— Необоснованные? — Брозовский упрямо выдвинул подбородок. — Это факты, и я могу их доказать. На миллионы, которые министры — твои товарищи по партии — выбросили на броненосец «А», ты мог бы напоить молоком не одну семью.
— Мои товарищи социал-демократы только потому и вышли из всегерманского правительства, что не согласны с политикой перекладывания всех тягот на плечи трудящихся.
— А почему они не переложили эти тяготы на имущих, ведь это было в их власти? Точно так же как тут у нас полиция — в твоей власти. И момент был подходящий. Но они предпочли отдать деньги на создание военного флота. Сегодня нам это очень нужно.
— Ты настоящий демагог. Ведь прекрасно знаешь, что мы не имеем большинства в рейхстаге. А вы нас никогда не поддерживали.
— Давеча я тоже должен был поддержать тебя и твою полицию?
Цонкель сердито засопел. Его серое, несколько одутловатое лицо носило неизгладимые следы многолетней работы в шахте, о том же свидетельствовали и его широкие ладони, хотя он старательно ухаживал за руками.
— С тобой невозможно серьезно разговаривать.
— А что толку от разговоров? Ты прав, болтовни и так слишком много.
Цонкель попытался зайти с другого бока. Он явно стремился перевести беседу в более удобное русло.
— Что бы ты стал делать на моем месте?
Брозовский улыбнулся. Он взял графин со стола, занимавшего почти всю ширину комнаты, и налил себе воды в горсть. Осторожно смочив саднящую рану, он вытер щеку. С рукава закапало на потертый линолеум. Все-таки интересно поговорить со старым знакомым — сколько воспоминаний! «Если бы я сидел на твоем месте, — думал Брозовский, — я, например, не стал бы призывать рабочих-спортсменов вступать в рейхсвер или в полицию и не стал бы наводить полицейских ищеек на дома прежних товарищей, когда в двадцать третьем году КПГ вдруг запретили. Но стоит ли говорить об этом?»
— Давай начнем с другого конца, — сказал он. — Я наверняка не повысил бы бюджет полиции в угоду господам Брюнингу, Круппу и Тиссену, как это делают твои партийные лидеры в правительстве Пруссии. Я нашел бы этим деньгам иное применение. Например, обязательно сменил бы полы в школе, чтобы учителя и дети не ломали себе ноги.
Цонкель покраснел и презрительно рассмеялся.
— Ты вообще не дал бы ни гроша для укрепления республики. А ведь прусская полиция — щит против реакции. Она в наших руках, это наше оружие, мы создали ее для защиты республики. Ты живешь спокойно и в полной безопасности потому, что моя партия принимает и такие меры, которые многим не по нутру. Возьми Баварию, там власть в руках фашистов…
— Знаю, «Пруссия — образец порядка, оплот республики»… Я читал это в вашей газетке. Да, моя безопасность и в самом деле проблема, — Брозовский оглядел себя. — А вот безопасность Буби фон Альвенслебена уже не проблема. Увидишь, придет время, когда тот самый полицейский, который привел меня сюда, доставит тебя самого в этот кабинет. Но тогда на тебе уже не будет галстука. И некто объяснит более точно, что такое прусская полиция.
— Ты с ума сошел! Мы создали в Пруссии надежный заслон. О него они обломают себе зубы. Но вам мы тоже не позволим под него подкапываться.
— Знаю! Я знаю, кто такие Цергибель и Зеверинг. Их пулеметы и дубинки нам знакомы. Редко кто из рабочих не испытал их на собственной шкуре. Но Гитлер и Геринг нисколько их не боятся, точно так же как Буби фон Альвенслебен не боится тебя. А их пистолеты стреляют не хуже ваших. Вспомни хотя бы двух рейхсбаннеровцев, убитых в Кельне.
— Нет смысла продолжать этот разговор. Вы добиваетесь раскола, хотите разрушить, уничтожить, хотите беспорядков. Надеетесь наловить рыбки в мутной водице.
— Ошибаешься. Мы хотели вместе с вами составить на Вицтумской шахте объединенный список кандидатов в производственный совет. Этого требует большинство рабочих. Шахтеры хотят объединения. Но твой приятель Лаубе против, а почему — спроси у него.
— Потому что вы хотите навязать нам свою политику. Мы не станем каждый день играть в революцию, мы за демократические решения.
Брозовский взял графин в обе руки и качнул его. Вода была прозрачной и чистой. Лицо Цонкеля, отражаясь в ней, раскачивалось, как на волнах.
— Но обрати внимание, Мартин Цонкель, в другом лагере тоже играют в революцию. Эдуард Бинерт и иже с ним составили нацистский список кандидатов. Как ты сам понимаешь, с благословения вышестоящих. Это выплыло наружу. Монархисты тоже активизируются. Лаубе может драться с Бинертом за голоса. Чем не свобода, чем не демократия! И решения тоже не заставили себя ждать: я только что вылетел с работы.
— Как так?
— В нашем свободном демократическом государстве предприниматель свободно может выставить за дверь любых кандидатов в производственный совет, если они ему не ко двору.
Цонкель проглотил слюну. «Если Брозовский остался без работы, то и меня ожидают веселые деньки. Мерзкое положение!» Эта мысль полностью завладела им.
— Вот-вот, это все результат твоей нетерпимой политики!
— Да ты потерял всякую почву под ногами. Двадцать лет назад, когда при восстановлении на работу после забастовки у нас отбирали профсоюзные билеты и пытались отсеять членов партии, ты реагировал иначе. Тогда ты убедил всех, что в борьбе против политического террора и шантажа иногда приходится идти на сокрытие правды.
— Мне надоели твои нападки!
— Благодарю за получасовую беседу. Она была очень поучительной.
Разговор становился все громче. Они не слышали, что кто-то топтался за дверью. Цонкель совсем вышел из себя, когда Брозовский сказал, что дешевой болтовней и елейными речами никого не накормишь.
Сквозь дверную щель блеснули очки и выплыло лоснящееся холеное лицо секретаря городского совета. Брозовский гадал, почему тот явился: то ли чтобы поддержать отца города, то ли ему захотелось взглянуть, как отделали самого Брозовского, то ли у него и вправду какое-нибудь дело. Цонкель попытался скрыть свое волнение за рамкой официальности, которую он потерял в пылу спора. «Плохо сыграно, — подумал Брозовский, — курам на смех».
— Прикажете направить донесение об арестах по инстанции или вы считаете это теперь излишним, господин бургомистр? — Тон его был елейным и подобострастным. Однако от внимательного слушателя не ускользнул бы оттенок злорадного удовлетворения тем, что ему удалось одной фразой дать щелчок обоим сразу. Первого — самоуверенного выскочку — он разоблачил, а второго, по его мнению, более опасного, унизил. Хватит, достаточно уже доставил им хлопот, вечно лезет куда не надо.
— Направьте по инстанции. Но, конечно, не эту чепуху. А ходатайства о пособиях. Я ведь уже давал вам это указание, — проворчал Цонкель, задетый за живое.
Секретарь Фейгель, отлично знавший Цонкеля, заметил его растерянность. Перед Брозовский Цонкель хотел показать себя бургомистром и пустить ему пыль в глаза, чтобы не пострадал авторитет социал-демократов.
— Я только хотел бы обратить ваше внимание на то, что циркуляр министра внутренних дел предусматривает…
— Выполняйте мое указание! — перебил его Цонкель. Чутье обиженного подсказало ему, что секретарь хочет унизить его в глазах Брозовского. Он вскипел: — Зачем вы вообще спрашиваете? Или вы что-нибудь не поняли?
— Я все отлично понял. Пожалуйста, подпишите ходатайства сами, — возразил секретарь тоном холодным и официальным, всем своим видом подчеркивая явное превосходство над этим мужланом, и, не ожидая приглашения, положил перед Цонкелем документ. — Я снимаю с себя всякую ответственность. Ходатайства противоречат указам правительства.
— Дайте сюда! — Цонкель хотел поскорее отделаться. Он знал, что секретарь куда лучше, нежели он сам, разбирается в этих проклятых параграфах бесчисленных указов и не упускает случая это подчеркнуть. Он подписался неразборчиво, мелкими буквами. Секретарь злобно наблюдал за ним, поджав тонкие губы, и взял документ с видом человека, которого заставляют выполнять то, что вовсе не входит в его обязанности. Но не ушел.
— Еще что-нибудь?
Цонкель особенно нервничал из-за того, что Брозовский был свидетелем этой сцены. Он знал, что по городу ходит слух, будто он всего лишь на побегушках у своего секретаря.
— Я вынужден обратить ваше внимание и на то, что ваше распоряжение об освобождении арестованного Брозовского незаконно. Это превышение власти, господин бургомистр. Арестованный задержан государственной полицией. Полковник полиции Бранд уже известил своего начальника и подал жалобу. Его подчиненные возмущены. Согласно закону вам подчинена только местная полиция. А государственная полиция…
— Пожалуйста, предоставьте это мне!
— Но я обязан указать вам на незаконность ваших действий.
— Вон отсюда, гад ползучий! — рявкнул Брозовский и пнул ногой стул. Его терпение лопнуло.
— Вы ответите за это оскорбление! Я подам жалобу!
Цонкель промолчал. Секретарь отступил к двери. Брозовский увидел в прихожей полицейского и двух сельских жандармов. Фейгель что-то зашептал блюстителям порядка.
— Надо признать, ты крепко держишь бразды правления в руках. Демократические методы руководства в чистом виде! Каждый делает свое дело. Итак, что еще скажешь?
— Бюрократы! — проворчал Цонкель. Он растерянно переминался с ноги на ногу.
— Если бы дело было только в том, что тебя обводят вокруг пальца… Еще не раз придется пережить такие веселые минутки, прежде чем тебе окончательно дадут пинка под зад. Но каждому овощу свое время. Эх, Мартин, раньше, до войны, когда ты еще рубал сланец, ты был добрым товарищем!
Брозовский ногой захлопнул дверь. Ему стало даже жаль Цонкеля. Он подошел к письменному столу и протянул бургомистру руку.
— Интересно, что они сделают, если я сейчас выйду отсюда. Не могу же я обмануть их надежды и выпрыгнуть в окно. Полицейский эскорт на шахте и в городе, полная безопасность. Хорошо жить в управляемой вами Пруссии…
Цонкель бросился к двери.
— Можете быть свободны. Дело улажено! — хрипло крикнул он полицейским. И вытер пот со лба.