясь.
И вдруг увидел сына верхом на каменной ограде.
— Папа, у ратуши полицейские бьют женщин! Они только успели собраться, как их сразу же стали разгонять. Больше всех старается жандарм из Обервидерштедта. Он бьет даже ногами. Жена Гаммера дала ему затрещину, а у мамы течет кровь.
Больше Брозовский не слушал. Он только на миг увидел занесенную над оградой ногу, как у всадника, садящегося на коня. Послышался грохот, и он подумал, что мальчишка, наверное, вывернул из стены расшатанные камни.
Вниз по улице бежали женщины. Брозовский бросился за ними, на ходу натягивая пиджак. Изо всех окон смотрели люди, гадая, что произошло. Стайкой вспугнутых воробьев неслась шумная ватага детей, обгоняя старого Келльнера, сердито грозившего им палкой.
Пробегая мимо дома Бинертов, он услышал, как изнутри поспешно заперли входную дверь. Келльнер попробовал было втянуть его в разговор:
— Что же это такое, Отто… Как можно натравливать полицию на женщин…
Но Брозовский бежал дальше. На улице, которая у рыночной площади сужалась в тесный закоулок, толпилось множество женщин. Тяжело груженной угольными брикетами машине с прицепом пришлось резко затормозить. Она пошла юзом, ударилась о край тротуара и встала поперек улицы, загородив проезд. С площади доносились громкие крики и плач детей. Сельские жандармы пытались оттеснить женщин в боковые переулки. Они били их резиновыми дубинками. Женщины защищались палками от транспарантов.
За каску одного полицейского зацепился плакат: «Дайте молока нашим детям!»
Размахивая руками, полицейский скакал на одной ноге, пытаясь освободиться от плаката. Кто-то ударил по плакату, каска полицейского прорвала его, и он повис на шее, как жабо. Полицейский яростно толкнул в грудь женщину, дергавшую палку от лозунга.
Неистово орущая толпа женщин устремилась с площади в узкую щель между грузовиком и стеной дома. Брозовского оттеснили назад, ему так и не удалось пробраться. Некоторые бросились ползком под кузов и выбирались оттуда с ободранными коленями, в разорванных платьях, вопя от ужаса. А мотор еще работал, и машина дергалась, пытаясь стронуться с места.
Вне себя от ярости шофер выключил зажигание и распахнул дверцу кабины. Схватив большой гаечный ключ, он замахнулся на вахмистра, расправлявшегося с женщинами у самой машины, грозя проломить ему череп. Помощник шофера метнулся из кабины и выхватил из кузова совковую лопату. Полицейский отпрянул.