Парни отнесли свои велосипеды за придорожную канаву и вооружились насосами. Вниз по отвалу бегом спускались бастующие, из-под их ног сыпались камни. Никто не предполагал, что там, наверху, окажется так много людей. Плотными рядами они преградили путь к заводу. На большой скорости подкатили несколько крытых грузовиков с полицейской машиной впереди.
Главные заводские ворота распахнулись. Лейтенантский свисток дал сигнал тревоги. Полицейские, выбежав из ворот, рассыпались в цепь. У подножия насыпи началась дикая свалка. Все, кто сидел вокруг Брозовского, поднялись, иначе полицейские затоптали бы их. Только Брозовский остался сидеть. Не спеша он откусил конец десятипфенниговой сигары и закурил.
— Убирайтесь! А то мы вас! — орал лейтенант так, будто его резали. Около насыпи стало жарко. Берлинцы пустили в ход резиновые дубинки.
На дороге случилось непредвиденное происшествие. Полицейская машина наехала передними колесами на разбросанные вокруг доски с гвоздями. Одна из досок заклинилась между щитком и колесом, и трехдюймовые гвозди, проколов покрышку, сорвали ее с обода. Машина, потеряв управление, налетела на дерево и развернулась поперек шоссе. Ветровое стекло разбилось вдребезги. Следовавший сзади грузовик врезался радиатором в борт полицейской машины. Из смятого кузова раздались душераздирающие вопли.
Лейтенант как ошалелый метался у насыпи и звонко, по-мальчишески, выкрикивал команды. Внезапно у него слетела с головы лакированная каска со сверкающей эмблемой Веймарской республики и покатилась вниз. Голос лейтенанта, захлебнувшись, перешел в рев. Раздался выстрел и вслед за ним крик.
Наверное, это было неизбежно, подумал Брозовский. Во время такой забастовки, по велению властей, рано или поздно должен раздаться первый выстрел. Брозовский невольно очутился в самой гуще схватки. Не успел он выпрямиться, как кто-то перелетел через него и выбил сигару. Ее дымок тонкой струйкой поднимался из кустика ежевики. Брозовский кое-как встал на ноги, согнувшись, проковылял несколько шагов и упал возле раненого, измазав руки его кровью. Раненым оказался Боде. Не везет ему в последнее время, успел еще подумать о нем Брозовский, тогда, у «Гетштедтского двора», его тоже свалили наземь.
Один из полицейских, перепрыгивая через Брозовского, сапогом ударил его в висок.
В воздухе стоял рев. Град камней сыпался на полицейских, с них срывали ремни и портупеи. С окровавленными головами, защищая лица от ударов, берлинцы отступали. Лейтенант покатился вслед за своей каской и плюхнулся в ручей. В разодранном мундире и брюках, промокший насквозь, он выкарабкался на другой берег и стал вытирать глаза.
Две тысячи бастующих загнали полицейских обратно на заводской двор. Так у вас, господа, не выйдет. Здесь люди умеют постоять за себя. И отцы их умели, и дети сумеют. Потому что здесь их родная земля.
С подъехавших грузовиков сорвали брезентовые верха. Из кузовов выглядывали желто-зеленые, как от морской болезни, лица. Всех штрейкбрехеров высадили на мостовую. В одном из них Брозовский-младший узнал своего соседа Бинерта. «Так вот куда он ночью убежал, — подумал Отто, — значит, чутье меня не обмануло». Но прежде чем он успел что-либо предпринять, Пауль Дитрих огрел велосипедным насосом штрейкбрехера, нахлобучив ему шляпу на глаза. Бинерт взвыл.
Очнувшись, Брозовский-старший увидел над собой лицо Боде, искаженное гримасой боли, но улыбающееся. Старый Шунке умело забинтовал ему раненое плечо. За четыре года, которые Шунке прослужил санитаром на войне, он и не такие раны перевязывал. Пуля застряла в мышцах выше локтя. Рука двигалась.
— Из меня кровь хлыщет, как из поросенка, — сказал Боде. — Но мы думали, тебе досталось еще больше. А ты просто весь вымазался в моей крови.
Вместе с Шунке они помогли Брозовскому подняться. Шунке расстегнул ему куртку и ощупал тело. Все было в порядке. Только на левом виске, у самого глаза, синел огромный кровоподтек. Брозовский растерянно смотрел вокруг и молчал. Говорить он не мог.
Со стороны дороги к ним бежал Рюдигер. До сих пор его здесь не видели.
— Что с ним? — крикнул он на ходу. — Тяжело ранили?
Увидев Брозовского на ногах, он успокоился, и кровь понемногу начала приливать к его побелевшему лицу.
— Слава богу, ты цел.
— А теперь пошли быстрее отсюда, — сказал старый рабочий латунного завода. — После сегодняшнего полиция запрудит весь район, только держись. Телефонные провода небось уже гудят от вызовов. Штрейкбрехеры смылись, на сегодня с нас хватит. Пошли.
— Спешить не надо, — ответил Рюдигер. — Организованно отведем пикеты, как условились. Чтобы никакого бегства.
— Ну, а ты как? — спросил он Боде, озабоченно оглядев его повязку.
— Ничего особенного, пуля застряла.
— У нас есть свой врач. Сделаете все, что надо. — Неожиданно Рюдигер наклонился. Среди гальки блестела маленькая патронная гильза. Он поднял ее. — На, держи. Когда доктор вырежет пулю, вставь ее сюда. Будет чудесный сувенир на память о Веймарской республике. — Он хотел добавить еще кое-что о рейхсбаннеровцах, но, увидев жалобное лицо Боде, замолчал и протянул ему гильзу. Стреляли, по всей вероятности, с очень близкого расстояния.
Внизу, в лощине, строились отряды пролетарской самообороны и уходили один за другим.
— Присоединяйтесь к ним, друзья, — сказал Рюдигер рабочим.
Грузовиками, на которых привезли штрейкбрехеров, временно завладела молодежь. Облепив машины, ребята толкали их к придорожной канаве и опрокидывали набок.
Рюдигер с Брозовским и Боде ушли немного позднее через отвал.
ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ
В обеденный час улицы и площади вблизи «Гетштедтского двора» оживали. Все больше и больше людей приходило обедать сюда, на кухню бастующих. За несколько дней своего существования она уже успела стать центром жизни города. Женщины и дети с судками и кастрюлями в руках шли цепочкой мимо двух объемистых котлов.
Самых маленьких кормили за длинным столом в зале. Матери оставались у дверей и оттуда следили за детьми. Эльфрида Винклер сбивалась с ног, стараясь удержать на местах непоседливых гостей, пока они не съедят все. Когда ее попросили взяться за это дело, она согласилась, не раздумывая, и сразу же почувствовала себя в своей стихии. Уже на второй день детвора буквально висла на тете Эльфриде. Она гордилась тем, что ей доверили детей.
От пикетчиков, приходивших сюда обедать, она выслушивала по своему адресу немало шуток — и добродушных и двусмысленных. Юле пророчил ей многодетность.
— Тот, кто хорошо умеет обращаться с этой мелкотой, должен быть вознагражден сторицей, — изрек он однажды и шлепнул Эльфриду по спине так, что та закашлялась.
Пауль Дитрих, скромно стоявший поодаль, покраснел. «Вот это девушка! — подумал он. — Обращается с ребятишками как опытная воспитательница в детском саду». Эльфрида и в самом деле хотела стать воспитательницей, но когда денег едва хватает на жизнь — до учебы ли? Теперь она вовсе безработная. Если в ближайшее время никуда не устроится, то осенью снова пойдет на консервную фабрику в Эйслебене. Когда-нибудь они поженятся, и у них обязательно будет ребенок. Пауль чувствовал себя счастливым и думал, что все должны ему завидовать. И действительно, его друг, Брозовский-младший, немного завидовал ему. Отто признавался, что хотел бы тоже иметь такую жену, как Эльфрида.
Паулю это не нравилось, так как он, по правде говоря, еще не был уверен в согласии Эльфриды, а о его туманных планах насчет женитьбы девушка даже не догадывалась. Это было его тайной. На людях он робел и не осмеливался подать руку Эльфриде, хотя она всегда приветливо кивала ему при встрече.
— Тетя Эльфрида, тетя Эльфрида! — Многоголосый хор не давал ни минуты покоя. Дети постарше тоже толпились вокруг нее. После обеда она обычно отправлялась со всей оравой на спортплощадку. Дети едва могли дождаться этой минуты. Вчера даже госпожа пасторша пришла на них посмотреть, и вскоре по городу разнесся слух, что Лаубе нещадно выпорол своего двенадцатилетнего сорванца за то, что тот вместе с Вальтером Брозовским из одной миски ел сладкую рисовую кашу, а потом полдня озорничал на площадке. Парнишка собирался прийти на другой день в столовую к малышам со своим котелком, — дома-то таких вкусных вещей не готовят.
Сегодня Эльфрида напрасно проглядела все глаза. Мужчины не появлялись. Обеденный час уже кончился. Дети шумели, просились гулять. Она побежала на кухню узнать, что случилось.
Минна Брозовская, помешивая литровым половником густой фасолевый суп, щедро наливала его стоявшим в очереди.
— Не волнуйтесь, придут.
Женщины озабоченно переговаривались. Мужья и сыновья с утра отправились в Гетштедт. Не случилось ли что с ними? Ребятам давно бы пора вернуться, на велосипедах они всегда приезжали раньше всех.
Разливая суп, Минна для каждой находила ободряющее слово. Ее спокойствие передавалось другим. Получив свои порции, женщины группками уходили со двора.
Одно время о кухне распространились нехорошие слухи. Болтали, будто Брозовская, вернувшись домой, жарит и парит до полуночи, так что по всей улице разносятся запахи. Еще бы, сидеть у воды и не напиться…
Минна только усмехалась, когда ей передавали подобные сплетни. Нетрудно было догадаться, откуда они исходят. Но никто не придавал значения этой болтовне, и вскоре она прекратилась. Только самые заядлые сплетницы никак не могли утихомириться. То еда невкусная, судачили они, то медные котлы позеленели и на кухне вообще отсутствует всякая гигиена, то разворовывают продукты. Никого не удивляло, что фрау Барт и фрау Лаубе злословили по адресу тех, кто получал «бурду из народной кухни». Только сплетницам не следовало бы становиться у ратуши, чтобы считать «новеньких», направлявшихся за едой. В это время Гедвига тащила в гору по булыжной мостовой рынка свою ручную тележку с двумя тяжелыми мешками. Тележка Гаммеров числилась теперь в кухонном обозе. Альма Вендт изо всех сил подталкивала ее сзади.