Генеральный директор с каменным лицом сидел на заднем сиденье. Мимо проплывали транспаранты:
«Долой правительство Брюнинга!»
«Долой рабские подати!»
«Работы и хлеба!»
В здании министерства внутренних дел на каждом шагу стояли вооруженные до зубов часовые. Контрольные посты были усилены. Внутренний двор заполнили броневики. Выездные полицейские команды находились в полной боевой готовности.
Совещание началось совсем не так, как предполагал генеральный директор. Во-первых, ему не представилось случая сорвать на ком-нибудь свое дурное настроение. Министр, бледный, взволнованный, стараясь придать своему голосу твердость, заявил, что сможет уделить господам только десять минут. Министерский советник, фамилии которого Краль не расслышал, сообщил, что правительство после детальных переговоров с различными ведомствами и в первую очередь с министерством рейхсвера и с начальником штаба решило путем субвенций покрыть разницу между заготовительной стоимостью черновой меди и медных полуфабрикатов и стоимостью их на мировом рынке. Мансфельдское акционерное общество может рассчитывать на то, что платежи будут произведены тотчас по окончании забастовки в соответствии с договоренностью и с учетом скольжения цен.
— Тем самым ваши желания будут исполнены. Положение в стране требует создания собственной стратегической сырьевой базы.
Чиновник закрыл папку. Советник юстиции Пфютценрейтер условился с ним о встрече для обсуждения деталей. Он сам не ожидал, что все так быстро уладится.
— Правительство Пруссии получило от Всегерманского правительства заверение в том, что ассигнованные субвенции будут начислены. По рекомендации профсоюзов мы просим вас дополнительно проверить, какие имеются возможности для уступок в вопросе заработной платы.
Министр произнес это, почти не разжимая губ.
Что все это значит? Неужели профсоюзы согласовали свою политику в области заработной платы с мероприятиями министра внутренних дел? Генеральный директор подобрал вытянутые под столом ноги, скрытые свисавшей скатертью.
— Мы не пойдем ни на какие уступки, — резко ответил он. — К тому же это противоречило бы политике Всегерманского правительства.
— Господин министерский советник Хагедорн, может быть, у вас есть какие-либо возражения? Прошу. — Зеверинг устало откинулся в кресле.
— По нашему мнению, забастовку в Мансфельдском округе удастся прекратить только путем принудительного решения государственного третейского суда. При этом вряд ли следует ожидать, что профсоюзы потребуют от рабочих согласия на сокращение зарплаты в пределах двенадцати — пятнадцати процентов. Любое другое решение конфликта было бы нереальным, а также дискредитировало бы государственные арбитражные инстанции. На такой же точке зрения стоит и министерство труда.
Министерский советник бросал отточенные фразы, словно профессор на лекции.
— Я самым решительным образом возражаю против такого мнения. Профсоюзы не имеют сейчас ни малейшего влияния на рабочих. Мы не собираемся идти на уступки ради укрепления их позиций и расплачиваться за проводимую из года в год ошибочную политику в вопросах зарплаты. С согласия центрального объединения промышленников я требую ввести в районы, охваченные забастовкой, крупные полицейские силы. Это будет тем средством, которое позволит сломить забастовочный террор и найти экономически приемлемое решение.
Генеральный директор без обиняков открыл свои карты. В телеграмме ему рекомендовали вести переговоры умело и тонко. Но он решил, что незачем разводить дипломатию с этими чиновничьими душами.
— Речь идет не столько о профсоюзах, сколько об авторитете государства. Сейчас я не имею возможности перебросить полицейские силы из других районов. Напряженное положение требует концентрации сил в главных пунктах…
Зеверинг хотел еще что-то добавить, но тут зазвонил телефон. Полковник полиции взял трубку и протянул ее министру.
— Господин полицей-президент…
— Что?.. Да! Пустите в ход брандспойты. Если прорвут оцепление, — конечно! Да, да, беспощадно!
Когда министр клал трубку на аппарат, рука его слегка дрожала. Внешний вид его никак не соответствовал тем решительным словам, которые он только что произнес. Зеверинг неуверенным взглядом окинул участников переговоров.
— Как видите, господа, Берлин превратился в адский котел. Я попросил бы сделать перерыв…
Он поднялся.
Все встали, кроме генерального директора. Наступило тягостное молчание.
— Я еще раз обращаю ваше внимание на то, что положение, создавшееся в нашем округе, далее нетерпимо. И ответственность за возможные последствия будете нести вы, господин министр. Если правительство откажется нам помочь и принять меры, я обращусь к президенту республики. Своей пассивностью, вызванной вашими пристрастными взглядами, вы ставите под удар авторитет государства.
Он выкладывал один аргумент за другим. Министр стоя выслушивал генерального директора, не осмеливаясь перебить его.
Когда Краль умолк, Зеверинг тихо сказал:
— Что ж, в таком случае придется снять несколько отрядов из Лихтерфельде. — Он стал диктовать полковнику приказ, но не успел закончить, как зазвонил телефон. — В чем дело? — раздраженно спросил Зеверинг. — Заседание уже началось? Выступает Тельман?
Он швырнул трубку на рычаг аппарата.
— Мне надо в рейхстаг. Вы сами слышали, что происходит. Господин полковник, прошу вас: будьте здесь и отдавайте самые необходимые распоряжения. Но соблюдайте меру, соблюдайте меру…
ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ
Вот уже второй день против стачечных пикетов были выставлены крупные наряды полиции, расположившиеся по ту сторону запертых ворот. Полицейских перебросили из Берлина. Дирекции предоставили полномочия использовать их по своему усмотрению. Гетштедтской латунный завод — самое большое и важное предприятие, к нему сейчас и было обращено все внимание генерального директора.
На заводских складах лежала готовая продукция, медная проволока, литье и листовая медь — материал, который в любую минуту можно было пустить в оборот, превратить в наличный капитал. Именно поэтому здесь и сосредоточили основную часть полицейских подкреплений.
Штрейкбрехеры пройти на завод не могли — все подходы были блокированы бастующими. Сотнями сидели они на насыпи вдоль шоссе. А внизу, в долине, особенно пышно этой весной цвели деревья и кустарники. Природа оживала. Из заводских труб теперь не выплывали клубы густого едкого дыма, который обычно окутывал город и окрестности, оседая на землю слоем летучей золы и окрашивая все вокруг в пепельный цвет.
Теплый дождь, прошедший ночью, смыл серую пыль. Прозрачный ручей тихо журчал, пробираясь между старыми ивами и ольхами, весенний ветерок поднимал на воде мелкие барашки и ласково ерошил молодую траву. Стояла тишина, и щебетанье птиц, гнездившихся в кустах, долетало до насыпи.
Брозовский сидел в кругу товарищей. Последнее время он любил пофилософствовать. Аудитория сегодня собралась большая, и он с сарказмом рассуждал о прибылях и прибыльных предприятиях. Рабочие с удовольствием слушали его. На родном диалекте все было так доходчиво. А им редко выпадал свободный часок, чтобы пополнить свои знания. Люди блаженно потягивались на солнце.
— Давно не было такой весны, как в этом году, — проговорил кто-то.
— Да, эта весна такая юная, свежая, беззаботная. Жить бы да радоваться. А тут латунный завод… — Брозовский поискал глазами место поудобнее. Ждать придется долго, подумал он.
В полусотне метров от них, за воротами, томились от бездействия отряды берлинцев в синих мундирах. Утром между ними и бастующими произошла перебранка, как считали рабочие, из-за какого-то недоразумения. Однако забастовщики отошли от ворот и заняли посты метров на пятьдесят подальше. Сдвинуть их оттуда никакими уговорами нельзя было.
— Мы народ упрямый, и лучше не трогайте нас! — сказал Шунке в ответ на предложение полицейских уйти с насыпи.
Берлинцы были настроены весьма недружелюбно. Когда Шунке посоветовал им не очень-то заступаться за штрейкбрехерский сброд, со стороны полицейских послышались презрительные реплики.
Дирекция, правда, не оставляла попыток набрать штрейкбрехеров на стороне, однако из этого ничего не получилось: ни один на завод не прошел. После энергичных объяснений с забастовщиками они больше здесь не показывались.
Господин министр Зеверинг отлично экипировал своих полицейских. Он любил, когда его называли творцом прусской полиции.
Молодой, лихой на вид лейтенант возбужденно мерил большими шагами «ничейную» полосу, разделившую после утренней «дискуссии» бастующих и полицию. Иногда он близко подходил к рабочим; казалось, он хотел узнать, о чем говорит Брозовский.
— Может, ему стоит послушать твою лекцию, Отто? — спросил Шунке.
Брозовский рассмеялся.
— Не обязательно, а вообще не помешало бы.
Четко выкрикивая слова команды, лейтенант то и дело заставлял своих подчиненных перемещаться с одного места на другое.
— Расхаживает, как петух! Напялил мундир и воображает, наверное, что вокруг все со страху падают. Бьюсь об заклад, что он нас за своих кур принимает.
Шунке сделал почин. Тотчас со всех сторон посыпались реплики в адрес берлинцев:
— Да, надоело им топтаться у ворот.
— Сразу видать, забияки. Ишь как на нас поглядывают.
— Упитанные ребята, что верно, то верно, на здоровье не жалуются, — заметил Боде. — А мундиры на них как влитые.
— Куда нам с ними тягаться, заморышам и оборванцам. — Шунке показал на грубо залатанные штаны паренька, сидевшего рядом с ним.
— Да, в таком виде он, конечно, не может представлять государственную мощь свободной Пруссии, хотя бы из гордости, — сказал Брозовский.
Жевавший травинку паренек зло сплюнул.
— А ну их всех к…
— Опять идет, — предупредил кто-то шепотом.
— Какой же ты непослушный, — громко сказал Брозовский пареньку. — Полиция этого не терпит. Хотя здесь и не Берлин, но одеваться надо все-таки прилично. Или у тебя эти штаны единственные?