При этих словах Юле Гаммер ожил. Он добродушно толкнул сидящего рядом товарища.
— Теперь твоя жена сможет поставить себе золотую коронку на зуб только в раю.
Кругом зашикали. И пуще всех Боде.
— В текущем году выплата репараций должна начаться с шестисот восьмидесяти пяти миллионов марок золотом, затем она возрастает до одного миллиарда семисот миллионов, чтобы потом остаться на уровне двух миллиардов двухсот миллионов до третьего и четвертого колена. Чертовски просто, неслыханное облегчение, не правда ли? Вот что такое план Юнга!
Тут уж Гаммер не мог промолчать:
— Да понимаешь ли ты, что это значит, Боде? Внуки пока не родившихся детей твоей дочери все еще будут платить репарации!
— Сумасшедший мир! — выдохнул Боде.
Напарник Брозовского с полуоткрытым ртом лежал на животе у его ног, подперев голову руками. Он не видел ничего вокруг и никак не мог наслушаться досыта. Юле притянул его к себе.
— Даже ты, Ганнес Ринеккер, не доживешь до конца расплаты, хотя ты самый молодой среди нас.
Парень взвился, как пружина.
— Нет, доживу! Обязательно доживу! Мы будем бастовать! Все время будем бастовать. — Глаза его горели ненавистью. — Теперь я знаю, почему они хотят снизить нам расценки. Сволочи. Они нас продали!
— Ай да парень! Эк его проняло! — Юле захохотал. На лице Брозовского тоже показалась мягкая улыбка, как всегда, если ему кто-нибудь нравился.
— Генерал останется генералом, и пусть этот Юнг останется тем, кто он есть, но Шахт и шахта не одно и то же. Нашу шахту мы уже прикрыли, так что пока она нашу кровь пить не будет! — закричал Юле с ненавистью. Он погрозил сжатым кулаком копру. — Теперь пора взяться за Шахта, за этого подлеца, который подписал план Юнга, прихлопнуть и его!
— Вы правы, они нас продали. Согласием на план Юнга они выкупили немецкую территорию на Рейне. Для чего? А для того, чтобы наш «непобедимый» маршал, который занимает кресло президента, мог впоследствии подняться туда и с высоты обозревать Францию. Ту землю, которой он уже однажды — в островерхой каске и с орденом «Pour le mérite» на груди — коснулся своей шпагой. Они готовятся к реваншу. Шахт и Крупп умеют считать, Мансфельдское общество — тоже. В этом они понимают толк лучше нас. Кому бы мог прийти в голову такой хитрый ход, как семидесятимиллиардный военный заем Шахта? И вот этот заем вместе со всеми сбережениями народа утонул в потоке инфляции. Никому не пришлось ломать себе голову над тем, как избавиться от своих денег. Так обанкротившееся государство взвалило на нас все свои долги. Но это еще не все. Заодно утонули и бесчисленные тонны инфляционных бумажек, которыми нас потчевали Маттиас Стиннес, Крупп и Мансфельдское акционерное общество. Уцелела только модернизированная за эти годы промышленность, современные заводы и шахты да мы. Теперь они хотят заставить нас работать за еще более низкую плату… Да надо ли говорить об этом? Вы это и сами прекрасно знаете.
— Сумасшедший мир! — еще раз вырвалось у потрясенного до глубины души Боде.
Бинерт избегал всех и вся. В первый день забастовки он сидел мрачный и несчастный там, где ему раз и навсегда было указано женой — перед печкой.
Выйти из города он не решался. Везде стояли пикеты бастующих. Он боялся, что его просто завернут восвояси. Ольга рисовала будущее семьи самыми мрачными красками:
— Бастовать — это же безумие! Что только подумает о тебе наш зять; если кто-нибудь проговорится, у него будут неприятности. Только этого нам еще не хватало.
О штейгере Бартеле она не хотела и думать. Несправедливо все же, что дирекция уволила всех без исключения. Не следовало стричь всех под одну гребенку. Ее мужа не стоило ставить в один ряд с этими горлодерами. Она готова высказать это в лицо кому угодно.
— Ты должен сейчас же явиться к начальству. Я сама пойду к Бартелю. Мы не можем терять деньги, ты ведь знаешь, что я обещала детям. Я и так не знаю, что будем делать, когда снизят расценки. Тебе надо бы вступить в бригаду, где заработок побольше. Но если ты будешь сложа руки сидеть на угольном ящике, то получишь шиш с маслом.
Он только понуро сосал чубук погасшей трубки.
Ольга побежала к жене директора школы Зенгпиля; это было первое, что пришло ей в голову. Та метала громы и молнии, грозила забастовщикам, туманно намекала, что скоро все будет иначе, ибо произойдет нечто такое, что круто повернет ход событий. Ольга не решилась просить совета. Она не посмела также сказать, что муж ее сидит дома.
Жена Бартеля в неподдельном возмущении всплеснула руками, когда Ольга излила перед ней свою душу. Она не знала, что и думать. От Бинерта она такого не ожидала. Штейгер все время на работе, как же можно было обмануть его доверие…
Наслушавшись всяких обвинений и упреков, Ольга решила во что бы то ни стало прогнать мужа на работу. «Погоди, я тебе покажу! Подвести меня», — думала она.
Как Ольга ни ловчила, чтобы хоть что-нибудь выудить, жена Бартеля не пошла на откровенность. Она лишь твердила, что пришло время оправдать доверие. Ольга догадалась, что штейгерша знает даже меньше, чем она сама.
«Тощая кляча, — думала она, — а воображает о себе невесть что».
Потом она забежала еще к жене пастора: толк вряд ли будет, но и вреда никакого.
Пасторша встретила редкую гостью холодно. Она была очень встревожена волнениями, вызванными снижением расценок.
Ольга не обратила внимания на холодный прием, а узнав причину беспокойства пасторши, насторожилась. Значит, пасторша считала причиной волнений не забастовку, а снижение расценок? На чьей же она стороне?
Ольга вся превратилась в слух.
— Ошибаетесь, госпожа пасторша, волнения вызваны забастовкой, — возразила она. — Рабочих обманули, верх взяли самые зловредные подстрекатели. Они не допускают к работе даже тех, кто согласен трудиться.
Пасторша повернула к Ольге свое все еще красивое лицо. У нее были добрые материнские глаза. Но сейчас они смотрели сурово. Что этой женщине нужно от меня? В какие интриги она хочет меня втянуть?
Жена пастора удивленно переспросила:
— Согласен трудиться? Неужели среди двенадцати тысяч, которым снизили заработок, есть и такие? Все предприятия стоят, как будто нынче воскресенье, а не будний день.
Ольга заерзала на стуле. Она робко назвала три-четыре фамилии. Эти безусловно не хотели бастовать, они хотели работать, хотя снижение расценок и для них ощутимая потеря. Бастовать — значит не получать ничего. Они не коммунисты и не хотели идти в одной упряжке с ними. А тем более ее муж, ведь он всегда был патриотом, это всем известно.
Да, это было известно. В том числе и пасторше. Стало быть, только трое или четверо из двенадцати тысяч были согласны работать по новым расценкам… Разговор постепенно иссяк.
Пасторша любила, перед тем как сесть за обеденный стол, прочесть что-нибудь поучительное. Она достала с полки Библию и стала читать вслух про апостолов. Среди двенадцати учеников Иисуса был один, который предал Христа, его звали Иудой Искариотом…
Ольга Бинерт не сразу поняла намек. Но потом вспомнила о тридцати сребрениках и сразу изменилась в лице. Ее обычно свежая гладкая кожа сделалась вдруг серой и морщинистой. Ольга заторопилась.
Да, сейчас всем некогда, пасторша это понимала. Ей очень жаль, сказала она, провожая гостью до двери. День был вконец испорчен.
Выходя из сада, Ольга Бинерт с силой грохнула калиткой. На улице она облегченно вздохнула.
Этакая подлость! Ноги ее не будет в пасторском доме! Никогда! И вздумала же здесь искать помощи и утешения…
Она помчалась опять к директорше.
— Мне необходимо с вами поделиться, госпожа Зенгпиль. Подумайте только, эта пасторша!.. — И она, захлебываясь, зашептала ей на ухо.
Но оказалось, сообщение это уже не было для хозяйки новостью. Ольга разочарованно поджала губы. Однако директорша была рада, что нашелся человек, который с удовольствием ее слушает. Когда находишься в самой гуще жизни, как она, новости поступают со всех сторон. Она так прямо и сказала.
— Местные отделения национал-социалистской партии и «Стального шлема» пришли к соглашению. — Она понизила голос до шепота. — Представляете, Буби занялся этим делом сам. Мой муж тоже уехал в связи с этим. В такое время нельзя думать о себе.
Она пригладила складку на своем широком, свободно спадающем платье из небеленого сурового полотна. Платье в талии стягивал широкий пояс, а у шеи матово поблескивала большая брошь с руническими знаками.
«Для кого она опять успела переодеться?» — подумала Ольга, удивленная тем, что сразу этого не заметила. Она сказала:
— Мой ничего мне об этом не сказал. Может, ему важные новости вообще не сообщают?
— Это дело руководства, все пока держится в тайне, — прошептала фрау Зенгпиль и жестом предупредила, чтобы Ольга не говорила слишком громко.
«Но разве удержишься, когда тебя так ловко обводят вокруг пальца? Ничего, я разузнаю все».
Ольге Бинерт и в самом деле надо было поторапливаться. Если она сегодня ничего не разнюхает, то завтра это ничтожество все еще будет шляться по комнатам.
Она злилась из-за полотняного платья фрау Зенгпиль и ее брошки. Мнит о себе бог знает что! А кто она такая? Из бедной крестьянской семьи. Откуда что взялось? «Мой муж, директор…» Сообразила, за кого замуж выскочить. И рассказывает всегда только половину того, что знает. Подобное платье с брошью было бы и ей к лицу. Зять вполне мог ей подарить что-нибудь в этом роде, когда б не думал только о себе. Но ему все мало. Тем более что пропало ее единственное украшение — серебряная цепочка от крестика. Носила его еще совсем девчонкой.
Ольга в испуге остановилась и посмотрела вокруг. Никого не было. Неужели она думала вслух? На всякий случай она прикрыла рот рукой. Штейгер так схватил ее, что потом к блузке пришлось пришивать две пуговицы. При одном воспоминании об этом по ее спине пробежали мурашки. Вот это мужчина! А звенья цепочки все-таки не нашлись.