Столовая вскоре заполнилась людьми. Женщины кормили вновь прибывших. Гедвига сидела против Юле за шатким садовым столиком во дворе. Подперев щеки ладонями, она смотрела, как он ест, дуя на горячий суп. У нее аппетит пропал.
— Жаль, что мало влепила ей, — досадовала Гедвига, рассказывая мужу о стычке перед ратушей. — Надо было отделать ее как следует. С Меллендорфом не хотелось связываться, только руки марать. Ну ничего, он свое получил. Скоро у него вся рожа облезет.
Юле внимательно слушал.
— Нам деликатничать нельзя. Они-то с нами не церемонятся. Сегодня нам очень туго пришлось.
К ним ненадолго подсела Минна Брозовская.
— Где же Отто? Все вернулись.
— Ему нужно еще побывать в одном месте, — осторожно сказал Юле. Он только слышал о том, что случилось с Брозовским, но сам не видел его. Дело нешуточное, и лучше не волновать Минну раньше времени.
Наевшись, он откинулся на спинку стула и заговорил с женой о кухне бастующих.
За воротами кто-то громко позвал Гаммера. Юле, вскочив с места, ответил своим львиным рыком.
Перед домом стоял грузовик. На радиаторе развевался красный вымпел. Из кабины, кряхтя, вылез не без помощи шофера огромный мужчина. Юле удивился: приехавший из Галле товарищ был, пожалуй, покрупнее его. Из-под брезента вынырнул Рюдигер. Брозовский помог слезть Боде, рука у того была на перевязи, куртка накинута на плечи.
Весть о прибытии машины молниеносно облетела город, и площадь вскоре заполнилась народом.
Молодежь пела песню о кузнецах счастливого будущего. Радостный гул огромной толпы почти заглушал ее. Минна Брозовская стояла рядом с мужем и тихо плакала. А он то и дело прикладывал ладонь к горлу, чтобы прогнать застрявший там комок.
Их кухня. Как трудно было начинать. А теперь у них много помощников, женщины работают поочередно, а сколько еще людей помогают. Взять хотя бы этого беднягу Гертига. Что с ним будет, когда он один, беззащитный, вернется к себе в деревню? Крестьянин гордился тем, что помогает горнякам. Он понимал, что речь идет о более важном, чем привезенная им картошка.
Минна подошла к ящикам, которые выгрузили из кузова. Глаза ее затуманились. Она пыталась разобрать иностранные слова, написанные славянскими буквами. Прочитать их она не могла, но все понимала. Руки ее гладили мешки из плотного крепкого джута, пломбированные замки на бидонах. Это все из России, мука с полей Украины, подсолнечное масло из южных степей, сало, консервы… Привет от криворожских друзей. Они поддержали не только словами. Они помогли делом — прислали хлеб. И хотя они далеко отсюда, сейчас они здесь, их обнимают сотни рук, они слышат тысячи приветствий и бесчисленные слова благодарности.
Пролетарский интернационализм… Международная солидарность рабочих… Минна не знала, что означают эти слова, звучавшие сейчас со всех сторон. Но сердце ее говорило на том же языке, на котором говорят в далекой Украине. То был язык горняков, добывавших руду в шахте, и этот язык Минна понимала. Ведь она хранила их знамя.
Матери высоко поднимали детей, чтобы они могли видеть человека, который привез привет из Кривого Рога.
«Мансфельдские горняки не одиноки. Рабочие всего мира смотрят на вас, следят за вашей борьбой. В Руре за вами идут сто тысяч металлистов, в Берлине рабочие бастуют против грабительского диктата монополий. Наши братья из Страны Советов шлют вам привет и помощь. Наш союз объединяет пролетариев всего мира!..»
Фридрих Рюдигер молча стоял возле машины и слушал. К груди он прижимал письмо. Рыжебородый из Кривого Рога от имени своей ячейки писал: «Боритесь, товарищи, и побеждайте! Пожалуйста, примите нашу помощь…»
Вот так они действуют, думал Рюдигер. Без лишних слов, их слова — дела. Да, в союзе с такими, как они, можно построить новый мир.
К вечеру в город прибыли полицейские отряды. Первым, кого задержал патруль, возглавляемый Меллендорфом, был Пауль Дитрих. Пауль проклинал себя. Он пошел провожать Эльфриду домой. Она предостерегала его и уговаривала остаться. Но, услышав вой полицейских сирен, он тотчас помчался в город. Эта неосторожность стоила ему переднего зуба.
Меллендорф поставил его возле машины и велел скрестить руки на затылке. Лицо полицейского было заклеено полосками пластыря, нос и лоб покрыты густым слоем белой мази от ожогов. Он был похож на циркового клоуна, загримированного перед выходом. Молодой курсант берлинского полицейского училища заставил Пауля делать приседания, не сгибая туловища, пока тот не упал в изнеможении. Следующей жертвой был Вольфрум. Он потом рассказывал, что полицейские ворвались в «Гетштедтский двор» точно так же, как банда нацистских громил тогда, ночью. Забастовочный комитет был арестован. Третьим оказался Генрих Вендт. Четверо его детишек стояли неподалеку и плакали навзрыд. Какой-то полицейский отогнал их, словно стайку гусят.
На кухню полицейским проникнуть не удалось. Чистившие картошку женщины встали у входа тесной толпой и преградили им путь. Долговязый вахмистр, командовавший налетом, испуганно отпрянул перед женой Вендта, замахнувшейся ножом.
Цонкель и Лаубе попытались успокоить женщин, но это вызвало еще большее возмущение. На Лаубе выплеснули ведро с помоями. Минна Брозовская выступила вперед и широко распростерла руки, как бы защищая товарок. Она не отступила ни на шаг и не произнесла ни единого слова. Полицейский, не выдержав ее взгляда, опустил глаза.
Всем мужчинам, находившимся в зале, приказали поднять руки и выйти. Во дворе их построили в шеренгу. Какой-то полицейский опрокинул стоявшие тут бидоны с украинским маслом. Минна молча поставила их на место и вытерла фартуком.
Хозяину столовой тоже велели присоединиться к арестованным. Его избили за то, что он плюнул Цонкелю в лицо.
Гедвига Гаммер успела предупредить мужа, дремавшего в шезлонге. Мгновенно проснувшись, он вскочил, схватил Гедвигу за руку и потащил за собой во двор. Полицейские уже барабанили в дверь с улицы. Юле помог жене перелезть через забор на соседний огород, оттуда они побежали в поле и спрятались в пшенице. Они слышали, как соседи ругались с полицейскими.
Боде защелкнули на здоровой руке браслет наручников и повели по шоссе. Накинутая на плечи куртка свалилась, и он отшвырнул ее ногой. Он дрожал от гнева, стыда и ненависти. На груди Боде, словно флажок, белела косынка, поддерживавшая раненую руку. Старик Келльнер поднял куртку. Когда он увидел, как полицейские вытащили на улицу старшего сына Брозовского и подцепили к Боде вторым браслетом наручников, он от волнения не смог выговорить ни слова. С его губ срывались лишь нечленораздельные звуки.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ
Господа из полиции ошибались гораздо больше, чем господа директора; их уверенность в победе пошатнулась. Спешные указания, переданные через полицейские радиостанции из Берлина, Магдебурга и Мерзебурга, не смогли что-либо изменить. Бросать на заводы поредевшие кучки нанятых штрейкбрехеров было невыгодно. Даже банда Буби Альвенслебена отказалась от новой попытки проникнуть через заводские ворота. Все проныры и ловкачи потихоньку разъехались по домам. Ни аресты, произведенные во время большой облавы в Гетштедте, Гербштедте и других местах охваченного забастовкой района, ни новая атака полиции на рабочих плавильного завода Круга под Эйслебеном, во время которой арестовали более восьмидесяти человек, не сломили волю двенадцати тысяч бастующих. На плавильном заводе Круга дирекция попыталась использовать для погрузки шлака несколько десятков служащих, техников и подкупленных субъектов из Галле, но ничего не вышло — поданные на погрузку вагоны ушли порожняком.
Брозовский избежал ареста лишь потому, что вместе с Рюдигером уехал в Хельбру на ранее намеченное совещание центрального забастовочного комитета. Помещение комитета было захвачено полицией, и связной отвел их на явочную квартиру, где и состоялось совещание. Комитет решил принять предложение МОПРа и отправить детей бастующих в приюты, организованные рабочими по всей Германии. Было также намечено провести на другой день демонстрацию в Эйслебене. Ночью шахтерские курьеры пошли по селам. Двенадцать тысяч бастующих приготовились оказать сопротивление полицейскому террору, все население сочувствовало им. Забастовочные комитеты перевели в другие места, состав их пополнился.
Лишь под утро Брозовскому удалось окольным путем добраться домой. Полицейские патрулировали ночью на проселочных дорогах и хватали каждого встречного. Первой мыслью Брозовского было: где знамя? На обычном месте, в нише, его не оказалось. Брозовский разбудил жену. Намаявшись за день, она даже не слышала, как вошел муж, и, проснувшись, лукаво улыбнулась, когда он спросил о знамени.
— Там. — Она показала на кровать Вальтера.
Сын спал, открыв рот. Брозовский откинул одеяло: нет. Вальтер зябко поджал колени и попытался натянуть на себя теплое одеяло. Отец пошарил под простыней, затем сунул руку в соломенный матрас и, нащупав клеенчатый чехол знамени, облегченно вздохнул.
— Мальчик спрятал его до того, как они пришли за Отто, — прошептала жена. — Он не пролил ни слезинки, когда забирали старшего.
Вальтер спал на знамени. Он и не подумал отдать его, когда миновала угроза и полицейские с арестованными покинули город. Отец заботливо укрыл сына. Сегодня они понесут знамя. Пусть только попробует его тронуть полиция. Брозовский быстро разделся, чтобы поспать хотя бы часок. День предстоял напряженный.
Рано утром все проснулись от шума и криков, доносившихся с улицы. Минна выглянула в окно. Перед домом Бинертов собралась толпа, человек сто, не меньше, почти все соседи. Возле двери к стене была приставлена стремянка. Старик Келльнер поддерживал ее узловатыми старческими руками. По его жидкой белой бородке стекала коричневая от жевательного табака слюна. Из беззубого рта вылетали крепкие словечки и проклятия. По лестнице взобрался какой-то молодой парень и дегтем стал малевать на стене огромные буквы.