— На собрании ты еще кое-что узнаешь.
— С меня хватает этого.
— Вижу, тебя опять настропалили.
— У меня своя голова.
— Слыхали эту песенку.
— Мартин, неужто ты не видишь, куда мы идем?
— Мы твердо стоим на ногах!
— Голоса мы потеряли. А нацисты получили намного больше. Своей политикой мы сами толкаем людей к ним. Так дальше нельзя.
Цонкель разозлился.
— Мы главный оплот системы, не правда ли, мы цепные псы капитала? Ты хорошо усвоил набор лозунгов Брозовского.
Боде вспыхнул. «Спорить с ними бесполезно», — подумал он.
После того как он ушел, к Цонкелю ввалился Лаубе.
— Владелец ресторана «У ратуши» отказывается сдать нам зал для собрания, — заявил он. — Черт знает что!
— То есть как это отказывается? — возмутился бургомистр. — Мне самому пойти к нему, что ли?
— Говорит, что все заказы на помещение были сделаны предварительно. Извинялся, показывал книгу записи клиентов: «Стальной шлем», Союз фронтовиков, Женский национал-социалистский союз, штурмовые отряды… Я снял малый зал в «Гетштедтском дворе».
— Вполне сойдет, — сказал Цонкель с облегчением. — Да и незачем поднимать шум из-за помещения.
Народу на собрание пришло мало. Прибывший по приглашению Лаубе депутат рейхстага говорил о правовом положении президента в демократическом государстве, но оратора слушали невнимательно.
С заключительным словом выступил Лаубе. Он заявил, что всем, несомненно, ясна серьезность политической ситуации и что главная задача теперь — это превратить день выборов в день великой борьбы за демократию и республику; когда же он сказал, что считает дискуссию на сегодняшнем собрании излишней, в зале поднялся шум.
Слова попросил Боде.
— Только короче, — недовольно сказал Лаубе. — Ну о чем тебе говорить? Нам нельзя терять время.
— Я плохо себе представляю Гинденбурга в роли демократа, он держит республику за глотку…
Ему не дали договорить. За столом президиума все разом закричали.
Тогда Боде вышел вперед.
— Дайте мне договорить.
— Ты не говоришь, ты подстрекаешь! — крикнул Барт. — Мы тебя знаем.
— Я высказываю свое мнение.
— Это мнение тебе втемяшили другие!
— Ты всегда плясал под чужую дудку, а вот здесь, — Боде поднял зажатый в руке партийный билет, — целая жизнь!
— Кончай!
— Не задерживай!
— У нас есть более важные дела!
Клика Лаубе — Барта не давала ему говорить.
— С меня довольно! — задыхаясь от гнева, выкрикнул Боде, разорвал свой партийный билет и швырнул его на стол.
Лаубе холодно посмотрел на него.
— Мы за республику! — крикнул он, когда Боде и еще четверо покинули зал. — Свобода! — Он вскинул правую руку вверх и во все горло заорал боевой клич «Железного фронта».
— Не давайте запугать себя этим трусливым перебежчикам. Выполняйте ваш долг, — взывал депутат рейхстага. — Вместе с силами, поддерживающими государственный порядок, против врагов демократии! Все за наше великое дело!
«Кто же здесь перебежчик?» — спросил себя Шунке. Он сидел, словно пригвожденный, и смотрел вслед уходившему Боде.
Когда «Железный фронт» призвал гербштедтских социал-демократов выйти на демонстрацию в поддержку Гинденбурга, Шунке остался дома. Озлобленный, он даже не смотрел в окна. Не так уж много народу собралось на этот раз под флагом с тремя стрелами. Вместе с «железными» шли немецкие националы и Союз фронтовиков. Во главе колонны «Стального шлема» вышагивал разжиревший фарштейгер. Шествие завершали социал-демократы; Цонкель, Лаубе и Тень шли в первом ряду. Тень сгибался под тяжестью рейхсбаннеровского знамени, украшенного тяжелыми кистями. Боде швырнул его у калитки под ноги новому знаменосцу.
Цонкель опустил голову, увидев Боде среди большой группы безработных, стоявших с поднятыми кулаками у тротуара.
Безработные кричали:
— Долой Гинденбурга!
— Рабочие, голосуйте за Тельмана!
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ
Выступление социал-демократов на стороне Гугенберга, одного из крупповских директоров, босса кинофирмы «Уфа», скупщика прессы и главы «Гарцбургского фронта» — сборища всевозможных антиреспубликанцев, — оказалось невыгодным республике.
Первое, что сделал после своего переизбрания Гинденбург, — он же герой Танненберга, как угодливо величали победителя президентских выборов его оруженосцы, — это отправил Брюнинга (да, да, того самого господина Брюнинга) и весь рейхстаг по домам и назначил канцлером фон Папена. А берейтор Франц фон Папен, в свою очередь, одолжив у генерала фон Шлейхера лейтенанта с тремя солдатами, послал их к господам Брауну и Зеверингу. Канцлер выгнал этих министров вместе с прусским правительством за то, что они постарались — с помощью голосов рабочих, членов социал-демократической партии, — избрать восьмидесятилетнего старца, доживавшего свои дни в подаренном ему верноподданными поместье Нойдеке… И господа зеверинги, брауны и другие уступили.
Избрали новый рейхстаг.
Барабанщик мюнхенской коричневой шайки летал на самолете из одного города в другой и своими бредовыми речами разжигал самые темные страсти. На вилле «Хюгель» стальные и угольные короли доверительно похлопывали его по обвислым ефрейторским плечам и вкладывали обещанные миллионы в национал-социалистское дело.
Это было выгодно их республике.
Паладины новоиспеченного фюрера вербовали, покупали и жаловали всякого, кто протягивал им длань и брал задаток. По улицам маршировали колонны коричневорубашечников. На остановившихся заводах — а их было предостаточно, — в поместьях, гранд-отелях, в пивных погребках для них устраивали казармы. Деньги? Их хватало. Деньги давали те, которые ими владели. Но господа, встречавшиеся на вилле «Хюгель» и вызывавшие к себе барабанщика, предъявляли большие требования. Им хотелось устроить чистку в масштабе страны.
Буби фон Альвенслебен уже успел приобрести второй «хорьх». Он маршировал со всей бандой по деревням, получал «сдачи» и… опять приезжал туда на грузовиках, принадлежавших Мансфельдскому акционерному обществу.
На всех перекрестках раздавались свистки нацистов.
Берейтор Франц фон Папен взял прусский барьер. Прусский ландтаг был переизбран. Волчок закружился быстрее. Столь дисциплинированная прежде ячейка Цонкеля превратилась в поле битвы.
Берлинские транспортники остановили в столице все средства передвижения — забастовка. В Рурской области, в Саксонии, в Южной Германии — забастовка. Гамбургскую надземку, суда на Везере, доки — все охватила забастовка!
На улицах теперь уже не только свистели, но и стреляли. Во всей Германии были убитые, много убитых. Налеты, покушения, стычки… Папен, продержавшись всего лишь несколько недель, сдался. Канцлером стал генерал фон Шлейхер, генералы рейхсвера взяли власть в свои руки. Рейхстаг был снова распущен. Наступил ноябрь, год тысяча девятьсот тридцать второй подходил к концу. Апокалиптическая скачка начала превращаться в какой-то дьявольский танец.
Рабочие мужественно сопротивлялись произволу. Они были единственной силой, способной остановить роковой ход событий.
На Вицтумской шахте в бой вступил Шунке. Одним взмахом руки он смел Лаубе с трибуны собрания рабочего коллектива.
— Даешь единый фронт! Долой «меньшее зло», которое стало отныне нашим самым большим злом!
Длинные серые колонны рабочих с песнями шли по городу. Юле Гаммер нес знамя. В первом ряду вместе с Брозовский, Вольфрумом и Боде шагал Шунке.
Пауль Дитрих и Эльфрида Винклер запели песню. Все подхватили ее. Эльфрида счастливыми глазами смотрела на Пауля.
Видишь — отряды по улицам гулким
Гордо и грозно печатают шаг.
Лица нахмурены, взгляды суровы,
Руки упрямые сжаты в кулак.
Нет ни погон, ни мундиров, ни касок —
Люди в рабочих спецовках идут.
Гордо и грозно рабочие сотни
Молот и серп на знаменах несут[5].
В новый рейхстаг рабочие послали на этот раз целую сотню своих депутатов. Барабанный бой и свист нацистов не произвел ожидаемого впечатления, раздутый нацистский колосс потерял на ноябрьских выборах миллион своих бывших сторонников, которые с брезгливостью отвернулись от бесчинствующих разбойников и ландскнехтов. Только Гинденбург, которого Браун и Зеверинг подсунули в качестве добротного товара рядовым социал-демократам, спас коричневого барабанщика.
Генералу Шлейхеру пришлось освободить канцлерское кресло. Все вооруженные силы республики были приведены в боевую готовность и отданы в распоряжение Гитлера. Вдоль границ Германии словно пролегла «запретная зона»; на территории, ограниченной этой зоной, разрешалось стрелять из всех видов оружия. Воцарилась мертвая тишина.
Долгая ночь «длинных ножей» началась факельным шествием мракобесов у Бранденбургских ворот. Их черное ремесло не выносило дневного света.
В Гербштедте долгая ночь наступила лишь через сутки. Минна Брозовская даже дважды выглядывала в окно, не веря собственным глазам. Так оно и есть: Ольга Бинерт выталкивала своего мужа в дверь, — наверное, он колебался. Бинерт, в новехонькой форме штурмовика и коричневых сапогах, не знал, куда девать руки; наконец он заложил левую руку за ремень, как это видел на портретах в кабинете начальника штурмового отряда. Робко озираясь, он неуверенно зашагал по улице; высокие жесткие голенища поддерживали его, было заметно, что он нуждается в твердой опоре.
Вальтер смотрел ему вслед, насвистывая мотив насмешливой песенки. Минна позвала сына в дом.
— Мам, ты видела штурмовика Бинерта? Похоже, что у него зубы разболелись. Подумать только, — этот тип, да еще в форме штурмовика… — Рассмеявшись, мальчик помчался во двор, чтобы сообщить новость отцу.
Брозовский задумчиво покачал головой и погладил вихрастую макушку сына. Если уж Бинерт отважился, не таясь, выйти на улицу, значит, что-то произошло. Но что? Он вогнал топор в колоду, возле которой лежали связанные пучки хвороста для расто