— Штрейкбрехер! Штрейкбрехер! — кричали в толпе, заглушая вопли Ольги Бинерт.
Некоторое время она отупело смотрела в окно, придерживая на груди ночную сорочку с глубоким вырезом. Потом рука ее опустилась, и Ольга упала в обморок.
— Как барыня, в рубашечке спит, — послышался ехидный женский голос. — Откуда она их только берет.
Брозовский быстро оделся и вышел на улицу.
«Здесь живет штрейкбрехер Эдуард Бинерт!» — прочитал он надпись, сделанную на голубоватом фасаде дома большими черными буквами.
Штрейкбрехер!
На окнах задернули занавески. Стоявшие на улице видели, как Бинерт, в подштанниках, оттащил от окна свою супругу. Было слышно, как ревела их дочка.
В переулке Цольгассе развернулись бурные события. Бинертовского дружка Рихтера доставили домой на машине в сопровождении фарштейгера Бартеля. Рихтер еле держался на ногах. Соседские женщины шваброй выгнали Бартеля из дома.
— Штрейкбрехер!
Узкий переулок заполнился людьми. Владелец дома, шахтный электрик Ширмер, прибил в простенке между окнами Рихтера большой лист картона, на котором было написано:
«Здесь живет штрейкбрехер Рихард Рихтер. Ему предложено освободить квартиру первого числа. Таких людей мы не можем терпеть в нашем доме».
Возле ратуши собрались демонстранты. Меллендорф, как обычно, попытался задать тон и прогнать ребят, которые пришли первыми с транспарантами в руках.
«Долой полицейский террор!» Полотнища сияли яркими красками. Меллендорфа окружили, и ему пришлось спешно ретироваться. Отряды самообороны выступили сегодня усиленными втрое, мужчины явились все, как один. Среди собравшихся растерянно ходил бургомистр, предостерегая от необдуманных действий. Но его никто не слушал.
Цонкель заклинающе поднял руки:
— Опомнитесь! Вы сами себе ищете несчастья. Это безумие…
Его просто отодвинули в сторону.
Брозовский с женой шли во главе колонны. Юле Гаммер нес на плече пока еще зачехленное знамя, Гедвига шагала рядом.
Спустившись с холма, колонна пересекла железную дорогу и направилась через Гельмсдорф и Поллебен в Эйслебен. По дороге к демонстрантам присоединялись пришедшие из деревень рабочие с женами.
Они пели.
Песни их звучали решительно.
У Минны горели натертые ноги. Пересиливая боль, она продолжала шагать. Ветер играл ее седеющими волосами. Она тоже пела.
Эльфрида Винклер взяла Минну под руку и звонким голосом начала новую песню. Скоро она уедет с детьми в Росток, Гамбург или в Ганновер. На вокзалах их будут встречать женщины и мужчины с красными знаменами, они будут петь и махать им руками, им, мансфельдцам…
Глаза на ее бледном девичьем лице с ожиданием смотрели вдаль.
В Эйслебене не хватило полиции, чтобы сдержать нахлынувший поток людей и направить его в уготованное русло. Брошенные для подкрепления курсанты полицейской школы и сельские жандармы были сметены лавиной демонстрантов. У Фрейштрассенских ворот над колонной высоко взметнулось знамя криворожских горняков, знамя мансфельдских шахтеров. В тесных улицах и переулках мощно зазвучал «Интернационал». Воедино слились колонны из Гетштедта, Эйслебена, Клостермансфельда, Леймбаха и Хельбры. К ним примкнули рабочие из окрестных поселков. Площадь перед ратушей не вмещала всех. Поток людей запрудил соседние улицы.
Это была настоящая армия: горняки и металлурги, крестьяне и горожане, безработные и служащие, женщины и множество детей, которых матери вели за руки, везли в колясках и несли на плечах отцы.
Со ступенек памятника Лютеру произнес речь Рюдигер. Потом говорил секретарь районного комитета Коммунистической партии Германии, взял слово седой сортировщик…
— Освободите наших товарищей!
— Требуем повышения зарплаты!
— Прекратите грабеж трудящихся!
Минна охрипла. Но молодой голос Эльфриды звучал по-прежнему звонко.
— Освободите наших мужей! — хором скандировали женщины.
Тысячи женщин толпились перед зданием Горного управления. Холодные стены фасада оставались глухими к их требованиям. Двери и окна были плотно закрыты. Краль распорядился не впускать забастовщиков. Но женщины ворвались в здание, и вслед за ними вошла делегация. Огрубелая шахтерская рука положила Кралю на стол петицию с требованиями бастующих. Генеральный директор покинул управление через черный ход и скрылся в городе.
Балкон ратуши был забит полицейскими. Молодой лейтенант из Берлина со шрамом на щеке и в несколько просторном мундире, явно с чужого плеча, появлялся то на балконе, то у подъезда и, судя по всему, не питал желания повторять свои одиночные прогулки, столь неудачно закончившиеся для него у ворот латунного завода.
Начальник районной жандармерии, человек бывалый, предостерегал его:
— Тише едешь, дальше будешь, мой юный коллега.
— Что вы хотите этим сказать?
— То, что у нас здесь нет твердой почвы под ногами.
Горняки не замедлили подтвердить эти слова. Тысячеголосый хор раскатами грома обрушился на перепуганных жандармов:
— Долой полицейский террор!
Двенадцать тысяч сжатых кулаков метнулись в сторону полицейских. Тысячи горняков двинулись к тюрьме и забарабанили в ворота. Арестованные, цепляясь за прутья решеток, разбивали окна и радостно приветствовали своих товарищей.
Песни, крики, снова песни. Полиция была бессильна. К вечеру большинство арестованных выпустили. Оставшихся перевезли в Галле, чтобы избежать дальнейших демонстраций перед тюрьмой.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ
Телеграмма главы концерна ошеломила генерального директора Краля. Этот толстосум обращался с ним, как с паршивой собакой. Краль кипел от негодования. В припадке бешенства он вдребезги разбил тяжелый хрустальный подсвечник. Надо отдохнуть, решил он, прочь отсюда, в лес, на природу.
«Не хватает только, чтобы мне сейчас попался кто-нибудь из бездельников, которые окружили меня со всех сторон», — подумал он.
Первому не повезло секретарю. Он вошел в кабинет по какому-то пустячному делу. И вот оказалось, что он даже не знает номера телефона шофера, который вдруг понадобился Кралю. Секретарь, пятясь, вышел в коридор и прислонился к стене. Ему чуть не стало дурно. Таким он еще ни разу не видел своего шефа.
Вторым под горячую руку попался шофер. Он слишком долго выводил машину из гаража. Привратник, который, покуривая трубку, как всегда неторопливо открыл ворота, еще три дня спустя вспоминал крепкие словечки, обрушившиеся на его голову, и даже бросил курить.
«Лодыри! Один хлеще другого, выгнать весь этот сброд!» — думал генеральный директор.
Поездка в Випру, где дирекция имела собственную дачу и обширные лесные угодья, показалась Кралю слишком долгой. Он просто задыхался в машине и орал на шофера так, что бедняга, растерявшись, едва избежал катастрофы.
Старого лесничего, который у въезда на территорию дачи поднял шлагбаум, пропуская машину, Краль не удостоил взгляда. Он даже не ответил, когда тот поздоровался. Старик, обидевшись, проворчал что-то себе поднос.
Краль, не оглядываясь, вбежал в дом, переоделся, сорвал со стены трехстволку и умчался в лес.
Лесничий обиженно качал головой, спрашивая себя, что бы могло случиться с шефом. Ведь сейчас, в начале июля, стрелять нечего. На коз уже запрет, на оленей еще нельзя. А потом, среди бела дня? Лесничий стал допытываться у шофера, но тот ничем не мог ему помочь. Он лишь вытер пот со лба и сказал, что еще одна такая поездка — и он объявит забастовку. Лучшего выхода он не видит.
Это уже ересь, подумал лесничий. Такого он и слушать не желает, тем более здесь, на директорской даче! Сама мысль об этом преступна. Лесничий прищурил глаз, словно прицеливаясь. Да, видимо, случилось что-то совершенно из ряда вон выходящее.
Краль блуждал по лесу. Написать ему, генеральному директору Герберту Гельмуту Кралю, перед которым дрожали десятки директоров, такое письмо… Написать, что его политика привела Мансфельдское акционерное общество к краю пропасти, к почти неизбежному банкротству?! Он ускорил шаг. А кто наметил «главную линию»? Он, что ли? Это сделал сам автор письма! Тот, который теперь обвиняет его. Разве он, Краль, хотел быть форейтором всей немецкой промышленности? Никогда! Он зашагал еще быстрее, словно преследовал дичь, торопливо продирался сквозь густой кустарник и сосновый молодняк, оставляя на сучьях клочки грубошерстного плаща. Ничего подобного с ним еще не случалось. Дать такое указание ему, словно какому-то ефрейтору! Обыкновенный приказ, отсутствие элементарной вежливости, принятой в их кругу, среди равных; его окликнули, будто кучера: эй, болван, куда прешь, сворачивай, оглох, что ли?
С каких, собственно, пор тот человек стал распоряжаться в концерне, каким образом он заполучил контрольный пакет акций, обеспечивший ему фактическое господство? Это покрыто мраком. Но почему он, Краль, вдруг разволновался? Разве он сам не подчинился сразу же этому ледяному голосу, как только впервые услышал его? Покорился даже с легкостью и быстротой, потому что с тех пор акционерное общество ожило. Разве он не думал, как и все другие компаньоны, считавшие себя дальновидными, что им нужна была твердая рука? Это была новая линия, главная линия, большой бизнес. В этой лодке они плыли все вместе. Так кто же фактически определил ее, эту линию, которая оказалась сейчас якобы в корне ошибочной потому, что бастующая сволочь, несмотря на все усилия полиции, не желала смиряться?
Да, он, Краль, вносил предложения, получал директивы, с него и требовали. Все намеченные им меры, о которых он докладывал, были одобрены. Одно время он даже вообразил, что все нити сходятся в его руках, что он тасует карты по собственному усмотрению. Но сейчас, трезво взвесив факты и не кривя душой, он понял, что все было подсказано ему сверху. Взять хотя бы краткие письменные советы. Разве он не следовал им, как школьник? Он был всего лишь шестеренкой в огромной машине и немногим отличался от советника юстиции Пфютценрейтера, выполнявшего роль винтика где-то в недрах того же механизма. А может быть, господа директора, не зная истинного положения вещей, ошиблись в оценке ситуации и неверно информировали его, Краля? Может быть, они и виноваты в том, что все застопорилось? Негодяи!..