— Интересы рабочих для нас выше, чем прозрачные намерения кучки акционеров, господин генеральный директор, — продолжал горячиться председатель союза, и Краль не перебивал его.
Риферт внес новый тон в переговоры. Краль почувствовал, как вздохнул председатель союза горняков.
— Если подойти к вопросу всесторонне, то нельзя не учитывать и жизненных интересов Мансфельдского акционерного общества.
У Краля отлегло от сердца. Он и председатель союза горняков направляли разговор таким образом, чтобы вынудить седого металлиста занять определенную позицию.
— На это я не согласен, — сказал тот против ожидания резко. — Рабочие забросают нас камнями.
Краль уклонился от ответа. Пусть сами разбираются. Все накинулись на старика, который с самого начала был настроен против профсоюзных чиновников.
Они доказывали ему, что ответственность за срыв переговоров будет нести он. Запугивали его, уверяя, что своим упрямством он обрекает двенадцать тысяч рабочих с их семьями на дальнейшее прозябание в нищете. Наконец, исчерпав все свои возражения, старик сдался.
— Что ж, попробовать можем, только будет очень трудно… Я убежден, что дирекция не пошла нам навстречу до конца. Обсчитали нас.
Тут Краль вмешался:
— Если сегодня не будет достигнуто соглашение на предложенной мной основе, мы окончательно закроем предприятия. Ответственность понесете вы.
— Я за предложение дирекции, — неожиданно сказал Лаубе.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
Брозовскому так и не удалось узнать, почему именно в Гюбице, маленьком шахтерском поселке, возник слух о том, что некоторые социал-демократы — члены производственных советов и профсоюзные чиновники — решили провести сепаратные переговоры с дирекцией.
Однако это была правда.
Молодой парень, ввалившийся утром с этой вестью на заседание гербштедтского забастовочного комитета, ничего не мог объяснить толком. Он примчался на велосипеде, гнал изо всех сил и теперь, взмокший, стоял у дверного косяка, вытирая лоб носовым платком.
— Функционеров СДПГ пригласили сегодня в Хельбру на закрытое заседание. Меня послали наши, из Гюбица, предупредить вас. Готовится измена, слышите?!
Парень рассердился, когда Боде, недоверчиво покачав головой, сказал:
— Наверняка ложные слухи. Не пойдут они на это, рабочие выгонят их в шею. Да и я бы знал, если бы что-нибудь такое было.
— Они знают, кого приглашать. Тебя-то уж не позовут.
Переубедить Боде было невозможно. Брозовский попытался связаться с Рюдигером по телефону. Не удалось. Он решил было послать к нему курьера, но тут появился Пауль Дитрих и рассеял все сомнения.
— Они устраивают тайное совещание. В узком кругу.
Пауль прибыл из Гетштедта с новостями. Он отвел Брозовского в сторону и стал с ним шептаться.
Боде все еще недоумевал. Рядовые социал-демократы решительно выступали за продолжение забастовки, не давая никакого повода идти на поклон к дирекции. Так кто же дал им право?
Через полчаса пришел Вольфрум. Он был хмур, глаза его мрачно сверкали. Коротко он рассказал Боде о том, что случилось. Вместе с Брозовским они решили тотчас отправиться в Хельбру и вышли на улицу.
В эту пятницу полиция опять напала на массовые забастовочные пикеты, которые в полном составе вновь заняли свои посты. Возле предприятий произошли жестокие стычки.
Краль действовал сразу по двум линиям. Еще до того, как было опубликовано принятое в Берлине утром решение третейского суда, до того, как руководство профсоюзов передало его по телеграфу своим доверенным на рассмотрение — принять или отклонить, — он договорился с командованием полицейских частей о немедленных решительных действиях. Он надеялся оказать этим поддержку профсоюзному руководству и сломить сопротивление доверенных представителей.
Прокуренный зал пивной в Хельбре, где проходило собрание, гудел. Совещались уже несколько часов, но так и не пришли к единому решению. На улице тоже шумели: несмотря на все предосторожности сюда просочилось то, о чем говорили за закрытыми дверьми. Риферт возмущался, он заявил, что профсоюзная дисциплина разваливается, что преждевременная информация о переговорах означает грубое нарушение взаимного доверия.
— Никто его и не нарушает, — возразил Риферту какой-то горняк. — Напротив, бастующие доверяют профсоюзу и надеются, что их не обманут.
Рюдигер, Брозовский и еще два представителя центрального забастовочного комитета попытались пройти на собрание, но Риферт с насмешкой отказал им:
— С вами нам говорить не о чем… А ты, — обратился он к Брозовскому, — даже не член профсоюза.
По этому поводу в зале и на улице снова поднялся шум.
Усиленный отряд полиции по требованию Риферта перекрыл улицу, оттеснив шахтеров и металлистов в соседние переулки. Это вызвало взрыв негодования.
— По чьему приказу мы, собственно, здесь торчим? — спросил старый профсоюзный кассир из Гетштедта. — Шахтеры платят членские взносы союзу или кто другой? Кому даны полномочия вызывать полицию?
Ни Риферт, ни Лаубе, ни руководители организаций не смогли добиться своего даже на этом совещании, где были специально отобранные члены производственных советов и доверенные лица.
Тогда они решили больше никому не давать слова, кроме председателя. Его речь текла монотонно, усыпляя слушателей. Чтобы выиграть время, Риферт то и дело подстегивал оратора, побуждая его приводить цифровые материалы и обрисовывать положение в самых мрачных тонах.
Апатия овладела большинством собравшихся. Все сидели, ссутулившись, опустив головы, и почти не слушали.
Уже второй раз стали объяснять решение третейского суда. Но как только Риферт предложил проголосовать за него, все сразу насторожились.
В зале, словно из-под земли, вдруг вырос Вольфрум. Не имея пропусков, они с Боде пробрались в здание через уборную.
— Во имя чего мы бастовали? — громко спросил Вольфрум. — За сохранение или за уменьшение нашего заработка? Или, может быть, за полицию, которая там, на улице, избивает наших товарищей?
— Иди ты со своей болтовней куда-нибудь подальше, — крикнул ему Риферт. — У нас нет времени ее слушать.
Поднялся такой шум, что нельзя было расслышать ни слова. В зале задвигали стульями, несколько человек поднялись с мест. За столом президиума начали перешептываться.
— Давай закроем собрание, — буркнул председатель побледневшему Лаубе, который напряженно вслушивался в гул голосов, — это же коммунистические подстрекатели.
Лаубе втянул голову в плечи. Он был удивлен, обнаружив Боде рядом с Вольфрумом. «Ведь их никто не приглашал, — подумал вдруг он, — как же они сюда попали?»
Слово опять взял Риферт. Никто его не слушал. Не успел Лаубе решить, что же дальше делать, как председатель шепнул ему:
— Надо голосовать!
«Нельзя, — подумал Лаубе, — решение не пройдет, большинство будет против».
— Приступаем к голосованию! — Председатель отчаянно звонил колокольчиком и охрипшим голосом призывал соблюдать тишину.
— Мы против! Мы против! — раздались выкрики.
— Кто за совместное решение дирекции и представителей профсоюзов, прошу… — Конец фразы потонул в общем гуле.
Некоторые подняли руки. Другие оглядывались вокруг, смотрели на соседей и, подняв было руки, снова опускали их, что-то спрашивали и нерешительно опять поднимали.
— Большинство! — Риферт даже побагровел, ведя подсчет голосов.
Услышав смех Лаубе, Риферт вздрогнул и умолк. Поднятыми оказалось не более десятка рук.
— Не прошло! — крикнул Вольфрум.
Зал одобрительно загудел.
Обливаясь потом, председатель наклонился к Риферту:
— Выступи еще раз. Потом Лаубе что-нибудь скажет. Голосование недействительно.
Рассвирепев, Риферт зычно крикнул в зал:
— Ваше поведение неслыханно! Положение слишком серьезное…
— Вот именно!
— Товарищи, не поддавайтесь минутной вспышке раздражения, — крикнул председатель, — она может привести вас к неправильным выводам. Голосование надо повторить. Были допущены ошибки…
— Скажи какие, — перебил его сердитый голос из зала.
— Ошибки, которые основаны на… — Председатель тщетно подыскивал причину.
— Наша единственная ошибка — это вы! — крикнул Вольфрум, выходя вперед.
Лаубе что-то зашептал председателю союза. Тот, не дослушав, рванулся с места и распахнул дверь в помещение за сценой. Из-за кулис показались полицейские мундиры.
В мгновенно наступившей тишине раздался его голос:
— Мы приняли меры предосторожности. Коллеги, которые нарушают наш устав, ставят себя тем самым вне профсоюза. Сюда пробрались люди, не имеющие права голоса, к тому же их никто не приглашал. Вольфрум — член коммунистического комитета действия, он выступает против решений союза…
— То есть как пробрались? — перебил его кто-то. — Он вошел через дверь так же, как и ты.
— Вовсе нет. Его не приглашали.
— Что же он, в трубу пролез?
— Выведите этого человека из зала, — обратился председатель к полицейским, не отвечая на реплики.
Несколько полицейских спрыгнули со сцены и направились к Вольфруму, который как вкопанный продолжал стоять на месте. Он даже не нашел в себе сил хотя бы каким-либо жестом выразить охватившее его чувство брезгливости и безвольно последовал за полицейскими. Кованые сапоги громыхали в зловещей тишине. Вольфрум почувствовал, что в его душе порвалась последняя связь, соединявшая его с партией социал-демократов. «Тридцать шесть лет, — подумал он. — И все впустую…» Стоявшие возле дверей видели, что у него на глазах выступили слезы.
Собрание разбушевалось.
— А ну вас к черту! — Во втором ряду кто-то опрокинул стул и ушел вслед за Вольфрумом.
— Продолжаем совещание! Мы не потерпим, чтобы… — Риферт затряс колокольчиком, стараясь заглушить шум.
На сцене нерешительно топтались полицейские. Ситуация была для них непривычной. Еще десять — пятнадцать человек двинулись вслед за Вольфрумом. Где-то в задних рядах упал стул. Боде с рукой на перевязи шагнул навстречу уходящим.