— Свинарник, а не кабинет бургомистра! — жаловалась она, выметая пустые пачки сигарет и обрывки бумаги.
И нечего было возразить. Лаубе, Барт и другие составители списков в самом деле здорово накурили и насорили здесь.
Секретарь, уловив смену выражений на лице бургомистра, решил, что настал подходящий момент кое-что добавить к донесению.
— Ну, что вы скажете, господин бургомистр? Хорошенький сюрприз, не правда ли? Этого следовало ожидать: в первый же день забастовки — нарушения закона и бесчинства. Знаем мы эту братию…
Цонкель грустно кивнул. Да, нехорошо начался день.
Фейгель обмакнул перо в чернила и услужливо подал ему для подписи.
— Забастовка, господин бургомистр, доставит немало хлопот властям и в первую очередь полиции. Началось прямо с беспорядков, так, видно, хотят коноводы. То ли будет дальше! И, как всегда, расхлебывать придется тем, кто совершенно ни при чем. Пора прибегнуть к самым строгим мерам.
Секретарь направился к окну. Всем своим видом он показывал, насколько уверен в том, что виза на донесении была для бургомистра лишь обременительной формальностью, от которой он не мог уклониться.
Цонкель проводил его взглядом мученика. Он и в самом деле был мучеником, на него взваливали львиную долю работы. Он зевнул. В позе секретаря ему вдруг почудилась какая-то настороженность. Ему показалось, что безразличие и спокойствие Фейгеля были ловушкой.
Он задумался. Обычно полицейские донесения о событиях предыдущего дня приносили только около десяти. Почему же секретарь пристал к нему с этой ерундой с самого утра? Цонкель достал свои большие никелированные часы. Он не любил расставаться со старыми вещами, этими часами он пользовался еще тогда, когда работал в шахте. Двадцать пять девятого. Ему бы следовало быть довольным. Споро пишет, этого у секретаря не отнимешь. Цонкель хотел уже было подписать, но еще раз удержался. Готовность секретаря вырвать донесение из-под рук бросалась в глаза.
Насколько бургомистр знал свое окружение в ратуше, такая поспешность не могла не иметь веских оснований.
Он стал вспоминать.
Секретарь называл ночную потасовку беспорядками. Если дебош устроили пьяные, то какие же это беспорядки? Нарушение порядка или беспорядки — большая разница. Гм… Беспорядки. Именно о них говорилось во вчерашнем приказе министра. Значит, таков лозунг? Им надо, чтобы это называлось беспорядками! Теперь он понял все — ишь хитрые лисицы!
А что же было в действительности? Он напряженно думал. Из донесения правды было не узнать. В нем лишь очень ловко, в общих словах, но достаточно прозрачно намекалось на связь между пострадавшим, забастовкой и постами рабочих пикетов. Все это производило угрожающее впечатление, но было построено на одних предположениях. А что, если забастовка не имеет никакого отношения к этому происшествию? Ведь доказательств никаких нет. Да их скорее всего и быть не могло.
Цонкель принялся перечитывать донесение. Секретарь сразу сбросил маску безразличия.
— Донесение весьма срочное, господин бургомистр. Вы знаете, что, согласно указанию министра, о всех событиях, связанных с забастовкой, необходимо сообщать немедленно. Полиция уже доложила по телефону. Я постарался изложить все как можно подробнее. Полиция предоставила нам своего курьера.
Словно в подтверждение этих слов, под окнами ратуши затрещал мотоцикл.
— Это курьер, господин бургомистр. Он ждет.
— Хорошо. Но какое отношение к забастовке имеет этот избитый управляющий?
Цонкель отложил ручку в сторону и стал читать еще внимательнее. Тут было что-то не так. Где-то глубоко-глубоко зародилась мысль о провокации. Он устало сгорбился. Беспорядки… В нем затеплилась искорка чувства солидарности с забастовщиками, на которых падало подозрение. Тридцать лет шахты — их не вычеркнешь из жизни, а пятнадцать процентов — это очень много. Он ведь просидел здесь вчера до поздней ночи, так? Но никаких беспорядков не было. Ничего особенного не произошло. В чем же смысл этой затеи?
Искорка тотчас угасла, когда секретарь процедил:
— Оскорбления в адрес руководителей профсоюза и правительственных учреждений, напечатанные в сегодняшней газете забастовщиков, доказывают, что забастовка является не чем иным, как политическим трюком коммунистов. Вас тоже обливают грязью. Вот, полюбуйтесь. Полиция изъяла этот номер нынче утром.
Секретарь вытащил из папки, зажатой под мышкой, листок, отпечатанный на гектографе.
— Я хочу приложить его к донесению.
Цонкель пробежал глазами листовку, черты его застыли. Он взял ручку и размашисто подписал донесение. На лице секретаря насмешка перешла в презрение.
— Еще одно дело. Хозяин «Гетштедтского двора» явился с жалобой. Нечто совершенно неправдоподобное. Всерьез преподносить такие фантазии — просто наглость. Он не хочет уходить, хотя я сказал ему, что нельзя без конца отрывать бургомистра от дел, на это есть часы приема. Докладываю вам об этом просто для порядка.
Цонкель смутно почуял, что жалоба хозяина как-то связана с донесением. Он инстинктивно протянул руку за только что подписанным документом. Но секретарь оказался проворнее.
— Спасибо. Теперь все.
Донесение исчезло в папке.
Цонкель выпрямился.
— Но хозяин «Гетштедтского двора» не какой-нибудь бродяга. Где он?
— Ждет. Неужели вы его примете? Обычная жалоба, в этом кабаке ведь дня не проходит без происшествий. Но если вы желаете, я его позову, хотя он лишь зря оторвет нас от работы. Только быстренько приготовлю донесение к отправке.
То захлебывающийся, то четко и угрожающе стрекочущий мотор мотоцикла словно подстегивал. Секретарь заспешил к выходу.
— Подождите отправлять, приведите мне сперва этого хозяина.
— Но, господин бургомистр, донесение не ждет.
— Подождет!
Цонкель тяжело поднялся и сам направился к двери. Лицо секретаря пожелтело от досады. Этот тюфяк мог испортить ему всю обедню. Из прихожей доносился громкий голос хозяина пивной:
— Многое повидал на своем веку, но это уж слишком. Я пока еще гражданин города и имею право на защиту полиции. Мне разгромили все заведение, а полиция говорит, что я сам виноват. Дескать, кто продает пиво пьяным, должен считаться с возможным ущербом. Хорошенькое понятие, нечего сказать! Откуда эти господа взяли, будто мои гости были пьяны? Даже не пришли взглянуть, когда я звонил по телефону и просил помощи…
В двери показалась забинтованная голова.
— Рассказывай по порядку. — Цонкелю было неприятно, что тот начал жаловаться еще в прихожей.
— Что произошло? Чудовищный разгром! Как на диком Западе. Я пришел, чтобы подать заявление о налете на мою пивную. Сперва полиция отказывает мне в приеме, потом господин секретарь не желает составить протокол. Некогда! Хорошенькие порядки. Взгляни на меня! Вот как они меня разукрасили.
Бургомистр взглянул. Один глаз заплыл, под ним кровоподтек. Бровь рассечена.
— Рассказывай по порядку.
Хозяин пивной начал описывать все, как было, но секретарь то и дело прерывал его вопросами, и у того наконец лопнуло терпение.
— Можно подумать, будто вы знаете все лучше, чем я, и сами были среди дебоширов, — зашипел он на секретаря. — Сперва отказываетесь составить протокол, а теперь еще объясняете мне, как и что происходило.
Секретарь взвился, как ужаленный.
— Не мелите чепухи!
— Вы тоже. А что вы знаете? Откуда-то подкатила машина, целая орава ворвалась в зал и набросилась на нас.
— Вся история представляется мне весьма сомнительной. Такой шум непременно привлек бы внимание Меллендорфа.
— Сомневайтесь, сколько вам угодно. Меллендорф ничего не заметил. В некоторых случаях у полиции уши ватой забиты.
— Это неслыханно!
— Вот именно! — Хозяин тыльной стороной руки вытер слезящийся глаз.
Цонкель переминался с ноги на ногу. Они были знакомы не один десяток лет. Хозяин пивной всегда был порядочным человеком. Однако он спросил для порядка:
— А доказательства?
— Доказательства? Взгляни на меня, разве этого не достаточно?
Разговор постепенно принял характер дружеской беседы. Только этого секретарю не хватало! Эва, как они спелись, плебеи паршивые. На «ты» друг с другом. Естественно, ведь бургомистр их поля ягода. Как и все остальные в шахте, он много лет мыл руки перед завтраком собственной мочой. То же самое и трактирщик. Вылетел из шахты в девятьсот девятом во время забастовки и открыл пивную. Противно брать пиво из его рук. Всыпать бы им обоим по первое число.
— Давно пора проверить продажу пива и вообще все, что творится в «Гетштедтском дворе». Причем не только в отношении налогов. До сих пор, к сожалению, жалобам не давали хода, хотя пьяные посетители вашей пивной постоянно устраивают скандалы и беспокоят соседей. Несмотря на это, пиво по-прежнему продается. Но теперь в интересах общества придется подвергнуть это заведение тщательной проверке.
Хозяин «Гетштедтского двора» обычно за словом в карман не лез. Но на этот раз он прямо онемел.
— В «Гетштедтском дворе» нарушаются все правила, установленные для подобных заведений, и не только часы торговли. Подтверждение тому — штрафы, наложенные полицией. Их целый список.
Цонкель знал об этом. И часто смотрел сквозь пальцы. Ведь так всегда бывает в местах, где пьют. К тому же часто сгущают краски. Но при чем здесь это?
Однако секретарь еще не кончил:
— А фантастический налет? В какое же время он произошел? Без четверти двенадцать? Интересно. Но в час ночи пивная была все еще ярко освещена. Правила для вас не существуют. Видно, полиции придется всерьез обсудить вопрос о лишении вас патента.
Разъяренный трактирщик двинулся на секретаря. Половицы скрипнули под его тяжестью, задребезжал стакан, опрокинутый на горлышко графина с водой. Он замахнулся. Но удержался и сказал Цонкелю:
— Мартин! Ты, бургомистр, разрешаешь обливать меня грязью?! Право, не верится. Раньше ты ведь тоже нередко выпивал у меня кружку-другую. Ну, хорошо, то было давно. В пивной при ратуше пиво, видать, вкуснее. Но и ты нравился мне больше, когда был еще только председателем Рабочего спортивного общества. А когда ты стал бургомистром, такие, как этот, не дают тебе и рта раскрыть. Так скажи ему хоть что-нибудь! — заорал он на Цонкеля.