сь сжался, но, вспомнив былое, выпрямился.
Он припомнил еще, как они бастовали, через несколько недель после Ноябрьской революции. Двенадцать тысяч мансфельдских горняков требовали повышения сменных расценок на две марки. И когда его по окончании забастовки поставили у насоса, он остался тверд; да и год спустя, уйдя во время второй большой забастовки после ноябрьских событий из аварийной команды, так как не мог оставаться в стороне, он так же спокойно воспринял назначение на подземные работы.
Брозовский взвесил письмо на ладони и еще раз перечел его. Он не помнил, сколько раз обдумывал эти строки. Но ясно видел каждое слово, прежде чем решался перенести его на бумагу.
Старый шахтер поднял кулак над головой, приветствуя далеких братьев по классу, которым предназначалось его послание.
ГЛАВА ВТОРАЯ
После окончания смены в нише продольного штрека за динамитной камерой собралось несколько шахтеров. В скудном свете ламп все они — запорошенные черной пылью, в одинаковых войлочных касках — казались на одно лицо. Они уселись на красный песчаник, скрестив ноги и прислонившись спиной к стене. Скупые движения их были так же неторопливы и обдуманны, как и речь.
Брозовский сел в переднем углу, чтобы видеть весь штрек до самого квершлага. Когда господа из инспекции безопасности попытались было умалить угрозу прорыва горючих газов, он им кое-что высказал. Штейгер Бартель зашипел на него и потребовал, чтобы он немедленно поднялся наверх. Но Брозовский покинул свой пост, только когда пришел сменщик.
По квершлагу к подъемнику не спеша двигались шахтеры, окончившие смену. Светящиеся точки плыли в темноте, словно гирлянда праздничных огней парохода. Подъемник то и дело заедало, людей приходилось вывозить небольшими группами. Да и спуск дневной смены порядочно задержался из-за неожиданного прорыва горючих газов.
Рядом с Брозовским молча опустился на землю человек богатырского сложения. Шахтеры кого-то ждали. Прошло уже четверть часа. Все сидели не двигаясь.
Великан откашлялся. Тяжелая работа мысли, происходившая в его голове, вылилась в скупые слова:
— Слушай, этому Бартелю я шею сверну. Ему ведь плевать, что придется хоронить пачками, сволочь!
Низкий бас великана хрипло рокотал, будто на его голосовые связки осел толстый слой каменной пыли. Он сложил руки на коленях, прикрыв ими протертые штаны. Эти огромные руки с обломанными ногтями походили скорее на лопаты. На обнаженной груди виднелись запорошенные сланцевой пылью пучки волос. Могучие плечи обтягивала пропитанная потом рубаха.
Ответа он не ждал. То, что он сказал, было незыблемо. И не подлежало обсуждению. Он мрачно насупился и умолк.
Спустя некоторое время великан вновь заговорил, но на этот раз он как бы спрашивал сам себя:
— Да придет ли Рюдигер вообще? А то мы сидим тут, как куры на насесте. Сколько можно ждать? Что, у нас время казенное, что ли?
Брозовский промолчал.
Истолковав это по-своему, великан резко бросил:
— Значит, думаешь, он не придет? Тогда мы пошли?
Он хотел было подняться, но, вспомнив что-то, остался на месте.
— А ведь Бартель опять хотел выйти сухим из воды. Но производственный совет славно осадил его на комиссии. Ты слышал, что ребята говорили, когда им пришлось ползком пробираться под огнем? А эта скотина заливает Рюдигеру, будто с газом ничего и поделать нельзя. Сто раз слыхали: «Дирекция делает все, что в ее силах…» Подхалим проклятый! Как услышу его голос…
Великан угрожающе сжал кулак и, многозначительно кашлянув, продолжал:
— Но комиссия давным-давно уж поднялась из шахты. Где же Рюдигер? Небось сидит у оберштейгера и лясы точит.
И, тут же переменив тему, он злобно проворчал:
— Если ты секретарь ячейки и наприглашал людей, так изволь и сам вовремя явиться!..
Брозовский все еще не считал нужным возражать. Он выжидательно поглядывал в сторону квершлага. Вот какая-то тень заслонила пунктир светящихся точек. «Наконец-то!» — подумал он.
Великан нетерпеливо гаркнул:
— Ты что, оглох? Как горохом об стенку!
Брозовский беззвучно рассмеялся. От улыбки на щеках его обозначились морщины.
— Уймись, Юле! — сказал он миролюбиво.
— Не уймусь! Хочешь угодить и нашим и вашим! — упрямо продолжал Юле Гаммер. — Что мы тут, в бирюльки играем?
— Нет. Но в середине смены мы еще не знали, что случится прорыв газов. Иначе не стали бы созывать всех сегодня. А Рюдигера наверняка задержали наверху.
— Да что ты мне талдычишь — «не знали, не стали!» Он обязан явиться вовремя, и весь сказ! Разве наше дело не важное? — Юле не признавал никаких возражений.
— Оба дела важные. О чем тут спорить? Он придет, это точно. Ты ведь знаешь его не хуже, чем я. Рюдигера наверняка кто-нибудь перехватил.
У Брозовского был подкупающе теплый, приятный голос. Он, как и все здесь, говорил на тяжеловесном, неуклюжем местном диалекте, но как-то звонче, чем другие, хотя и его голос был слегка сипловат.
Гаммер обратился к товарищам:
— Либо пошли отсюда, либо начнем без Рюдигера. Как, ребята?
Никто не возразил, поэтому Брозовский решил, что должен вмешаться.
— Письмо готово, но нам нужно услышать мнение Рюдигера. Оно так же важно, как и наше с тобой, Юле.
Брозовский снова посмотрел в сторону квершлага. Тень придвинулась ближе. Он улыбнулся.
Но Гаммер все еще кипел. Он был самым рослым на шахте и страшно сердился, если его называли самым длинным; он хотел быть только самым рослым. Юле выпрямился, но стоять в штреке мог только согнувшись.
— Пойду поищу его!
— Не стоит. Только создашь толчею. И привлечешь к нам внимание.
Брозовский тоже встал и загородил Гаммеру дорогу. Помолчав немного, он спросил:
— Юле, а ты всех оповестил? Некоторых товарищей почему-то еще нет.
При этих словах Гаммер попытался распрямиться и сильно ударился о каменистую кровлю. Опустившись на колени, он раздраженно буркнул:
— Кто я, по-твоему? Юле Гаммер или какой-нибудь раззява? У меня, слава богу, голова еще на плечах.
— Голова-то на плечах, а глаза — на затылке, — съязвил кто-то.
Вокруг засмеялись.
— Уж и спросить нельзя, — мягко сказал Брозовский.
Рука Гаммера описала в воздухе широкий полукруг. Все поняли, что он хотел этим сказать. А именно: зачем задаешь глупые вопросы? Разве иначе эти товарищи были бы здесь? Нет, я организовал все как следует!
Подсчитывая собравшихся, Гаммер кивком головы отмечал каждую лампочку и молча шевелил губами.
— Шестнадцать! — сказал он. — Все здесь. Чего ж ты сомневался?
— Семнадцать! — раздался чей-то звонкий голос позади Юле.
Поднялся сухощавый парень. Он погасил свою лампу, поэтому Гаммер его и не заметил.
Гаммер выругался, но его слова потонули в смехе и гомоне. Все и так знали, что выразился он непечатно. В этом он был большой мастак.
Откатчик Гаммер работал на бремсберге. Он распределял там порожняк и цеплял груженые вагонетки к тяговому канату. Еще в первой половине смены Брозовский писал то, что было нужно передать, на глыбах сланца и клал их в порожние вагонетки, следовавшие на шестой горизонт. Каждая вагонетка проходила через руки Гаммера. Партийная ячейка пользовалась этим способом связи уже давно. С помощью Гаммера Брозовский в течение нескольких часов сообщал коммунистам шахты все, что было нужно. Гаммеру оставалось только правильно адресовать вагонетки. А на этом деле он собаку съел.
Юле благоговел перед Брозовский, но даже ему он не мог простить такой несправедливости. Крайне возмущенный, желая подчеркнуть всю серьезность обвинения, он пустил в ход не совсем понятные ему иностранные слова.
— Дорогой шер ами. Ты судишь по своему разумению. А ни черта не смыслишь. Ориентности у тебя кот наплакал. Даже первую твою писульку я направил точно по адресу. Вон сидит Генрих Вендт, спроси его. У меня ошибок не бывает. На такие дела имею особый нюх. В шахте я обслуживаю самых надежных, учти это. И каждый получает то, что ему положено. А уж Рюдигер получил свою весточку еще до перерыва. Мог бы и прийти вовремя…
— Так оно и было, как раз до перерыва! — со смехом произнес кто-то из темноты. Фридрих Рюдигер шагнул в круг, как бы подтверждая тем самым правоту Гаммера.
Юле со вздохом облегчения вытер пот со лба.
— Ну вот! А ты говоришь…
Рюдигер чуть пошатнулся, когда Юле, в знак благодарности, опустил ему свою могучую лапищу на плечо. Пробираясь ощупью по темному штреку, Рюдигер слышал каждое слово их спора. Мощный голос Гаммера гремел на всю штольню.
Товарищ, стоявший на посту у квершлага, шепнул на ухо Рюдигеру:
— Скажи ему, чтоб не орал! Ревет, что твоя труба!..
— Куда ты запропастился? Из-за тебя тут целый скандал, — сказал Юле, стараясь не басить, потому что Рюдигер не любил чересчур горластых.
— Задержался у подъемника, с ребятами из дневной смены поговорили. Опасность ничуть не уменьшилась. Но господа из дирекции утверждают, будто реальной угрозы для людей нет.
Рюдигер говорил гладко, как по-писаному. Сразу было видно, что он человек образованный.
— А потом поплатился за то, что пошел один, — продолжал Рюдигер. — У ворот вентиляционного штрека уронил фонарь. А спичек при себе не оказалось. Вот я и ковылял в темноте по рельсам, как слепая лошадь. Больше вопросов нет?
Вокруг засмеялись.
— Поставил бы себе фонарь — вот и было бы светло! — не удержался Генрих Вендт, известный своим острым языком.
Юле возмутился:
— Нашел над чем шутить! — И, все еще обиженный, добавил, обращаясь к Брозовскому: — А ты, участковый пожарник, клепал на мою подземную почту! Видать, вообще считаешь меня недотепой. Этого я не потерплю!
Брозовский возразил:
— Вот уж никогда бы не подумал, что ты, Юле, чувствителен, как относительная стабилизация нашего досточтимого Рейхсбанка. Легкий толчок, слабое прикосновение, едва ощутимая критика, и… все летит вверх тормашками. Вот ты у нас в какое благородное общество попал.