До Брозовского донеслись удаляющиеся шаги. Но полицейские поджидали его на лестнице — как цепные псы, у которых выхватили из пасти добычу.
— В ближайшие дни работы у тебя поприбавится. Возможно, перед твоей дверью поставят постоянную охрану. Успокойся, не из-за меня, — сказал Брозовский, когда Цонкель указал ему на дверь. — Если тебе еще не известно, то знай: акционерное общество собирается снизить расценки на пятнадцать процентов. Точно пока ничего не известно. Но народ бурлит. Так что дверь твоя будет хлопать часто.
Цонкель побледнел.
— Значит, это все-таки правда. Мне уже звонили по телефону.
— По всей вероятности, да.
Когда Брозовский двинулся к выходу, Цонкель удержал его за локоть. Он раскаивался, что указал ему на дверь.
— Не делайте ничего необдуманного, Отто.
— Что значит необдуманного? Если слухи подтвердятся, то горняки, конечно, будут протестовать. И я тоже. Тогда один выход — бороться. Сам подумай, кто согласится, чтобы у него отняли последний кусок хлеба?
Внезапно в кабинет вошел Лаубе. Он был вне себя. Увидев Брозовского без пиджака рядом с Цонкелем, он отпрянул и хотел было уйти.
— Куда ты, заходи, — выдавил Цонкель.
— Что с тобой стряслось? — спросил Лаубе, когда Брозовский обернулся к нему. — На кого ты похож?
— Обычная история. Только вы стараетесь ничего такого не замечать, — ответил Брозовский.
Лаубе сжал зубы. На скулах обозначились белые желваки.
После заседания производственного совета он сел на велосипед и стремглав помчался в город, чтобы посоветоваться с Цонкелем.
— Ну, что тебя привело ко мне? — Цонкель явно хотел разрядить обстановку.
Лаубе замялся и уклонился от прямого ответа. Присутствие Брозовского его не устраивало.
— Да просто так зашел. Увидел наряд полиции и толпу женщин на улице…
— Выкладывай без стеснения, ведь видно, что ты перетрусил. А я вам мешать не стану, — сказал Брозовский и направился к двери.
— Побудь еще немного. — Словно ища опору, Цонкель обеими руками ухватился за стол.
— Дирекция объявила о поголовном увольнении всех рабочих тридцать первого числа и о снижении расценок на пятнадцать процентов. Пункт о возобновлении работы не вполне ясен. Мне не понятно, идет ли речь о новом найме, или…
Лаубе стал сбивчиво излагать содержание объявлений. Потом попросил Цонкеля немедленно связаться по телефону с профсоюзным руководством и информировать секретаря социал-демократической партии.
— В объявлении сказано, что… — Он вдруг осекся и, умолкнув, привалился спиной к окну.
— Вот вам ощутимый результат вашего «делового сотрудничества» с предпринимателями, — сказал Брозовский. — Я был только первой ласточкой. Когда мне выдали мои бумаги, все было уже подготовлено. Им оставалось только протянуть руку к полке. А теперь, кроме меня, на улицу выброшено еще двенадцать тысяч, в том числе и ты, Лаубе. Надеюсь, ты подумаешь, как нам сообща отразить это наступление?
Двадцать минут спустя Брозовский вышел из ратуши, неся порванный пиджак на руке. Вальтер ждал его, сидя на каменном бордюре тротуара.
Он бросился навстречу отцу и схватил его за руку.
— Вон тот прогнал меня. — Он показал на полицейского. — Не пустил к тебе. Но я не ушел. Пошли скорее! Дядя Гаммер и дядя Рюдигер ждут. Они пришли за тобой, и я побежал сюда. Все горняки собираются возле «Гетштедтского двора», — выпалил он одним духом.
Брозовский погладил мальчика по вихрам и оглянулся на полицейского. Тот смотрел поверх него.
— Да, мой мальчик, полицейские — важные господа. Они подчас выше самого бургомистра. А мама уже дома?
— Да, и знамя тоже.
Они пересекли рыночную площадь. Звонкая стайка воробьев выпорхнула у них из-под ног и с крыши ратуши возмущенно зачирикала им вслед. Возле лавки мясника, громко разговаривая, толпились женщины. Перед витриной булочника тоже спорила взволнованная толпа. Брозовский пинком отшвырнул с дороги камень и серьезно взглянул на Вальтера.
— По-моему, этот камень из нашей ограды. Как он здесь очутился?
— Одним я попал. А всего было три.
— Больше не смей этого делать, понял?
Мальчик с недоумением поднял на него глаза.
— Но ведь они били маму!
— Не смей, слышишь?
В глазах Вальтера показались слезы. Свернув в Гетштедтскую улицу, они увидели Рюдигера и Гаммера. Юле держал увесистую палку.
— Симпатично выглядишь, — пошутил он. Положив обе руки на плечи Брозовского, он стал его оглядывать со всех сторон.
— А ты, никак, плачешь? Что случилось? — спросил Рюдигер Вальтера, тщетно пытавшегося унять слезы.
— Я запретил ему бросать камнями в полицейских, — ответил за него Брозовский. — Иной раз это плохо кончается.
— Да, черт бы их побрал, — подхватил Рюдигер. — Как клопы в матрасе. Их лучше всего давить ногтем. Но бросаться камнями?..
В этот день горняки шли с шахты не порознь, а большими группами. Их взволнованные голоса раздавались везде.
Рюдигер обернулся.
— Пошли к «Гетштедтскому двору». Пора! Концерны протрубили сигнал атаки. Мансфельдское акционерное общество объявило наступление по всему фронту. Наша дирекция, как знаменосец концернов, хочет первой совершить прорыв. Мы сегодня же проведем первое собрание.
— Знаю, слыхал от Лаубе. Он опять против.
— Лаубе?
— Он явился к Цонкелю за советом. Они разговаривали по телефону с секретарем союза. Велено выждать, нечего, мол, зря горячку пороть. Мне тоже рекомендовали попытаться успокоить страсти.
— Это похоже на них. — Рюдигер был полон сил и настроен по-боевому. — Пойдем с нами. Твой вид сразу настроит всех на нужный лад.
У Брозовского стало тепло на сердце. Вот это товарищи! А те, что в кабинете бургомистра, уже настолько чужие, что их можно просто сбросить со счетов. Жаль все-таки. Неужели они совсем забыли свой долг? Да, теперь уже начисто забыли.
Они горой встанут за своих министров, за свои собственные интересы, а на защиту интересов горняков их уже не хватает. Неужели они не понимают, что удар наносится и по ним?
Брозовский отогнал эти мысли.
— Ступай, скажи матери, чтобы она меня не ждала. Я пойду на собрание.
Вальтер надулся.
— Зайди прежде домой, папа. Ведь мама одна. Она тебя бранила. Потому что ты не остался дома. Женщины справились бы и сами. А вот здесь Эльфрида бросалась углем! Ух и разозлилась же она!
Он сгреб обломки брикетов в кучу и потянул отца за рукав.
Вмешался Юле Гаммер:
— Минна в курсе дела. Мы собрались тебя вызволять, думали, тебя зацапали. Но видать, смилостивились?
— Цонкель вдруг вспомнил, что сам из народа. Он боится всех, вот и старается угодить и вашим и нашим, — рассмеялся Брозовский.
— Идемте домой, мама даже сварила настоящий кофе. «Сегодня можно позволить», — сказала она. У нее весь лоб залеплен пластырем. — Вальтер показал, какого размера пластырь, и все тянул и тянул за рукав. Он никак не мог взять в толк, почему отец не хочет увидеть этого поскорее сам.
— Беги живей! — Отец слегка шлепнул парнишку. — Кофе я выпью вечером. Пускай мама накроет его подушкой, чтобы не остыл. Притащи мне в «Гетштедтский двор» мой праздничный пиджак и вот такой кусок хлеба. — Брозовский показал размер куска, совсем как Вальтер. — И захвати вот это с собой. — Он накинул ему пиджак на плечи. — Мама тем временем починит его.
— Но вечером ты придешь?
— Конечно.
Они втроем направились к месту собрания.
— Эх, выступили бы женщины на несколько часов попозже, вот было бы кстати! — проворчал Юле Гаммер, когда их обогнали несколько жандармов, возвращавшихся домой на велосипедах. Он размахивал палкой, со свистом рассекая ею воздух, — Мне кажется, шахтерам сейчас было бы самый раз полюбоваться, как лупят их жен. — Он не посторонился ни на шаг, когда один из жандармов резко зазвонил позади него.
— С нынешнего дня этим господам хватит хлопот в собственном доме. Где Цонкель добудет помощь, если она ему опять понадобится? Попробуйте себе представить, что будет, когда двенадцать тысяч разом схватят по булыжнику. Им небо покажется с овчинку! Даже у секретаря союза сердце уйдет в пятки, — засмеялся Рюдигер.
— А у наших стратегов из ратуши и подавно, — добавил Брозовский.
— Неужели это побоище организовал Цонкель? — спросил Гаммер. — Он ведь не очень-то умеет шевелить мозгами, разве только его самого припрут к стенке.
— Отчасти и он. Ведь бургомистр, как всегда, за тишину и порядок. Даже если для этого потребуется избить жен рабочих. Но его основательно приперли к стенке. Он уже не отличает, где лево, а где право.
Брозовский пытался разобраться в том, что творилось в душе у Цонкеля. Он просто колеблется между тем, что считает долгом бургомистра, и тем, что подсказывает ему не совсем еще уснувшее чувство солидарности с рабочими. Он слушается шептунов, боится потерять теплое место и, раз ставши на этот путь, продолжает катиться в пропасть.
— И сегодня полицию тоже вызвал, конечно, он сам, но, как всегда, против воли. Потом испугался собственной решительности. Чувствует, что это ему даром не пройдет. Кажется, начинает соображать, что к чему. Под конец уже был тише воды, ниже травы.
— Для нас тоже иной раз неплохо протереть глаза. — Рюдигер счел громкий смех Гаммера по поводу слов Брозовского неуместным. — Из комитета нашей партии в Эйслебене сообщили, что руководство профсоюза против забастовки. Германское Объединение профсоюзов продолжает выжидательную политику. Теодор Лейпарт не хочет отказаться от «делового сотрудничества» с трестовскими воротилами. А уж раз берлинское руководство хмурит лоб, то наши местные деятели постараются поскорее свернуть знамя. И если все же забастовки не миновать, то они займутся организацией аварийных работ. Разве мало-мальски мыслящий рабочий может это одобрить теперь, когда на повестке дня стоит борьба? Они ставят нам палки в колеса с самого первого дня.
— Ну и что? Разве это ново? Плевать нам на них! — Юле взмахнул палкой.